Григорий Медведев - Энергоблок Страница 4

«Ах, как жаль, что бросил курить! — с сожалением подумал он. — Сейчас бы насосался дыму, слегка успокоился... Обдумал...»

Палин в нетерпении прохаживался по своей четырнадцатиметровке, которую наконец выгадал себе на двадцать третьем году семейной жизни. Он вдруг остановился и, вспомнив, что у него уже год свой домашний кабинет, с видимым удовлетворением осмотрел обстановку: диван-кровать, крытый старым, купленным еще там, за хребтом, темным шерстяным ковром, на стене, над диваном, собственноручной работы чеканка — портрет Курчатова, поперек — двухтумбовый стол, стул от гарнитура, который утащил к себе из большой комнаты, на короткой стене — самодельный стеллаж с книгами, томов шестьсот. Художественных и технических, примерно, пополам. На скрипучем паркетном полу серая паласная дорожка. Все.

Он стоял посредине комнаты в старой, много раз штопанной, но зато очень привычной полосатой пижаме и смотрел на портрет Курчатова.

— Игорь Васильевич... — тихо произнес Палин. — Ничего не могу поделать... Сегодня я вижу все и не могу молчать...

Курчатов смотрел на него остро, испытующе, и Палин услышал вдруг его бодрый голос:

— Даешь открытие!

— Даю, Игорь Васильевич... С запозданием, но открыл в себе... — он хотел сказать «гражданина России», но смутился и тише обычного добавил: — Открыл я в себе, Игорь Васильевич, нечто...

В это время в комнату вошла Соня, жена Палина. Толстая, небольшого роста, с заплывшей жиром шеей.

— Ты с кем это тут говоришь? — спросила она писклявым голосом. Маленькие водянистые глаза ее из-под вздувшихся подушечками век, словно из амбразур, смотрели с беспокойством и подозрением. — Ты что, Вова?

Он вдруг ощутил досаду, что надо и ей объяснять все сначала, но затем одернул себя: ведь жена, и ей можно с любого места, хоть с конца... И жгучее чувство вины перед нею вдруг заполнило душу. Именно он и такие, как он, виноваты в том, что его милая, молодая, красивая Софьюшка стала вот такой...

Многое изменила в ней болезнь, но вот привязанности к нему, любви к нему не изменила. И он, порою думая об этом, переполнялся теплом и нежностью к ней, и благодарностью, что она есть, живет в постоянной борьбе с недугом и еще где-то берет силы на заботу о нем и сынишке

Нет! Удивительно стойкий, прекрасный человек его жена! Ему захотелось сказать ей эти слова, но что-то остановило его, он спрятал глаза и, смущенно улыбаясь, похлопал себя по бокам, ища по старой привычке коробку сигарет. Вспомнил, что бросил курить, махнул рукой...

— Видишь ли, Сонечка, они снова хотят лить распады в воду... — сказал он возможно мягче и с огорчением подумал, что все равно неясно, что все надо объяснять: в воду — какую воду... А у него в голове уже все заладило, неохота прерываться...

— В какую воду? — писклявым голосом спросила Соня, с любопытством глядя на мужа. Прошла, села на диван-кровать. Пружины натужно скрипнули. — В какую воду?.. Снова кашу завариваешь?!

— Не кашу, но добрый борщок! — сказал Палин и как-то виновато рассмеялся, подошел к жене, обнял за плечи и, чувствуя ее отчужденность и неприятие, подумал с грустью, что стронуть с места теперь эту некогда очень хрупкую женщину весьма нелегко. И снова жгучее чувство вины перед нею заполнило душу.

— Но пойми же, милая Сонечка, сколько лет прошло, а мы снова... Стоим у колодца и полон рот слюны... Эх, если бы слюны!.. Не плюй в колодец — пригодится воды напиться!

Под испытующим, оценивающим взглядом жены ощущение виноватости не проходило...

— Эх, Вова... — Соня покачала головой. — Подумай. У меня диабет... Облучена... Сашке вон шестой годок только... Тебе сорок три...

Палин увидел, как щелочки между подушечками век наполнились слезами, потом слезы враз сорвались и непрерывными струйками сбежали по бледным щекам на цветастый шелковый халат. Он прижал голову жены к себе, ощутил кожей горячее дыхание.

— Успокойся, Сонечка... Прошу тебя... Ну что ты?.. — У него тоскливо захолодело в груди. — Пойми же, Софьюшка... Советскую ведь власть обманываем... Ну?.. Сколь же можно еще лить-то безнаказанно?..

— Лить?! — Соня в волнении разомкнула подушечки-веки, и откуда-то со дна конических ямок-глазниц на Палина изумленно посмотрели обильно промытые слезами и, казалось, совсем обесцветившиеся миндалевидные глаза. — И пусть себе льют!..

Но выражение глаз ее было красноречивее слов: «Господи! И что ей сделается?! И пусть себе льется... Пускай себе, Володя... Неужто неясно тебе?.. Вся эта жизнь... А?..»

— Советскую власть... — простонала Соня. — Да она, будь здоров, аккурат без тебя обойдется... Ты свое дело сделал... Что ты о власти печешься?.. Ты о семье думай... Жена — диабетик. Облучена. Сашке шестой годок...

Она снова заплакала.

— И на кой черт я связала с тобой свою молодую жизнь?! Какие парни вертелись, проходу не давали!.. А я... За этого вечного дозика пошла... Что я за тобой приобрела?.. А?..

— Ну, успокойся, чудушка ты, ну... — ласково сказал Палин и взял руками ее лицо. — У нас, атомщиков, у всех одно на роду написано — тяжкий труд да ранняя смерть... Так что, не проиграла особо... А что, плохо мы жили по молодости? Вспомни, Софьюшка, не гневи бога...

— А я за атомщика, может, и не пошла бы...

— А за кого же?

— И не знаю даже, за кого другого, кроме как не за тебя...

— Ну вот. И я про то же самое... — Палин ласково рассмеялся. — А что касается Советской власти, то я вот чую, что именно сегодня ей надобен особо... И, может быть, более никогда не сгожусь... Я это будто сейчас только понял, Софьюшка...

Она перестала плакать, притихла.

— Ну как ее можно продолжать обманывать, если я доподлинно понял, что обман был, есть и продолжает быть в некотором роде?.. Не могу я... Ведь только я и знаю об этом... Нет... До меня только теперь дошло это... Вот что... Знают многие, но дошло только до меня... Я должен что-то делать...

— Что же? — спросила она, окончательно успокоившись, и внимательно посмотрела на Палина.

— Не знаю. Ну, положим... Написать все подробно в ЦК, например. Но... Оттуда все уйдет в наше министерство. То есть вернется сюда... Круг замкнется. Долгая история... Это на самый крайний случай, когда сам ничего не сумею... Крик души, так сказать... Сегодня решение принято. С отсутствием моей подписи не считаются. Вода польется. Грязная. Очень грязная... Понимаешь?! Ее разбавят, и в море уйдет минус девятая степень. Мне не к чему придраться. Формально... Они воспользовались двусмысленностью «Норм радиационной безопасности» в этом пункте. А ведь могут пойти и долгоживущие осколки с периодом полураспада в десятки и сотни лет, в конце концов, комочки высокорадиоактивной грязи, которую не разбавишь, не размоешь. Вот в чем фокус... Но Алимову и Торбину важно выиграть время, пустить блок, а там... Победителей не судят...

— Тебе же придется уходить, Вова... — сказала Соня. — Только пообвыкли на новом месте...

— Никуда я отсюда не уеду! Понимаешь?! — Он стукнул себя кулаком по груди. — Я здесь навсегда! Здесь и помирать будем... Но совесть должна быть чиста, вот в чем фокус... С годами это понимаешь все больше...

— Ты правду сказал? — глаза Сони потеплели.

— Истинный крест! — побожился Палин и рассмеялся, показав крепкие, плотно пригнанные белые зубы.

Он ощутил вдруг усталость и спросил:

— Можно я пройдусь, Соня? Что-то голова загудела... До гаража... Может, промчусь немного по пустой дороге...

— Ну иди... — Она встала и, уходя из комнаты, вздохнула: — Ох, и зачем тебе вся эта забота?.. Ты здоровый, Вовка. Ох, какой здоровый... Подпалишь ты всех нас, Палин, и сгорим мы голубым атомным огонечком. — Она невесело рассмеялась. — Иди уж...

Палин быстро оделся и вышел на улицу. На небе ни облачка. Вечер на самой границе ночи. Звезды свежие, красноватые, вздрагивающие. Воздух опьяняюще остро пахнет весной. Ни дуновения ветерка, но какое-то еле уловимое ароматное дыхание тревожит душу. Ему слышится, будто что-то чуть-чуть потрескивает, подвигается слегка, и он думает, что это, наверное, потягиваются от зимнего сна веточки осины с сильно набухшими мохнатыми почками.

Осина подсвечивалась из окон, отливала красноватым цветом и на фоне темно-фиолетового неба была очень красива. Сквозь ветви свежо просвечивали ранние звезды.

Палин сделал несколько глубоких вдохов, ощущая радостную сладость весеннего воздуха, сунул руки в карманы пальто — плечи почувствовали натяжение, будто от лямок рюкзака, и быстрым размашистым шагом пошел к гаражам.

Гулкий звук его шагов по асфальту сменился мерным похрустыванием, когда он сошел на гаревую дорожку, и затем резко смягчился, когда он зашагал по увлажненной еще, приятно пружинящей тропке.

Из гаража повеяло душноватым смешанным запахом бензина, резины, крашеного железа кузова и еще чем-то очень знакомым и вызывающим веселое чувство узнавания, вспоминания всей испытанной дотоле радости быстрого движения.