Николай Островский - Том 3. Письма 1924-1936 Страница 4

Жму руку. Твой Коля.

5 мая 1928 г.

17

Семье

20 июня 1928 года, Мацеста.

Дорогие мои друзья!

Сообщаю телеграфным языком все новости.

1. Принял первую ванну (пять минут). Роскошная штука! Это не ключевая! Для тяжелобольных громадная ванная комната. Кресла, носилки заносят в ванну — простор и удобство.

Санаторий на горе, кругом лес, пальмы, цветы. Красиво, покарай меня господь! Ванные в 200 шагах внизу. Возят на линейке с горы вниз. Но какие спецы санитары! Ни толчка, ни удара! Среди нянь и санитаров есть уже друзья. Сестры молодые и «Правду» будут читать и все прочее. Под «прочим» не подумайте ничего подозрительного.

Дальше — смотрели врачи. Мацеста должна помочь. Договорились обо всем. Через пять дней в ванне будут делать массаж, выносить под пальмы днем в специальных креслах. Пропущенные дни продлят. Сделают постановление о том, что необходимо 1Ґ-2 месяца лечения, а не месяц… Уже сидит в обед контроль — сестра — и подгоняет кушать. Сразу увидели, что не ем, а ем в три раза больше, чем у вас, с дорожной голодухи. Кормят пять раз в день на убой — о несчастье мое!

Дали соседа, прекрасного товарища, члена президиума Московской КК, старого большевика, есть о чем поговорить.

Ну, нет ни одной неудачи! Сплю хорошо. Ночью мертвая тишина, целый день открыты окна. Вот где я отдохну. Милая Катуня, жаль, что ты не здесь, тут еще красивее Сухума. Я как вспомню твои страдания, мне становится тяжело, милая моя сестренка, хорошая моя.

Коля.

20 июня 1928 г.

18

А. А. Жигиревой

1 августа 1928 года, Мацеста.

Милая Шура!

Один день только, как тебя нет.

Только один день.

Послезавтра я передвинусь в город, но дни у меня пустые, какие-то безразличные.

Плохо привыкать к людям, еще хуже давать расти дружбе, товариществу таким бродягам, как я, т. к. всегда тяжело, когда этих друзей уводит. Точка.

Я много буду писать. Все буду писать тебе, уж не сетуй на их бандитский тон.

Сидит около меня Паньков — говорит, — а я думаю: где ты едешь и что думаешь.

Братишка милый, Шура, — так немного тебя знаю, а такой родной оказалась. Точка.

Жди большого письма обо всем.

Н. Островский.

1-го августа.

19

А. А. Жигиревой

5 августа 1928 года, Сочи.

Шлю привет тебе, тов. Шура!

Это письмо я пишу лично. Давай условимся о след[ующем]. Мне, ты знаешь, трудно читать письма. Следовательно, обыкновенные письма мне читает Рая. Если в нашей переписке будут от тебя письма ко мне лично, где могут быть те или иные партновости и сообщения, вообще нежелательные разглашению и которые я должен читать сам (ведь вполне возможно, что не обязательно Рае знать), то такое письмо ты пометишь припиской «лично», их я буду читать сам.

Так же и отвечать; ведь ты понимаешь, милая Шура, что ясно как день, что если бы я свои мысли и решения должен был тебе передавать через чужую руку, то я тебе ничего не писал бы, ни ты, ни я не могли бы ни о чем написать, если не своя рука, а кто-то третий слушает и пишет, правда ведь?

Потом не пиши ты заголовков «тов. Островск[ий]», ведь я тебя зову более проще и дружнее «тов. Шура». Это пустяки, конечно, но пиши мягче хотя бы. Точка.

Твое письмо из Москвы получил. Принимаю к сведению все твои шаги по собесовскому вопросу, я только думаю о ножках «китайского фасона», им-то меньше всего надо отвечать за все, но вот тебе ездить опять из Ленинграда в Москву не так удобно. В конце концов я взялся на учет в местной страхкассе, и вчера был врач, делал обследование здоровья и переосвидетельствование и сделал заключение, что и сейчас у меня потеря трудоспособности на 100%, и поставил 1-ю категорию инвалидности (это высшая, требующая посторонней помощи). Теперь буду говорить с работниками страхкассы о размере пенсии. По предварительным разговорам с врачом — это большая канитель, чуть ли не до Главсоцстраха надо волокитить и т. д. и т. п., дескать, прошли сроки обжалования, почему ранее не заявили и т. д. В общем, я скоро выясню всю волокитческую лестницу, которую надо будет пройти, и начну ее проходить, а пока я постараюсь получить хоть 35–50 для текущей жизни. Здесь, Шурочка, все еще старый советский аппарат, пока не обновлен, все мертвячина, чувствуют, что не сегодня-завтра погонят [их] в шею, и работают спустя рукава. Вольмер все время в отъезде, то тут, то там. Взялся на учет райкома, пока не прикрепляли к ячейке, так как я первое время буду отдыхать, да и глаза не дают работать, квартира малюсенькая, но много окон и света, готовит Рая на дворе. Хозяин рабочий — плотник, хороший молодой парень, в общем ничего, рядом станция, рядом врач живет, страхкасса, так что не помрем; лучше всего то, что здоровье поправляется, уже могу сидеть без чужой помощи на кровати, скоро думаю лежать на боку, мне верится, что еще, возможно, я в этом году встану на костыли; когда я уехал из Мацесты, стал больше кушать и крепко спать по 12 часов в сутки, не просыпаясь по сто раз, как на курорте. Вообще же в отношении здоровья плюс, остальное все не так важно. Рае в каждое воскресенье даю «выходной день», буду заставлять идти на пляж загорать, все равно я могу пробыть долго без нее. Надо открыто сказать тебе, Шурочка, что Рае скучно по Новороссийску, по друзьям (дружкам) и т. д.

Здесь еще друзей нет. С ячейкой не обзнакомилась, читаем вместе газеты. Между прочим, Рая рассказывает, что и на курорте частично и здесь штампованная обывательщина выпячивает глаза на нее, никак не понимая, что мы муж и жена…

Тов. Шура, я вполне верю, что ты часть своего отдыха отдаешь на письма ко мне, где будешь писать о работе, жизни и всех новостях своих, это будет связь с внешним миром и большой моральной поддержкой.

Кто знает, ведь если хвороба меня не загонит вдоску, может случиться, встретимся еще в другой обстановке борьбы и работы в нашей родной партии. Ведь только этим я и живу, одинокий беспризорник.

Жду от тебя вестей.

Н. Островский.

8-го августа 1928 г.

20

А. А. Жигиревой

20 августа 1928 года, Сочи.

Милый дружок тов. Шура!

Пишу тебе все те маленькие новости, которые у меня есть. Не удивляйся неразборчивости и неправильно написанным словам, т. к. я совершенно не вижу, что пишу. Позавчера получил выписку из протокола лечкома ЦК ВКЩб)…

Вчера был Чернокозов с жинкой. Уехали. Поправился и немного ходит без костылей…

Раечка 25 авг[уста] пойдет на райконференцию «Нарпит», ее уже начинают втягивать в общественную работку.

Начинает ходить на пляж загорать, настроение у нее выравнивается…

Связи с товарищами не имею.

Здоровье по крупинкам улучшается. Сижу по 2–3 часа на кровати, скоро Рая вытянет на стуле на балкончик во двор. Одно дрянь — это глаза, — не вижу писать, читать ни черта. Правый не видит на 98%, а левый смотрит на 15%.

Я страшно не люблю никому писать о своих болезнях, но эту краткую информацию я даю тебе для сведения.

Теперь надо немного поскундеть.

После твоего и Чернокозова отъездов я еще больше «осиротел», у меня немного понизилось общее моральное состояние. Это, конечно, временная хандра. Я уже давно давал себе слово не заводить в настоящем положении друзей, т. к. я их всегда теряю (т. е. не теряю морально, а территориально), и всегда за их отъезд отвечает мое сердечко (один врач натрепался мне, что у меня порок сердца и катар верхушек легких).

Врет он или не врет, это меня мало тревожит — пусть хоть 33 порока (только не социальных пороков, а сердечных), лишь бы ходили ноги, а пороки подождут. Ну вот так я, значит, иногда навожу, когда подумаю о себе, о Чернокозове, но это буза.

Я получил все твои письма и надеюсь, что даже тогда, когда работа тебя затянет по горло, ты все же меня не забудешь.

Я растерял понемногу всех друзей прошлых лет, и те две дружбы новые — ты и «отец» — я не хочу и не смогу потерять, т. к. мне ваши письмеца помогут чувствовать живых людей и пульс работы моей партии.

Здесь, безусловно, после такого разгрома общественная жизнь еще не развернулась, организация еще не оправилась от чистки — притока новых сил пока нет — это момент, когда 50% орг[анизации] за бортом; если бы у меня хоть чуточку было сил двигаться и глаза, я бы что-нибудь делал. То, что я слепну, — это факт. Но, конечно, живого человека пока нет. Передай мой привет сынишке и скажи, что и его буду ждать с тобой летом будущего года вместе, и скажи ему, что я и его и его маму тоже люблю.

Жму Ваши руки большую и маленькую.

Островский.

Привет от Раи большой.

Сочи, 20 августа 1928 г.

21

А. А. Жигиревой

25 августа 1928 года, Сочи.

Милая Шура!