Иван Шамякин - Снежные зимы Страница 4

Умывшись и переодевшись, министр и Будыка вышли посмотреть, как под шумным руководством Клепнева (сам он ничего не делал, но всем давал советы) смалят кабана. Сквозь дверь Иван Васильевич услышал их разговор.

— Кто он, этот… колючий, который присоединился к нам? Знакомое лицо.

— Бывший… — Будыка назвал недавнюю должность Антонюка.

— А-а… Вспомнил. А теперь где?

— Персональный…

— За что его так? Ему же, должно быть, и шестидесяти нет…

— Принципиальный идеалист. Выступил против новаторства в сельском хозяйстве. Консерватор. Держался за травы. А трава — опора ненадежная. — Будыка засмеялся, довольный своей шуткой.

Уже на крыльце (слышно было сквозь открытую форточку) министр спросил:

— Валентин Адамович, ты, кажется, крестьянский сын?

— Все мы — дети земли.

— Как ты считаешь: мудро то, что мы делаем сейчас в колхозах?

— У меня другая сфера, Сергей Петрович.

— Да, да… У нас — другая сфера. Наша хата с краю. — Гость как бы спешил окончить случайный разговор, но в голосе его Антонюк услышал разочарование и боль — ту самую боль, что щемит и его сердце. Это подбодрило. Так когда-то подбодрили горечь и боль, не услышанные — увиденные в глазах человека, который, председательствуя на высоком заседании, вынужден был ставить на голосование предложение «принципиальных» людей «об освобождении Антонюка от обязанностей… за ошибки, допущенные в работе».

Предложил эту мягкую формулировку он, председательствующий. А некоторые из тех, с кем Антонюк съел пуд соли, кто не раз клялся в дружбе, подкидывали и такое: за несогласие с политикой партии… Привыкли мнение одного человека, подчас довольно спорное, выдавать за политику партии! Условились: пока не будет приготовлено хоть одно блюдо из кабана — за обед не садиться. Но охотники основательно перекусили в лесу, а Антонюк с утра натощак. И так засосало, что не выдержал — пошел на кухню раздобыть бутерброд. Повар пожаловался на Клепнева: не таких людей он кормил и никто так не лез в его хозяйство и работу.

Иван Васильевич решил не идти туда, где смалили кабана. Столпились, как дети. Но Клепнев неведомо как разнюхал, что здесь есть и такая вещь, как солома, — для экзотики. Известно, что от соломы совсем другой дух и вкус. Разоблаченный комендант должен был выдать два тяжелых снопа золотистого житовья. И после того как половина туши была осмалена паяльной лампой, стали досмаливать соломой. Тут уж Иван Васильевич не выдержал. Позвала душа селянина, поэта.

Смеркалось. Лес вокруг. По-осеннему глухо шумят сосны. Слетелись к жилью вороны. Перелетают с вершины на вершину, неназойливо каркают. Ярко горит солома. Искры гаснут в темных ветвях сосен. Силуэты людей. Их тени. И своеобразный, ни с чем не сравнимый, знакомый сызмалу запах соломенной гари, щетины, прихваченной огнем свежины. Отойти, оторваться от этого зрелища не в силах тот, в ком это живет как незабываемое впечатление детства. Смалили Сиротка и комендант. А Клепнев прыгал вокруг, раскрасневшийся, в расстегнутой куртке, и давал советы, кричал человеку, который на этом зубы съел, что он ни черта не умеет, все сало испортит и всю шкуру сожжет.

— Вахлак! Недотепа! Гляди, как потрескалась и покрылась пузырями!

Клепнев языком умел сделать все, руками — мало что. Антонюк не выдержал, прикрикнул — нарочно, как на мальчишку:

— Не путайся под ногами. Лучше сбегай по воду.

Годы, прежнее служебное положение Ивана Васильевича и его тон на миг смутили развязного толстяка. Но только на миг. Он тут же вспомнил, что Антонюк теперь всего-навсего пенсионер, и весело рассмеялся. Послал по воду шофера. И предложил послушать анекдот про пенсионера.

Однако министр, чтоб не допустить этой бестактной мести, перебил Клепнева: стал рассказывать об охоте на медведя где-то в Сибири. Слушали внимательно — Будыка, почему-то притихший, да шофер министра, который ни к чему не прикасался. Антонюк приметил, что даже машину шофер вел в перчатках; грузили кабана — министр тащил вместе со всеми, а шофер стоял в сторонке, молчаливый, важный, одетый в модный плащ, будто ему идти на бал, а не вести машину сотни километров.

Остальные суетились вокруг кабана. Антонюк вооружился ножом, засучил рукава пиджака и скоблил осмаленную тушу, тер мокрым клоком соломы. Работа захватила. Так же захватила она и Сиротку, тот даже кряхтел от удовольствия и, втягивая носом вкусные запахи, вытирал лицо и нос рукавом, по-деревенски, счастливо улыбался и был совершенно равнодушен к клепневской болтовне и его небезобидным наскокам.

Иван Васильевич понимал своего старого соратника по охоте. Простая, знакомая с голоштанного детства работа давала наслаждение, удивительно хорошо настраивала, делала добрым, покладистым, веселым. Он пожалел министра, который — по всему видать — человек городской и не чувствует своеобразной поэзии этого смаления, да еще в такой час — в сумерки, когда ярче полыхает огонь, становятся летучими звездами искры, обостряются запахи… На охоте такое вот первобытное чародейство над добычей, пожалуй, самое приятное. Неужто же Будыка, крестьянский сын, партизан, навсегда утратил ощущение этой поэзии? Смотрит в рот министру…

«Валька, черт! Ты же доктор наук… Держись с достоинством! Чего тебе не хватает?»

Осмаленную, выскобленную и отмытую тушу на носилках, устланных чистой соломой, торжественно — с соблюдением всего дедовского ритуала — отнесли в погреб под гостиницей — в разделочную, Антонюк не любил свежевать. Это разбивает то настроение, которое создается при осмаливании. Все, что приходится делать потом, превращает человека в мясника, в потребителя, который в охоте не умеет видеть красоты. Гулять по лесу больше не хотелось. Устал все-таки товарищ пенсионер. Полежать бы до ужина, ведь он, конечно, затянется — разгуляются казаки, Клепнев умеет пирушку наладить, расшевелит любого аскета. А тут, видно, собрались не дураки и выпить и закусить. Ему в его годы не стоит перехватывать. Но что-то тянет его сегодня к людям. Увидел в ярко освещенных окнах бильярдной силуэты гостя и Будыки — пошел к ним. Партия кончалась. Министр выигрывал.

— На «выброс», — сказал с порога Антонюк и стал смотреть на последние удары. Нет, тут Валентин Адамович не подыгрывал гостю, не организовывал ему еще одну радость на отдыхе. Играл Будыка слабо. Мазал даже подставки. После одного такого удара Иван Васильевич пошутил:

— Валя, бильярдист-дилетант — высшая для тебя аттестация. Мазил о Мазилович — вот ты кто.

— Когда смотришь со стороны, то кажется — любой шар легко положить, так это просто: удар — и там. Погляжу, как ты будешь забивать с кием в руках.

Сколько лет они дружат, а играть вместе им ни разу не пришлось, разве очень давно, сразу после войны, когда и он был таким же начинающим любителем, каким остался до седых волос Будыка.

«Однако все совершенствуется, дорогой Валя. Ты стал доктором наук, я — недурным бильярдистом, особенно за последний год, когда у меня столько свободного времени, а рядом с моим домом — одна творческая организация, где можно с утра до вечера гонять шары».

У гостя набита рука, удар есть, как говорится, стихийный, без теории. А любая практика должна быть подкреплена теорией. «Элементарную истину эту следует знать, товарищ министр».

Антонюк решил немножко поразвлечься. Сбросил пиджак, готовясь к бою, остался в простой, в клеточку, фланелевой рубашке. Худощавый, низкий рядом с дородным гостем, но пружинистый, стройный, со спины — юношеская стать. Прикинул на вес один кий, другой; тот, что выбрал, проверил — ровный ли; не спеша натирал мелом кожаную наклейку. Министр разбил шары осторожно — отколол от левого угла два, и они стали перед лузой один за другим — почти подставка. Иван Васильевич хотел их не бить, а щедро, как делают неумелые новички, рассыпать по столу уже чуть стронутую пирамидку: пускай забивает гость на радость Будыке. Но Валентин пустил первую шпильку:

— Посмотрим, умеешь ли ты хоть подставки брать. — И — черт бы его взял! — сразу задел азартную струнку.

Иван Васильевич со спокойствием уверенного в себе игрока, не целясь, сильно ударил и… промазал. Шар поцеловал борт, пошел к другому, противоположному, потерял инерцию, осторожно остановился у нарушенного, но не разбитого треугольника. А «свой» стал у лузы — верная подставка. Будыка язвительно засмеялся.

— Вот это удар! Прямо-таки классический! Иван! Не позорься!

Всю жизнь Иван Васильевич приучал себя не злиться, не терять спокойствия из-за мелочей. И в результате научился отлично держаться в самых сложных ситуациях. А вот такая ерунда — промазанный шар — и такой вот смех могут испортить настроение. Он понимал юмор и любил его, но злой насмешки не прощал.

Сергей Петрович, как деликатный гость, даже улыбкой не поддержал Будыку: мол, хорошим игрокам известно, что в игре всяко бывает. Серьезно и аккуратно положил шар. А потом, уверенный, что перед ним игрок не сильнее Будыни, сделал то. что намеревался сделать Иван Васильевич, — вторым ударом разогнал шары по столу: на, забивай, какой хочешь, веселей игра пойдет.