Борис Блинов - Порт Страница 4

— Как же так? — искренне удивилась Ольга. — Выскочил с пропуском, а вернулся — без?

— Хорошая, да поверь! Видишь, куртка на мне, а был в плаще. Через тебя же выходил. В плаще оставил, дома.

Парень врал. Гаврилов это видел. А Ольга верила, засомневалась, будто припоминая.

Парня этого звали Федей. Был он матросом с «Елабуги» и спешил не на отход, а на вахту, опоздав с загула к восьми утра.

Гаврилов не терпел вранья.

— И за час так набрался, — сказал он громко через головы проходивших.

Парень обернулся к нему и словно обрадовался:

— Старшина, че-слово, это со вчера. Ведь проводы, сам понимаешь. — И, не выдержав твердого взгляда, добавил: — Ну, чуток поправился… Пропусти, старшина, будь человеком.

Длинные волосы, джинсы, лицо с покрасневшими глазами и это фамильярное «старшина» — все не понравилось Гаврилову.

— Так, — сказал он и выдержал паузу. — Или ты исчезнешь, как дух Гамлета, или сейчас отдохнешь и надолго.

— Как дух отца Гамлета, — поправил его парень.

— Что?! — опешил от наглости Гаврилов.

— У Шекспира — дух отца Гамлета. Я недавно читал, — подтвердил парень.

«Читать, значит, любишь. Хорошо. Умный, значит. Ну, ну, умник, сейчас ты у меня запоешь».

— Гражданин, пройдите в дежурку, — сказал Гаврилов, ставя точку.

Но парень настырный оказался, принялся хорохориться, права качать — поддатые, они не понимают, когда разговор окончен.

Пришлось ему объяснить:

— Бежишь прямой дорожкой в вытрезвитель.

Но парень уже завелся:

— Подумаешь, напугал! Понасажали вас, дармоедов, на наши шеи. «Вытрезвитель!» — передразнил он, кривляясь. — Здесь ты можешь права качать! Ты в море пойди, там покачайся. Посмотрю я, какой ты герой!

И это Гаврилову было хорошо знакомо. Он встал ближе к выходу, чтобы загородить парню возможность отхода. Но тут услышал что-то новенькое:

— Порядок любишь, да? Меня без пропуска не пускаешь, лычку зарабатываешь! А в порту годами бичи жируют — тебе и дела нет. Что ж ты у них-то документа не спросишь?

Вопрос этот Гаврилова заинтересовал. Неделю назад капитан Свешников говорил на разводе, что кто-то в порту хорошо прижился. Просил приглядываться, прислушиваться.

— Кто жирует? — Гаврилов взял парня за руку, но тот вырвался.

— Без рук! Сказал — уйду, нечего меня хватать, я не баба. Своих… хватай.

Народ в проходной оглядывался, усмехался, выражал парию сочувствие.

Старшина держался невозмутимо. Сейчас ему важно было выведать у парня про бича. А поскольку прижать уже было чем, Гаврилов не спешил, чтобы не испортить дела. Надо дать человеку подумать, успокоиться. Если не дурак, сам все поймет. Не настолько ведь он пьян.

— Уйдешь потом, если уйдешь. А пока пройдешь вон туда, на лавочку, — указал Гаврилов. — Проводить или сам?

Пожилой старпом пробовал за него вступиться, но Федя что-то уловил в интонации Гаврилова и без спора прошел в дежурку. Сел и ждал, пока старшина внимательно изучил пропуск сердобольного старпома, похлопал его по карманам, а затем прочитал короткую нотацию.

Федя тем временем понял, что ситуация у него незавидная.

Старшина вошел и сказал:

— Вникай, моряк, повторять не буду: вытрезвитель — раз. Пятнадцать суток за оскорбление — два. Визу закроют — три. Гон с флота — четыре. Доволен? Хочешь этого? Устроим.

Федя — парень смышленый, вник, поэтому молчал и слушал.

— Все, что знаешь о том биче, — и пойдешь на свое судно. Договорились?

— Да он честный бич, работает, — все еще пробовал отвертеться Федя.

— Вот-вот, давай: где работает, как выглядит, куда ходит.

Федя, бедный, ерзал на лавке, понимая, что совершает предательство, но медленно, слово за словом, старшина вытянул из него все, что тот знал. К концу разговора Федя был красный, вспотевший и материл себя на чем свет стоит. А когда старшина отпустил его, сказал себе: «Все, брошу пить. Че-слово, брошу! Все беды от нее, от этой заразы». И морщась, расплевывая по сторонам, пошел на свою вахту.

Невдалеке от проходной промелькнула фигура, со спины напоминавшая Веню.

— Да он скроется, у него полпорта корешей — хрен кто Веню прикнокает! — слабо утешал себя Федя.

Чувство времени у Вени было очень развито. Он мог угадывать его с точностью до минуты, причем никакого напряжения для этого не требовалось. Наверное, оттого выработалось это свойство, что часов у него никогда не было. Время присутствовало в его жизни, как физическая величина, которую можно измерить без прибора, такая же, как расстояние, свет, температура. Никто ведь не удивляется, если человек может сказать, сколько градусов на улице. Парни дивились его способности, а Веня пояснял, что они избаловали себя часами — наручными, настенными, сигналами радио и потому не слышат хода времени. Веня был убежден, что от природы в человеке много разных свойств заложено, которые в жизни надлежит выявить и развить. Но люди, вместо того чтобы эти свойства реализовать, придумывают разные усовершенствования, ограждая себя от окружающей среды, и тем самым необратимо портят человеческое естество.

«И все оттого, что вам напрячься лень, — внушал парням Веня. — Руками-то легче работать, чем головой, вот вы и мастерите разные вещи. Вы уже инвалиды, — смеясь говорил Веня. — Зубы у вас повыпадали, скоро вместо шуб в термоса залезете, вместо речи магнитофонами будете пользоваться, а деревья и реки — смотреть по телевизору и в кино. Вы отгораживаетесь от неудобств с помощью разных приспособлений, а нужно себя приспосабливать под природу — вот где ваша ошибка».

«Как же под нее приспосабливаться, под природу-то? — со смешком спрашивали ребята. — Мы же не звери, чтоб голыми ходить».

«Само собой, — отвечал Веня. — Мы выше зверей и рыб, потому как и мысли свои можем передавать и чувства».

…Время сгустилось и на миг застыло, словно альпинист, переваливающий через горный пик. Веня почувствовал, что наступил полдень. Смена кончилась, и дальше ждать, что она появится, не было никакого смысла. Да и хватит. Он, словно аккумулятор, получил уже необходимую подзарядку и теперь может полноценно существовать, расходуя запасенную энергию.

Когда-то давным-давно, когда еще механизация была слабо развита, а рыбы ловилось много, таким же теплым и ласковым сентябрьским днем шел он по причалам порта, осваивая свои будущие владения. Суда он уже знал и смотрел на них спокойно, но вот высокие деревянные постройки без окон, с редкими дверями, что тянулись вдоль пирса без перерыва, словно пограничная стена, были для него непонятны, таинственны и заманчиво привлекательны. Сам бы он не решился открыть дверь (двери-то, они для чего?), но раз уж она открыта и оттуда слышна песня — отчего ж и не полюбопытствовать?

Свету внутри было меньше, чем снаружи, и когда глаза привыкли, он увидел на возвышении конвейер и женщин, которые стояли по его сторонам и пели. Руки их что-то делали, а из желобов вниз, в большие корыта падали рыбины: у кого — треска, у кого — окунь или зубатка, палтус. Другие женщины к корытам подкатывали железные тачки, такие, как в кино у строителей Беломорканала, грузили на них рыбу и по дорожке из металлических листов куда-то увозили. Тогда он еще не воспринимал порт как целостный организм, где все друг с другом связано. Он видел только то, что перед ним: рыбу сортировали, грузили и везли — и этим был удовлетворен.

В цехе он оказался единственным мужиком и его появление не осталось незамеченным. Не прерывая общей песни, женщины кричали ему разные слова и просьбы, от них он краснел до пота и немел. Когда женщины все вместе на одного — чувство стыда у них пропадает. Тут на глаза ему попалась пустая тачка, лежащая на боку, он быстро схватил ее, все так же молча подкатил к палтусам и стал остервенело закидывать в нее скользкие-жирные туши.

Малая механизация с умом делалась: груженая тачка шла под уклон, только на колесе ее держать требовалось усилие немалое и на поворотах тормозить.

На Веню столько глаз смотрело, он постарался. Дорожка привела его к огромной палтусовой куче, тускло-фиолетовой; рядом, словно заря поднималась, краснело окуневое угодье; по другую сторону, как шкура громадного леопарда, лежали пятнистые зубатки.

Наваленные в таких количествах рыбы уже не имели ни хвостов, ни голов, а только общий какой-то признак своего рода.

Вене хорошо работалось под песни, и шуток уже не было, с ним вместе работали другие женщины, и он их лица теперь узнавал.

Веня сделал восьмую ездку и возвращался с пустой тачкой, катя ее по выщербленному цементному полу, чтобы не мешать встречным. И тут девчушка, самая молоденькая из всех, с видной из-под платка пшеничной челкой, быстро разогнавшись под уклон, не смогла осилить небольшой поворот и, съехав с железа, пошла ему наперерез. Веня тачку свою откатнул от себя, беспокоясь о сохранности имущества, а сам отпрыгнуть не сумел, и все сто килограммов, или больше, прямо с ним встретились. Веню сшибло с ног, он ударился головой о пол и потерял сознание, а когда пришел в чувство, увидел прямо перед собой большие, серые, полные слез глаза.