Виктор Некрасов - В родном городе Страница 4

– Ладно, – сказал Николай и заказал еще водки.

Сергей молча исподлобья следил за ним. Когда стаканы появились на столе, он отодвинул их и аккуратно прикрыл тарелкой от колбасы.

– Спасибо, капитан, – потом добавил совсем тихо: – Я давно никому спасибо не говорил.

Какой-то парень с лошадиным лицом, в кепочке с крохотным козырьком подсел к их столику и попытался завязать разговор. Сергей мрачно взглянул на него:

– Пей свое пиво и закругляйся.

Парень, торопливо допив свою кружку, ушел. Сергей поднял голову, посмотрел на Николая.

– Вот такие-то дела, брат… Пойдешь ты завтра себе потихонечку в госпиталь. Месяца два-три поваляешься на чистых простынках, а потом фью… Разведчик?

– Разведчик.

– По штанам вижу… Наводчик зорок, разведчик смел. Своих, вероятно, уже в Германии застанешь.

– Надо еще всю Польщу пройти.

– Пройду-ут… – Он потянулся, хрустнул пальцами и посмотрел на Николая. Глаза его стали серьезны, и хмель как будто совсем прошел. – Ну, а мне куда прикажешь деться, товарищ?

– Как куда?

– Вот ты на фронт, а я куда?

Он медленно отодвинулся, засучил штанину на правой ноге и показал протез – коричневый, кожаный протез, выше колена.

– Понял теперь?

Николай молча смотрел на протез. Сергей хлопнул по нему ладонью.

– Курская дуга, четыре «фоккера» на одного «Лавочкина».

Он опустил штанину и ногтем почистил прилипшую к ней грязь.

– А Васькины косточки даже собрать не удалось… А ты говоришь, дядя Федя, жена… Да ты завтра другую найдешь, захоти только. А где я Ваську найду? Я тебя спрашиваю: где я его найду? – Он встал, с шумом отодвинул табуретку. – Пойдем-ка лучше, капитан, я тебя с хорошими девушками познакомлю. Фимка, сколько с меня?

Они расплатились и вышли. На улице было темно, накрапывал теплый летний дождик. Был первый час ночи.

– 4 –

Николай долго потом не мог отделаться от какого-то неприятного ощущения, когда вспоминал проведенную с Сергеем ночь. Где-то еще пили, и пили много. Потом проснулся в незнакомой комнате. Долго не мог понять, как сюда попал. Голова трещала, хотелось воды. На маленьком столике у окна – оно выходило куда-то во двор, набитый автомашинами, – стояла наполовину пустая четвертинка, а рядом лежал огурец и записка, написанная красным карандашом на обрывке газеты:

«Опохмеляйся и топай в госпиталь. Я срочно уехал в Ростов. Если нужны деньги, возьми под кроватью, в чемодане. Ты хороший парень. Сергей».

Николай съел огурец – на водку он и смотреть не мог, – а через час он был уже в белом госпитальном костюме, и на температурном листе над его койкой появилась первая цифра – 36,8.

В палате, кроме него, лежало еще пять человек. Все пятеро попали в госпиталь не с передовой, как Николай, а по болезни: госпиталь был Окружной, и фронтовиков в нем было относительно мало. У двоих была язва желудка, у одного – пожилого майора – карбункул на шее, у другого остеомиелит бедра и у пятого – самого молодого – геморрой, доставлявший ему не столько физические, сколько моральные мучения, а остальным повод для бесконечных шуток.

Рана Николая, как это ни странно, оказалась в хорошем состоянии. Рентген показал, что раздробленная пулей плечевая кость начала уже срастаться, гипс решено было не накладывать, ограничились лангеткой, и надо было только раз в неделю, а то и реже ходить на перевязку. Зато нерв, приводящий в движение пальцы, был поврежден, и о полном восстановлении его раньше чем через пять-шесть месяцев, даже при самом интенсивном лечении, не могло быть речи. Иными словами, возвращение на фронт откладывалось надолго.

Товарищи по палате относились к Николаю хорошо, с тем особым уважением, с которым относятся к людям, раненным на фронте. Но он как-то мало с ними разговаривал. Ложился задолго до отбоя, в шахматы и домино не играл, а проснувшись, – он просыпался раньше всех, – долго лежал и смотрел в окно. После завтрака пролезал через дырку в заборе и устраивался где-нибудь на тенистых склонах стадиона, того самого, на котором когда-то сам занимался. Внизу, на зеленом поле, тренировались футболисты, и Николай следил за игрой, или читал, или просто лежал и смотрел в небо.

На пятый или шестой день пришел Сергей. Николай не очень этому обрадовался – ему не хотелось ни вспоминать о той вечеринке, ни вообще вести какие-либо разговоры. Он лежал на своей излюбленной, крохотной, закрытой кустами лужайке, с которой был виден весь город и стадион, и перелистывал «Красноармеец» за сорок второй год.

Сергей пришел в сияющей белизной новенькой выглаженной рубашке и сразу же с подмигиваниями и усмешками заговорил о том, что местечко Николай выбрал чудесное, но не мешало бы сюда кого-нибудь из обслуживающего персонала, – и дальше все в том же тоне.

Николай мрачно слушал, ковыряя спичкой в зубах. Когда же Сергей заговорил о том, что девочки (речь шла о тех девицах, с которыми они тогда пили) не дают ему покоя и все спрашивают, где тот капитан с рукой, Николай не выдержал и сказал:

– И чего ты со всей этой дрянью возишься? Не противно разве?

Сергей обиделся и сухо сказал:

– Я не люблю этих разговоров, капитан. – И вдруг разозлился: – Каждый считает своим долгом читать мне нотации. Все вдруг учителями заделались. Надоело!

– Не учителями, а просто… – попытался вставить Николай, но Сергей его перебил:

– Нет, учителями! И ты в учителя лезешь. Кому какое дело? Противно или не противно, это уж мое дело. Ну, чего смотришь? Вылупился, как баран на новые ворота.

– Смотрю и думаю… Ведь я и фамилии твоей не знаю.

– А зачем она тебе? Ну, Ерошик. Старший лейтенант Ерошик. Двадцать первого года рождения. Холост. Из крестьян. Что еще надо?

– Больше ничего.

Они помолчали, потом Николай попросил Сергея, когда он будет в городе, зайти в адресный стол и узнать адрес одного его приятеля.

– Тоже двадцать первого года, Куценко, Григорий Тимофеевич. Уроженец, не помню уже, не то Житомира, не то Умани.

– Ладно, – сказал Сергей и, помолчав, спросил: – Рентген делали?

– Делали.

– Ну и что?

– Ничего. Срастается. Но поваляться придется.

Опять помолчали.

– А он не летчик? – опять спросил Сергей.

– Кто?

– Да этот самый Куценко.

– Нет. Со мной в институте учился.

– А то у нас тоже один Куценко был. Во второй эскадрилье.

Опять помолчали. Разговор явно не клеился. Сергей, лежа на животе, ковырял ножом землю, потом повернулся.

– Не сердись, капитан. У меня бывает такое. – Он улыбнулся и в улыбке его неожиданно появилось что-то виноватое. – Контуженный все-таки. Псих. Надо считаться.

Николай пожал плечами.

– А Васька вот не был. Ты знаешь? И водки не пил. Настоящий был человек. Такого теперь не сыщешь. Два года вместе летали. С ишаков еще начали. Потом на «Лавочкиных». На «Ла-5», знаешь?

– Хорошие, говорят, машины.

– Первый класс. Почище «фоккера». И вооружение дай бог. В какой хочешь бой ввязывайся. И ты б видел, что Васька на этой машине выделывал! Уму непостижимо! Ты был на Курской?

– Нет, не был.

– Жаль. Были там дела в воздухе. И ты б видел, что он там вытворял!

Сергей стал рассказывать о воздушных боях. Как все летчики, он неистово жестикулировал и несчетное количество раз повторял слово «бенц», заменявшее ему по меньшей мере десяток других слов.

Откуда-то, очень издалека, донесся звук летящего самолета. Его долго не было видно, потом он появился – крохотная, едва заметная точка.

Сергей уткнулся лицом в землю.

– Слышать не могу.

Самолет долго кружился, потом улетел, остался только длинный, серебристый, медленно расплывающийся в высоком небе след.

– В тот день Васька как раз девятого фрица сбил. Еще б одного – и получил бы Героя.

Сергей лег на спину и долго так лежал, закинув свои черные от загара руки за голову.

– Я знаю, что ты обо мне думаешь, капитан, – произнес он после нескольких минут молчания. – Сказать?

– Говори.

Сергей усмехнулся и скосил глаза на Николая.

– Распутный малый, приземлившийся летчик, работать не хочет, спекулирует своим протезом… Так ведь? Правда?

– Не совсем, но…

– Приблизительно? Да? Нет, брат, не приблизительно, а точно. Абсолютно точно. – Он помолчал. – А почему это так? Если это действительно так, то почему?

– Ты ж не хотел об этом говорить.

– Тогда не хотел, а сейчас хочу.

Он перевернулся на живот и, запустив руки в волосы, посмотрел на Николая своим обычно насмешливым, а сейчас настороженно вопросительным и каким-то не допускающим к себе взглядом, который как будто говорил: «Я вот тебя спрашиваю, но отвечать мне не надо, ты все равно не сможешь, я сам себе отвечу».

– Мне вот недавно одна цыганка гадала. И знаешь, что нагадала? «До глубокой старости, – говорит, – доживешь, а счастья не будет. Все будет – любовь, деньги, друзья, а счастья не будет».