Сергей Снегов - Иди до конца Страница 4

За пять минут до начала зал наполнился, и билетеры прикрыли дверь. Только в третьем ряду оставалось несколько свободных мест. Терентьев посматривал на них, его раздражали эти пустые кресла. Потом в проходе появились два человека, один неторопливо шел, другой бережно и незаметно придерживал его под руку. Они направились к пустующим местам. Терентьев узнал этого бородатого, медленно шагавшего человека. Кровь жарко бросилась ему в лицо, ладони стали влажными. Если бы пришлось вдруг заговорить, он заикался бы, как школьник, пойманный на шалости. Он не мог отвести глаз от человека с длинной — лопатою — бородой. На сцене становились тремя рядами певцы, в оркестре музыканты настраивали инструменты, зад гремел ладонями, молодой дирижер раскланивался — Терентьев не поворачивал головы.

Лариса с негодованием дернула его за рукав.

— Вы неприлично ведете себя, Борис Семеныч! Смотрите на дирижера. Не терплю бород! Кто это такой?

— Это один ученый, знаменитый советский физик. Вот не ожидал, что он любит музыку…

— Говорю вам, смотрите на дирижера! А физика вашего я знаю. Он ездил с Хрущевым в Англию, я видела в кино. Вы с ним знакомы? Почему он заинтересовал вас?

— Нет, так, Ларочка. Один раз в жизни я разговаривал с ним — двадцать лет назад…

— Боже, как давно! Что же вы сказали ему тогда?

— Что я сказал ему? Знаете, Ларочка, я, кажется, ничего не сказал… Говорил он, а я слушал. Он говорил, потом улыбнулся. Я до сих пор помню его улыбку. Она горела многие годы во мне.

— Это верно, улыбкой можно… Будем молчать, они начинают!

Терентьев не любил церковной музыки. Она уносила душу в безлюдные выси, а ходить нужно было по земле. В ней таился холод величественной пустоты, а Терентьев тосковал но толкотне общения. Он рассеянно прослушал первые такты, басы загремели, зазвенели женские голоса — разворачивалась несложная история споткнувшегося на человеческой дороге бога. Бог въезжал в столицу на царство и попадал в тюрьму, начинался пристрастный человеческий суд. В оркестре поднималась буря, голоса, словно волны, прокатывались по трем рядам певцов на сцене — могучая музыка, против воли Терентьева, подхватила его и увела. Он все глядел на человека с ассирийской бородой. Он словно встретился с собою, молодым, полным веры в свое будущее, то самое будущее, что уже стало прошлым. «Игорь Васильевич! — шептал Терентьев, покачивая головой. — Игорь Васильевич!»

Это было давно, так страшно давно, как бы в иной жизни! Гранитная набережная Невы, надменная громада Исаакия, вычурные ростры перед биржей, свинцовые волны, свинцовое небо — суровый город, великолепный город, страстная юность моя! С папкой под мышкой ты с робостью входишь в здание, где провел пять трудных, пять вдохновенных лет, — сегодня надо с ним проститься, учеба кончена, от этого, вероятно, и робость, — ты здесь уже наполовину чужой. Нет, не от этого: сегодня твой доклад, последняя студенческая работа, первое научное исследование. Как бы ты хотел, чтоб все твои учителя и друзья собрались послушать тебя, просто увидеть с этой папкой, нет, это было бы слишком хорошо и страшно! Но надо же быть такому совпадению! Что их собрало здесь, этих дорогих тебе людей? Вот идет Алексеев, еще молодой профессор, твой первый учитель литературы, он всматривается близорукими глазами, протягивает руку. Здравствуйте, Михаил Павлович, у меня сегодня доклад, знаете? Нет, я спокоен, спасибо на добром слове! Помните, вы говорили, что я буду писателем, вы ошиблись, я физик, точнее, химик-физик, так оно забавно получилось. Он улыбается, тяжелая дверь захлопывается за ним, хороший это признак — первым повстречать такого человека! А дальше, в бесконечном коридоре, знакомый за знакомым. Стремительный, с юных лет знаменитый Козырев, создатель новой теории звездных атмосфер, он машет тебе рукой и проносится мимо, он всегда так мчится — догоняет свои фантазии, ослепительные свои мысли, не успеваешь оглянуться — блистательного Козырева уже нет. Иначе держится светловолосый красавец Глушко, высокий и элегантный. Этот человек пересекает твой путь, останавливает тебя. Он не только убежден, что гениален — кто не ощущал в себе гениальности, обычное самочувствие талантливых юнцов! — нет, он знает, что в его исключительности уверены другие; что же, он не очень ошибается, он, конечно, на голову выше нас всех, что же тут поделаешь? Это было давно, двадцать лет назад, даже больше, с той поры он прошел свой нелегкий жизненный путь, добрался до космических высот — заслуженная, выстраданная высота…

— Ну-ну! — говорит он. — Ни пуха ни пера, Борис! Еще раз советую — подумай. У меня в лаборатории место для тебя найдется.

— Нет, — говоришь ты. — Спасибо, на добром слове, Валентин. У тебя лаборатория не моего профиля.

Валентин уходит, а тебя перехватывает Полак, веселый, всегда смеющийся умница Полак, остряк, блестящий лектор Полак, он еще путался тогда между философией и физикой.

— Левушка, — говоришь ты, — какими судьбами?

— На твой доклад, конечно, — отвечает он.

— Да там же ничего из Шеллинга и Канта не предвидится, к чему тебе?

— Прошу без шуток! Ходят слухи, что ты растворяешь соль в воде с помощью квантовой механики — верно, Боря? Уравнение Шредингера и щепотка соли — надо, надо послушать!

Нет, это было чудесно, столько радостных встреч, столько хороших слов! Аудитория полна. Тебя встречают сдержанным шумом, кто-то из друзей пытается аплодировать, ты начинаешь свое сообщение. И тут — непредвиденный — входит он, тот самый, из третьего ряда… Что привело его? Может, он просто ошибся дверью? На него оборачиваются, ему, наверно, надо было извиниться и уйти, он опускается на свободное местечко, он слушает, внимательно слушает, надо слушать, раз попался, — так, возможно, это было. А ты глядишь на него, адресуешь ему гордые слова: «Известный химик как-то сказал, что все наши теории справедливы лишь для слегка загрязненной водицы. Концентрированные растворы, с которыми оперируют промышленность и обыденная жизнь, теоретически не изучены. Мы пытались здесь наметить некоторые вехи этой будущей науки». Ты кланяешься, собираешь свои листки, на этот раз аплодирует весь зал.

Председательствующий, имени его не хочется вспоминать, он отвернулся от тебя в грудную минуту, объявляет перерыв, и ты торопишься выскочить в коридор, отмахиваясь от друзей. Да, он здесь, Игорь Васильевич, он попал на доклад случайно, но совсем не случайно остался. Он ласково кладет руку тебе на плечо, заглядывает с улыбкой в лицо.

— Я не специалист в этой области, — говорит он. — Но некоторые мысли мне понравились. Мне кажется, они будут иметь важное значение для науки, если по-серьезному обосновать их. Я верю, что вам это удастся.

После этого он уходит. Ты не слушаешь поздравлений, не отвечаешь на возражения, ты смотришь вслед ему, одному ему! Вот он сидит в третьем ряду, смяв бороду рукой, полузакрыв глаза, — двадцать лет прошло с той поры, двадцать лет! Помнит ли он тебя, поклонится ли, встретив на улице? Зачем тебя помнить, новых путей ты не открыл, переворота в науке не произвел! Игорь Васильевич, это вы, Игорь Васильевич, боже мой, это же вы, веривший когда-то в меня!

Лариса толкнула Терентьева.

— Первая часть окончена! — сказала она. — Я не подозревала, что на вас так действует музыка, азы сидели как каменный. Изумительно, правда? Хлопайте, почему же вы не хлопаете?

6

Выходя в фойе, Терентьев с раскаянием думал о том, что не запомнил ни одной мелодии, ни единого слова оратории. Лариса засыпала его вопросами, делилась переживаниями, пыталась что-то напевать из услышанного — Терентьев отделывался неопределенными ответами.

— У вас, оказывается, плохой слух! — удивилась Лариса. — Неужели даже эту арию не повторите? Вот слушайте — правильно ли я запомнила?

— Конечно, правильно! Абсолютно правильно. И получается лучше, чем у Баха.

— Вы все шутите, — сказала Лариса с досадой.

Чтоб избежать новых расспросов о концерте, Терентьев стал в очередь за водой в буфете. Они пили ситро и ели пирожные, потом прогуливались в фойе, Лариса взяла Терентьева под руку, прижималась к нему плечом. Она раскраснелась и похорошела, новое сиреневое платье с кружевами очень ей шло. Терентьев вначале опасался, что их появление вызовет насмешливый интерес, он предчувствовал иронические взгляды мужчин, суровые оглядывания женщин. Но никто не обращал на них внимания. В зеркалах, попадавшихся по дороге, отражалась нарядная, оживленная девушка и высокий улыбающийся мужчина — пара как пара, ничего необычного!

— Пойдемте в зал! — сказала Лариса после первого звонка. — Не хочется опаздывать.

Терентьев, усаживаясь, твердил себе: «Надо, надо слушать — попал на прославленную вещь, а сам бог знает о чем размышляю! Жизнь твоя к евангелическим страстям отношения не имеет!»