Альберт Мифтахутдинов - Очень маленький земной шар Страница 4

— Вся прелесть нашей жизни как раз в том и заключается, — опустил меня на землю Жора, — что сегодня не знаешь, под какой куст сядешь завтра.

И тоже прав.

Территория нашей партии составляет 1/13176 территории страны и 1/87588 суши земного шара. Оказывается, земной шар не очень-то велик.

Наверное, бог создал Чукотку из отходов строительного материала. От пустыни досталась ровная бесконечная тундра, от Кавказа — крутые горы, от джунглей Амазонки — комарье и гнус, излишек антарктических снегов и льдов он тоже забросил сюда. И сказал в последний день творенья: хватит! Предупредив, однако, что если маловато будет животного мира, всяких там козлов, баранов, медведей, то их с лихвой заменим мы, геологи.

Посмотреть со стороны — мы очень странные ребята. Зачем-то лазим по скалам, когда есть прямые дороги, просим по рации прислать сапоги и Шекспира. Все мы не прочь выпить, а в партии не найдешь даже ста граммов для медицинских целей.

Мы пока ничего не находим. И вообще, доказать, что в нашем районе ничего нет, по сути равно доказательству существования месторождения. Потому что, если мы не сделаем этого, со временем сюда опять придут геологи, опять будут заниматься тем же, опять будут затрачены средства и время.

Мы с Шорой вдвоем. С нами Бич.

Ты и — природа. Хорошо. Дышишь полной грудью и подчиняешься только суровой необходимости, здравому смыслу и Славе Кривоносову.

— Посмотри на сопку, — говорит Жора.

Сопка розовая. Это прокварцованные туфы, пропитанные окисями железа.

У нас чаевка. Банка тушенки, банка сгущенного молока, чай, галеты. Мы хорошо пообедали, у нас благодушное настроение.

— Вот если бы сейчас из расщелины вылез джин, — говорит Жора, — и предложил бы исполнить одно желание, одно блюдо, что бы ты выбрал?

Я долго не могу ничего придумать. Я хочу загрузить джина работой.

— Три бутылки красного сухого вина.

— Нет, — говорит Жора, — одно блюдо — условие…

— Тогда одну канистру красного сухого вина!

— А я бы, — говорит Жора, — тарелку домашних пельменей. Эх! Я ведь могу пятьдесят пельменей съесть!

Пельмени — его любимое блюдо. Когда мы кончим поле и вернемся в Анадырь, жена Жоры Галя приготовит нам тысячу восемьсот девяносто семь пельменей, и мы их все съедим.

Мы возвращаемся на базу, а там праздник. Сережа Рожков убил медведя. Рожков повстречался с ним в распадке носом к носу. Кто-то один должен был уступить дорогу. Сережа не мог.

Медведь кстати. Нам осточертели консервы. Каюр Володя Колобов, душевный, заботливый человек и золотые руки, несмотря на поздний час, готовит из медвежатины особое блюдо. Мы терпеливо ждем. Мы верим в талант Володи. Нет такого дела, которое бы он не умел.

Вечерние беседы у костра мы называем «семинарами». Здесь рассказываются все случаи из жизни своей и товарищей, здесь нет секретов, здесь откровенность не выглядит кощунственной, здесь постепенно друг о друге узнается все.

Мы небритые, чумазые, бородатые, вооруженные, а трубы радиометров как фаустпатроны. Мы изрядно поистрепались. Заплаты на коленях и на том месте, которое Бернард Шоу при дамах не осмеливался называть вслух.

Мы слушаем по «Спидоле» последние известия, все новости, что произошли в мире, пока мы лазили по скалам. Немножко грустно, потому что когда слушаешь радио, особенно чувствуешь свою оторванность от мира.

А в маршруте каждый из нас слушает небо, и когда где-то пролетает вертолет. Володя Колобов после трудного рабочего дня уходит в ночь на своих лошадях за сорок километров, на базу, не дожидаясь указания Славы Кривоносова, уходит в надежде получить почту для ребят, потому что ему самому никто не пишет, и он знает, что это такое.

— Ну ладно, мастера безразмерного трепа, прекращайте ваши бдения, — говорит Слава Кривоносов. — По домам!

И первым ныряет в палатку. Но там еще долго горит свеча. Слава колдует над картой — завтра рабочий день. Славу видно за версту. Если он сядет на Мальчика, его ноги будут волочиться по земле. Знаменитые рисунки Доре — Дон-Кихот на Росинанте — это вариации на тему «Слава Кривоносов и наши лошади».

Мы все удивляемся работоспособности и выносливости нашего начальника. Встает он чуть свет, ложится поздно, весь день на ногах, и, без того тощий и длинный, он еще более похудел, глаза ввалились — в чем только душа держится.

— Вот жизнь… — вздыхает Жора. — Единственная радость — кусочек магмы встретишь, да и то при ближайшем рассмотрении она оказывается сухим медвежьим дерьмом!

Выпиваем еще по кружечке чаю — и в спальный мешок. Вода шумит у изголовья — моя палатка у реки. Медленно затухает костер.

— Спокойной ночи, ребята, — говорит в черноту Жора.

Я желаю Жоре спокойной ночи и загадываю себе сон.

Раньше у меня это получалось.

Поленыч

Маршрут седьмой, в котором читателю станет ясно, что самая главная профессия в геологии — это завхоз

Мы вспоминали, кто откуда, и выяснили, кто ость кто. И вдруг Жора сказал:

— Эх, Андреича нет. Вот завхоз был!

— Да, — подтвердил Кривоносов, — все начальники партий перед сезоном за него дрались, каждый хотел к себе перетянуть. Я, конечно, тоже…

— Подождите, ребята, — что-то вспомнил я. — Уж не Тимофей ли Андреич?

— Тимофей!

— Поленов?

— Ну да, Поленыч! А ты откуда знаешь?

— Да кто ж Поленыча-то не знает!..

Он и на старости лет не научился ругаться, и последним словом в его лексиконе было «лентяи». Все для него лентяи, когда он не в духе: и начальник экспедиции, и начальник партии, и мы, молодые лоботрясы, — три человека в одной комнате, три — в другой.

Был он стар, ворчлив, но ласков, и раньше жил на Сахалине. С острова Поленыч привез неистребимую страсть к корейской кухне и патологическую ненависть к японскому императору. Потому что не может трудовой человек не ненавидеть императора.

Появился Поленыч в поселке с бочонком корейской капусты — чинши. Ел он ее ко всякому блюду и нас приохотил. Страшнее яства я не пробовал.

Вряд ли кто без привычки мог выдержать объединенный аромат лука, перца, горчицы, черемши, чеснока, горького и сладкого разнотравья, кислых соусов, выдержанных и забродивших, от которых сводило челюсти, как после восьмичасового непрерывного смеха.

Поленыч был завхозом полевой партии, в которой начинал свою геологическую биографию Сережа Рожков. Великий клан геологических завхозов — особая республика. Любое начальство стоит перед ним с протянутой рукой. А о нас-то и говорить нечего, были мы в долгу и в зависимости и всегда заискивали перед ним, даже не чувствуя иногда вины, просто так, на всякий случай, ведь все равно когда-нибудь проштрафишься или будешь чего-нибудь просить. А когда просишь у Поленыча, у тебя становится такой дурацкий вид, что тебе невозможно не отказать. О его скупердяйстве ходили легенды, но он не обижался.

— Эх вы, лентяи, — ворчал Поленыч.

— Поленыч, — потупив глаза, ковырял носком ботинка землю Сережа Рожков, — Поленыч, дай веревки, растяжки на палатке заменить надо, начальник ругает.

— На твоей, что ль, палатке? Когда ж ты их успел растрепать?

— Дак сам знаешь, тонули мы, да и дожди были, размокли, да и веревки старые… куда уж, второй сезон… А у тебя целая бухта, совсем новая, и капрон, не жиль!

— Ты, сиз-голубь, на бухту глаза закрой, — отрезал Поленыч. — Ты вот лучше не тони.

И уходил. И приносил Сереге веревки, связанные из клочков и обрезков, правда, крепко связанные морским узлом.

— Вот, бери, сиз-голубь. Добрые веревки, как новые. Послужат, послужат…

— Дак тут ведь только узлы новые!

— Коли б старые были, так и не давал бы… Иди. Лучше дров заготовь, пока погода.

— Дров и так на весь год, куда уж!

— Ну палатку зашей. Ведь есть дырья? — сочувственно спрашивал Поленыч. — Ну, откройся, есть дырья?

Вздыхает Серега. Очки грустно висят у него на носу. И уходит он штопать палатку.

А Поленыч все ворчит:

— Лентяи! Им бы все транзистор слушать, хали с галей бы плясать!

После месяца бродяжничания мы вернулись на базу отдохнуть дня три, привести себя в порядок, «почистить перышки», как говорил Поленыч.

Начальник с Поленычем подсчитывали продукты. Один мешок с мукой оказался подмоченным керосином. Поленыч недоглядел, и кто-то положил мешок рядом с канистрой.

— Вот что, — сказал начальник, — муку выбрось, ну а стоимость, как обычно, распишешь на всех.

— Ладно.

Но Поленыч ослушался, жаль ему было казенного добра, и долго еще нам в каждой приправе, в каждом блюде, изготовленном заботливым завхозом, чудился неистребимый привкус керосина, он чудился даже тогда, когда вся мука кончилась, хотя Поленыч каялся и говорил, что положил ту порченую муку только один раз, и то «по недосмотру, сиз-голуби, по недосмотру».