Ицхокас Мерас - Желтый лоскут Страница 4

Вот и сейчас, когда женщины устали от чтения псалмов, реб Мойше взял в руки свою старенькую, потертую певунью-скрипку и коснулся смычком ее струн.

Все затихли. Ни слова, ни шепота, даже грудные младенцы и те перестали пищать. Только одна эта задушевная мелодия, срываясь с туго натянутых звонких струн, лилась, пробивалась через мглу хмурого вечера и далеко разносилась во все стороны от лагеря…

Мойше играл, и лицо его все время менялось. Губы то раскрывались в улыбке, то сжимались. Печальные глаза устремлялись к кому-то невидимому с упреком, а в разлете бровей залегала глубокая складка тревоги, вскидывалась борода.

Мойше ненавидел.

И мне казалось, что старик рассказывает о нас и о своем сыне.

Вот скрипка тяжко застонала — не от нашей ли боли? А может, стонет на поле брани раненый Берке? Может, бойцу так худо, что он опустил саблю…

Дерись смелее, Берке! — хотелось подбодрить его.

Но вот скрипка издает вздох облегчения и рассыпается веселыми бисерными нотками, — это звучат взмахи сабли.

Мойше устремил свой взгляд вперед, туда, где меж тяжелых сизых туч появился узенький просвет, розовый от заходящего солнца. И снова полилась песня, зовущая к борьбе.

Мелодия оборвалась.

— Чего вы слезы льете, женщины? — воскликнул Мойше и поднял руку со скрипкой. — Еще придет наш день, придет! Только не надо вешать голову. Не надо отчаиваться и опускать руки.

— Молчать! — вдруг бешено рявкнули у ворот. — Митингуете?

Во двор ввалилась орава с белыми повязками. Впереди шел их вожак и немец в черной форме с черепом на рукаве мундира.

Меня пробрал мороз… Где же горячее солнце, что обещал нам реб Мойше? Зачем ждать завтрашнего дня, пускай бы оно сейчас показалось…

— Стой! Ни с места! — взревел вожак, увидев смятение среди женщин.

Потом, подбоченясь, раскорячился против реб Мойше и загнусавил, коверкая на еврейский лад слова:

— Ну, чертова борода, митингуешь? Коммунист! Какой такой ваш день еще наступит? Их день, — показал он на женщин, — наступит в Люблине — ха, ха, ха! — а вот твой, видать, уже сегодня!

И, повернувшись, вытянулся в струнку, взял под козырек и что-то стал объяснять немцу. Тот утвердительно кивал головой, а потом вскинул руку и визгливым голосом заорал:

— Лопату!

— Лопату! — эхом повторил белоповязочник. — Живо!

Когда принесли лопаты, старший ткнул одну Мойше в руки и указал на ближнюю лужайку:

— Иди копай!

Мойше с удивлением поднял свои карие глаза.

— Копай! Яму копай! Такую, чтоб тебе впору.

Реб Мойше печально улыбнулся и принялся за работу — спокойно, не спеша, будто давно ждал такого приказа.

Когда неглубокая яма была вырыта и старик оперся на лопату, чтоб смахнуть со лба пот, немец снова взвизгнул:

— Разрешаю последнее слово!

— Разрешаю последнее слово! — эхом повторил верзила с белой повязкой.

Реб Мойше окинул нас своим грустным взглядом, словно прощаясь, потом взял в руки скрипку… Треснуло дерево. Я вздрогнул — мне показалось, что это надломился сам старик.

Но нет! Он снова всех оглядел и тихо произнес:

— Не склоняйте головы, не опускайте рук!

Затряслись плечи у женщин, и реб Мойше сказал уже громче:

— Не плачьте, женщины! Наш день придет, непременно придет! Вы вспомните Мойше Кровельщика… Красная Армия принесет вам избавление!

И в одно мгновение, да так стремительно, что я едва успел разглядеть, старик взмахнул лопатой и ударил черного немца по черепу. Тот взвыл от боли и, левой рукой держась за голову, правой нажал на взведенный курок револьвера.

Реб Мойше пошатнулся, оперся о край ямы, будто отдыхая, и тут я заметил, что его желтая звезда на груди, этот желтый лоскут, с левого краешка начал темнеть.

— Мойше, реб Мойше, встань! — завопил я не своим голосом.

Женщины испуганно ахнули, подхватили меня и втащили в самую гущу толпы.

Я поднял голову, чтоб еще раз встретить взгляд своего доброго друга, но увидел только сплошную стену спин да над головами чуть посветлевшее, мглистое небо.

Значит, завтра и впрямь будет погожий день.

В ушах у меня звенели последние аккорды скрипки. Они звали в бой. Это сражается Берке! А мы? Чего мы стоим и ждем?

Женщины уже не плакали, не вздыхали, даже не молились. Они стояли плечом к плечу, живой стеной заслоняя детей.

Может, и у них в ушах еще звучали последние звуки скрипки реб Мойше…

ЗАВТРА УТРОМ

Он появился в узкой, густо опутанной колючей проволокой калитке, как мессия[5].

Что с того, что явился он пешком, а не верхом на белом вздыбленном коне? Не беда, что и одежда его потрепана, пиджак с рваной полой и протертыми до дыр локтями.

И где это сказано, что мессия обязательно должен носить новенькие лакированные полуботинки, а не простые запыленные сапоги с разинутой пастью отставшей подметки?

Стоило лишь глянуть на него, и я тут же понял: через узкую калитку ступил не какой-то Мотель, нет, конечно, не просто Мотель Рубинштейн…

Было бы по меньшей мере странно, если бы это мне сразу не пришло в голову.

Прежде всего, он мужчина. Среди нас опять мужчина! Да еще какой!.. Шаг шагнул — земля покачнулась, рукой взмахнул — живительным ветерком повеяло.

Непонятно только, как не дрогнула стража, впуская его в лагерь?

Неужто не повергли в трепет наших врагов его мощная квадратная челюсть с белыми ровными зубами и красиво изогнутыми губами, ястребиный нос с горбинкой и огненно-рыжая копна волос? А смелые глаза под густыми, широкими бровями, сливающимися в одну сплошную, неумолимо грозную линию! Вот меня и осенило — именно он, Мотель Рубинштейн, наш избавитель, наш мессия.

Смотрел я на него с тайной радостью и завистью.

Радовался я потому, что надеялся на то, что наконец-то окончатся наши мучения в лагере и мы выйдем на волю. Неважно, какая она будет, эта воля, и куда пойдем — к тем ли, которые каждое утро чуть свет нам приносят и украдкой от стражи кидают в густую крапиву буханку хлеба, или подадимся в чащу леса, где не будет ни проволочного заграждения, ни этих треклятых часовых с белыми повязками и автоматами. И будем там жить, пока не придет Красная Армия.

А завидовал я Мотелю, когда смотрелся в осколок зеркала, из которого глядели на меня круглые глазенки с выцветшими от солнца ресничками, вытянутая бледная мальчишеская мордашка. С таким портретом и зайца не вспугнешь, не то что…

Если бы я хоть чуточку походил на Мотеля Рубинштейна! Ни минуты не стал бы ждать. В первую же ночь, пока стража предается пьяному разгулу и ничего не видит и не слышит, собрал бы я всех женщин посреди двора, дал бы каждой в руки что попало — лопату, вилы, железяку какую, а то и просто булыжник или битый кирпич. Разделил бы, конечно, между ними и все эти крючки, колуны, шкворни, которые женщины наши тайком попрятали по самым отдаленным закоулкам сарая, забросав их трухлявой соломой и всякой ветошью.

Лично я взял бы в одну руку толстенную дубовую палку, что осталась после реб Мойше, а в другую — самую большую, самую острую косу и скомандовал бы:

«Вперед, женщины! Вперед, дети! Почему нас заперли за колючей проволокой? Чего мы ждем? Не того ли дня, который должен грянуть, как обещал нам реб Мойше? Хватит ждать! Нападем на этих гнусных белоповязочников». И — ура! — узники на воле!

Но из осколка зеркала смотрело исхудавшее мальчишечье лицо… Шаг шагнул — хоть самый большой, какой только мог, — а земля хоть бы что… Рукой взмахнул, да изо всей мочи, а живительным ветерком не повеяло…

Я понурил голову, бросил прочь осколок зеркала. И опять стал вышагивать по двору, как и ежедневно, в поисках булыжника потяжелее, битого кирпича поострее или какой-нибудь железяки, чтоб исподтишка отнести и спрятать в отдаленном уголке сарая, который женщины прикрывают всяким тряпьем и соломой.

Нынче у меня находка — подобрал толстенный гвоздь, с два моих пальца, и такой длинный, что любого белоповязочника насквозь проткнуть может.

А если к этому гвоздю приделать деревянную рукоятку, получился бы настоящий кинжал. Тогда косу, пожалуй, можно отдать Мотелю… Дубовую палку реб Мойше тоже пускай возьмет себе…

Вот бы Мотелю еще показать мой кинжал!

Оглянулся я, а во дворе ни души, всех словно ветром сдуло. Заглянул в амбар — и там никого. Лишь из сарая доносились приглушенные голоса.

Что бы это значило? Никак, уже готовятся?

Вечерело. Солнце опустилось, и добрую половину двора покрыла тень, которую словно огненными стрелами пронзили пучки солнечных лучей, прорвавшихся через сквозные щели в стенах сарая.

Второпях я даже прорвал своим гвоздем карман. Гвоздь заскользил по голени, и от холодка его шероховатой поверхности по телу пробежали мурашки.