Александр Шеллер-Михайлов - Сила, слабость и неразумие Страница 4

— Неужели вы и съ мужемъ-то такую жизнь вели? — спрашиваетъ она. — Да какъ вы ему. не надоѣли? Видно, вы его своимъ бездѣльемъ и въ гробъ свели. Ну, чего ни смотрите по цѣлымъ часамъ на пустую улицу? Дѣло-то развѣ въ это время само сдѣлается? Вы взгляните на меня: я всегда въ работѣ, все въ моихъ рукахъ кипитъ. А за что ваши воротнички годятся? Для кого вы рядиться въ нихъ будете? Или ужъ не жениха ли вы высматриваете? Такъ въ такомъ случаѣ и плакать надъ портретомъ мужа нечего, и въ моемъ домѣ жить стыдно, если ужъ мой сынъ вамъ постылымъ сдѣлался.

— Что же мнѣ дѣлать?

— Какъ что? Мало развѣ дѣла? Развѣ вы не видите, что я убиваюсь, вожусь и съ приказчикомъ, и съ прислугой, и по хозяйству, и съ больными?

— Если хотите, я буду вамъ помогать.

— Если хотите! Да вы и безъ моего хотѣнья должны бы знать, что я не кухарка ваша, что я не обязана для васъ биться. Это здравый смыслъ говорить. Стыдитесь! Дѣтей нажили, а не понимаете жизни. Чему вы сына-то учить будете? Эхъ, Ольга Васильевна, не стала бы я вамъ этого и говорить, если бы мы не родныя были. Вѣдь жаль мнѣ, что чужіе люди будутъ васъ осуждать. Вотъ, скажугь, молодая и здоровая женщина заставляетъ за себя старуху бѣгать и заботиться, да еще даромъ.

Слабая невѣстка расплачется и, чѣмъ бы бросить свою лѣнь, она только охаетъ и думаетъ: «хоть бы съ сыномъ раздѣлить горе!» А какое горе? Вѣдь живетъ же барыня безъ горя, не напускаетъ на себя слабости и малодушія?

Придетъ ночь, невѣстка на цыпочкахъ въ бѣлой юбкѣ и бѣлой кофтѣ проберется къ своему сыну, сядетъ близъ него и тихо плачетъ, цѣлуя его и обливая горючими слезами. Ребенокъ робко откроетъ глаза и задрожитъ, потомъ натянетъ на себя одѣяльце и лежитъ, не шевелясь, пока на уйдетъ мать. На другой день невѣстка попробуетъ помочь свекрови въ ея хлопотахъ, да неумѣлая она такая; начнетъ счетъ писать — разобрать нельзя, начнетъ холсты разсматривать — дыры проглядитъ и въ счетѣ аршинъ спутается, больныхъ лѣчить станетъ — еще того хуже выйдетъ.

Разъ пришла къ Татьянѣ Даниловнѣ баба за лѣкарствомъ. Руку она зашибла, думала, что пройдетъ; работать стала, потому что не приходится же, въ самомъ дѣлѣ, какой-нибудь бабѣ съ рукой няньчиться, а рука какъ на грѣхъ начала пухнуть. Баба постнымъ масломъ ее потерла — рука все больше пухнетъ; попробовала баба къ ней тертой моркови приложить — еще хуже, глядитъ — рана сдѣлалась. Пришлось идти съ барынѣ-благодѣтельницѣ.

— Посмотрите, что у нея такъ, — сказала барыня невѣсткѣ, когда пришла больная.

Невѣстка вышла къ бабѣ въ переднюю.

— Что у тебя?

— Рука, матушка, рука.

— Что же съ ней такое случилось?

— Охъ, ужъ и не знаю, кормилица. Зашибла.

— Покажи.

Извѣстно, баба глупая, безчувственная, размотала она грязныя тряпицы и показываетъ руку: словно это и не ея рука, а такъ какое-нибудь полѣно.

— Вонъ смотри. Ишь! какъ ее разнесло!

— Господи! — воскликнула Ольга Васильевна, взглянувъ на руку, и залилась слезами, закрывъ лицо рукою.

Баба поглядѣла-поглядѣла и на нее, и на свою руку, и спросила, вздыхая:

— Что дѣлать-то съ ней велишь?

— Ахъ, несчастная, несчастная!.. Я смотрѣть не могу…

— Ничаво, значитъ пройдетъ? — спросила баба, поглядывая на руку.

— Не знаю… Нѣтъ… Но я не могу, никакъ не могу…

— Охъ, ужъ ты полѣчи. Работа стоитъ, вишь время-то какое…

— Ну, что у нея? — спросила барыня, возвращаясь въ переднюю.

— Ужасно, ужасно! я видѣть этого не могу. У нея рана.

— Ну, такъ что же, что рана? Обмыли вы ее?

— Нѣтъ.

— Такъ что же вы тутъ стояли съ нею полчаса? Э, да вы, кажется, расплакались! — замѣтила барыня, взглянувъ на лицо невѣстки. — О чемъ это?

— Да это просто ужасно… Страдалица!..

— Страдалица! — усмѣхнулась барыня. — Легче ей, что ли, стало отъ вашихъ причитаній? Уйдите ужъ лучше въ комнату, а то смотрѣть на васъ тошно. Тутъ помощь нужна, а вы хнычете. Вы не ее жалѣете, а просто брезгаете бѣднымъ человѣкомъ, своей блажи потакаете. Подите! Покажи руку, — обратилась барыня къ бабѣ и начала обмывать рану; баба только вздыхала, поглядывая на руку.

Перевязала барыня руку.

— Ну, ступай теперь. Перемѣняй примочку, а какъ вся выйдетъ, приди опять.

— Теперь полегчаетъ?

— Разумѣется, полегчаетъ. Ты тамъ разной дрянью со пачкала, оттого и распухла.

— То-то. Спасибо. А то вонъ молодуха-то твоя говоритъ, что не полегчаетъ.

— Много она смыслитъ, полоумная, — разсмѣялась барыня.

— Ишь ты! Я и думаю: съ чего ей не полегчать? А вонъ она говоритъ: не полегчаетъ, — разсуждала баба, качая головой и выходя отъ барыни.

Другой разъ стала невѣстка лѣкарства отпускать — банки перепутала.

— Что это вы, ужъ лучше бы не брались за дѣло. Шили бы свои воротнички. Вы отравите людей-то. Вотъ то-то и есть, что Богу вы худо молитесь, такъ и о людяхъ не думаете. Вамъ ничего отравить ближняго.

— Я, ей-Богу, не хотѣла дурного сдѣлать, — заплакала Ольга Васильевна.

— Не хотѣли, а сдѣлали. Это одно и то же. А все оттого, что вы себя только любите, а о людяхъ не научились заботиться. Вамъ жизнь ближняго ничего не значитъ. А еще рюмите цѣлыми днями, точно и Богъ-вѣсть какое нѣжное сердце имѣете.

Видитъ сана невѣстка, что она такая неумѣлая, незаботливая.

— Простите, говоритъ, — меня, я такая глупая, слабая.

— Что прощенье? Изъ него не шубу шить. Этакъ вы убьете человѣка, да прощенья попросите и подумаете, что вы правы? А мы дѣла добрыя дѣлайте! Съ меня примѣръ берите. Я всю жизнь работаю, я васъ кормлю, внука держу. Ваши родители, небось, не взяли васъ.

— Они бѣдны…

— Бѣдны! Что вы нищаетесь! Развѣ можетъ здоровый человѣкъ быть бѣднымъ? Чай, руки-то у него есть? Каждый на хлѣбъ достанетъ. Лѣнивые — вотъ отчего и бѣдные! Этакъ всякому бы нужно было имѣніе имѣть, наслѣдство получить, чтобы съ голоду не умереть. Тогда всѣ бы господами были, а кто же работать-то сталъ бы тогда? Ну, вы мнѣ скажите, Ольга Васильевна, кто бы тогда работалъ?

Послушаетъ невѣстка умныхъ рѣчей и опять ночью плачетъ надъ сыномъ, убивается, что у нея силы нѣтъ, что она слабая, что сильный не понимаетъ слабаго, а сынъ опять тихо проснется и натянетъ на себя одѣяльце… Шли годы. Росъ мальчикъ. Страдный, чудной онъ былъ такой. Мать любитъ, ласкаетъ ее безъ бабки, а при бабкѣ не подойдетъ къ ней. Скажутъ ему: погуляй въ саду, — онъ погуляетъ. Не бѣжитъ на траву, а по дорожкамъ гуляетъ. Увидитъ цвѣтокъ, — понюхаетъ, а не сорветъ цвѣтка. Запоетъ птица, — онъ остановятся и съ мѣста не сойдетъ, пока, птица не перестанетъ нѣтъ. Ползетъ по дорогѣ букашка, — онъ ее обойдетъ, раздавить боится. По часамъ сидитъ онъ въ темномъ саду надъ прудомъ, глядитъ, какъ ива купаетъ вѣтви въ водѣ, какъ дрожатъ ея листья отъ вѣтра, какъ изъ пруда какія-нибудь, букашки выскакиваютъ на поверхностъ воды. Придетъ мать его въ комнату вести, а онъ говорить ей таинственнымъ шопотомъ:

— Тише, тише, тише!

Махаетъ онъ при этомъ едва замѣтно руками.

— Что такое? — спрашиваетъ матъ.

— Вонъ онѣ разговариваютъ!

— Кто онѣ?

— Ивы.

— Полно дружокъ, — скажетъ мать:- ива не умѣетъ говоритъ. Говорятъ только тотъ, кто думать умѣетъ.

— И она думаетъ.

— Нѣтъ.

— Кто тебѣ сказалъ?

— Я сама это знаю.

— Ха, ха, ха, — смѣется онъ глупымъ смѣхомъ. — Ничего ты не знаешь. Ива живая, ива воду любитъ, на ивѣ листья растутъ, а ты говоришь, что она не думаетъ!

— Это не она сама по себѣ, это ей Богъ велѣлъ тутъ расти, — затрудняется мать объяснить глупому сыну его заблужденіе.

— И людямъ Богъ велѣлъ на землѣ жить, а люди говорятъ, — задумчиво говоритъ сынъ, качая головой. — Ничего ты не знаешь!

Начали его учить; дьяконъ ходитъ къ нему. Учится онъ, уроки знаетъ отъ доски до доски; спросятъ его: что ты училъ сегодня? — онъ начнетъ говорить урокъ сначала.

— Да ты скажи, о чемъ это ты училъ? — спросятъ его.

— Не знаю, — отвѣчаетъ онъ.

— Да ты же сейчасъ отвѣчалъ урокъ?

— Отвѣчалъ.

— Ну, о чемъ же ты говорилъ?

— Объ урокѣ.

Такъ, бывало, и махнуть рукою. Упрямство это, должно-быть, было. Вотъ тоже и память у него была странная: прочтутъ ему длинную-предлинную исторію — онъ ее всю разскажетъ, ничего не забудетъ, а велятъ имя какое-нибудь коротенькое запомнить — не запомнитъ. Много ему наказаніе за это упрямство доставалось. Совсѣмъ онъ глупый былъ и на человѣка не похожъ: худой, блѣдный, высокій, съ длинными волосами, съ темными большими глазами. Только и свѣтятся, бывало, они, когда кто-нибудь его матери обидное слово скажетъ. Смолчитъ онъ, а какъ мать останется съ нимъ одна, онъ и подойдетъ къ ней.

— Ты не плачь, мама, — говорить онъ. — Ко мнѣ ночью приходитъ богиня, бѣлая вся, бѣлая съ темными волосами… Она цѣлуетъ меня и говоритъ мнѣ: «не плачь и матери своей скажи, чтобы она не плакала. Я за вами смотрю, я за всѣми людьми смотрю!» говоритъ онъ это, и глаза блестятъ, какъ огонь блестятъ, точно онъ умный, точно онъ сильный.