Всеволод Иванов - Амулет Страница 4

Лес напугался, не идет к снегам. Сосна, как медведь, ничего не боится. Одна подступает…

Медведь ничего не боится. Лежит на тропе, пыхтит. Ту-юн-шан молод. Язык у него легкий. Вышел на тропу, сказал:

— Отец. Стрелять мы тебя не будем, нет у нас ни пороха, ни ружей. Ты всех сильнее, ты всех ласковее, отец — пропусти. Я сын Хе-ми, старика святого, его ты пугай, а меня зачем…

До заката лежал на тропе медведь, а потом хрюкнул и вернулся в скалы. От медведя на тропе кусочек шерсти. Всунул шерсть в ухо Ту-юн-шан.

— Скорее!..

Камень уткнулся в снега. Снега побороли камень. Снега взрываются, разгребают небо. Небо, как снеговая глыба.

— Мо-о!.. Оттуда по льдам к берегу… Мо-о, Хе-ми!..

Снегами идут двое. До фанзы зверолова четыре часа. От фанзы льдами к лесам, лесами к берегу.

До фанзы зверолова четыре часа.

Пургу выпустили камни. Закрутили ее в свистящих лапах. Белыми кофтами завертела пурга. Вгрызлась в ноги, слопала-сожрала тропу. Гоготом-хохотом прыгнула под небо.

— Скорее!..

Ту-юн-шану говорить нельзя — весь рот забило снегом. Захолодел рот, захолодело сердце.

Протянул Пинь-янь пояс, черная коротенькая ленточка перед глазом. Снег липнет на ленточку. Ноги липнут к снегу. Ноги, как душа — холодные.

Сказал Ту-юн-шан:

— Я не умею так ходить…

— Иди… иди… Скорее!

Кофта укрыта овчиной, а не снегом. Кожа на теле, как сосновая кора — за это разве любит жена. Устал Ту-юн-шан.

На третьем часу у фанзы зверолова, поскользнулся Пинь-янь и с глыбой снега скатился в пропасть.

Пурга спадала.

Взглянул в пропасть Ту-юн-шан: снег. Маленькое пятно мелькнуло, а может не мелькнуло… Нет Пинь-яня, вместе с ремнем упал.

Снег продавил синее небо. Медведь снеговой гложет тучи. За снегами льды. Иди, Ту-юн-шан, иди.

Oт фанзы зверолова льды. От неба до неба льды. Звенят льды, поют.

Пуста фанза, даже дымом не пахнет.

Огня у Ту-юн-шана нет. Съел рисовую лепешку, пошел.

Льды все идут вниз. Он путь знает. Ту-юн-шан не заблудится — для него дорога, как свой рот.

Твердое, гладкое под туфлей. Солнце другое, чем на море. Вода твердая — льды. Рыбы по льдам — камни. Тяжело.

Потрогал Ту-юн-шан концами пальцев амулет.

— Ты видал много, для тебя все дороги знакомы — укажи путь. Ты охраняешь мой язык — разве я тебе буду лгать… укажи! Душа моя, как сломанные руки, — куда она… Вот нога на льдах, как тигр в море, укажи!

Ледяным словом молчит амулет. Пять хвостов у него, как пять рыб — плывут они в разные стороны. Что еще скажет Ту-юн-шан:

— Русский от широких земель, ты, оставивший амулет и ушедший под травы… Мо-о!.. Видишь, я несу его туда, где ты взял свои сапоги и лошадь. Укажи дорогу! Для смерти ты прибежал разве? Амулет согрелся под рукой, — он бьется как сердце. А может сердце молчит, слушает, как он стучит. Что я знаю.

Льды выходят с гор, как тучные, синие коровы. Прут широкими животами в скалы — поет жалуется камень. А Ту-юн-шан на льдах, как пыль. Низко кланяется, скользит, поклоняется Ту-юн-шан. Палка у него, как мышь под котом.

— Я молчу, великие льды… губы у меня, как лоскутья. Здесь у меня амулет Великого Города, он просит — пропустите меня… Мо-о… Утонул в снегах Пинь-янь… как корень капусты в бухте, нету!..

Амулет города ничем не грозит, — они будут вечны, льды. Молчит амулет, пять хвостов у него, как рыбы, как волки…

Подвигается по льдам Ту-юн-шан. Со скал он словно маленькая, черная галка. Щупает палкой трещины. Поют гулами густые льды. Трещины звенят, как птицы.

— О-о-ох!..

Забренчали бубнами, бубенцами скалы. На синие льды выпустили пургу. Оставляя позади себя белую пену, клубом прыгнула она на льды и покатилась.

А за пургой — лохматый и вечный тайфун. С моря перепрыгнул через горы, подогнул под себя скалы и на льды — желтый тигр. Вонзился зубом седым в тощую шею пурги и поволок ее с гоготом по льдам.

Льды ему, как море. Скалы ему, как волны, — треплет, гнет и бросает. В пропасти скалы; в трещины загибает пургу — с визгом ползет она. Так ей и надо, так ей и надо… Паро-то-то-га-га-а… Хо.

И человек попал тут как-то на льды. Человек без лодки, с палкой. Руку жмет к боку…

Хо.

Загнуть этого человека в кольцо, подхватить под полы и по льдам. Звенят льды, поют. Звенят скалы, поют.

6. Потому, что Хе-ми знает

А за бухтой — цвело неохватным цветом — море. С берега, ломая горбы, бежали неубегно скалы в тайгу. Облака над скалами плескались узкие, длинные и зеленые, как уаханга — морская капуста.

У лодок стоял Хе-ми и говорил:

— Слышу — по берегу идет. Ту-юн-шан. Теперь он за болотами ляги, а там долина Уепо и за долиной голый и желтый берег. Там русский. Он идет сюда. Слышу!

Сказали каули:

— Сердце твое, как дождевая туча, страшно и радостно. Когда уведет нас русский?

— Будем сегодня ночью гадать. На рыбе, на земле и на человеке. Все три скажут, когда придет второй человек с амулетом.

— Мо-о!..

Опять надел Хе-ми белый балахон, закрывающий ногти. Опять из священного кедрового дерева зажгли костер.

Протянул над дымом Хе-ми руки, сказал громко:

— Ты, пылающий выше гор и ниже моря: слушай. На рыбе, на земле и на человеке будем задавать вопросы. Ты будешь отвечать. Души наши сгорели и пепел нашего горя задымил — съел голову…

— Мо-о!.. — сказали каули.

Чужой, неследный[2], как прошедшие годы, старик Хе-ми. Голос длинный и тонкий, как уаханга, ногти над костром, как бабочки.

Лицом неслышным под запахами смолы смотрит с гор — огни — ночь. Трубка у ней — кедры, искры ее табаку — волчьи глаза. Верно.

— Смотри: рыбу беру за хвост. Рыба с голубым плавником и с языком, как у человека — Шуни. Видишь — живая, бьется. Слышишь — кричит. Ты слышишь, я нет. Смотри!..

Пальцами разорвал у рыбы живот, обливая кровью пальцы, выхватил зубами хребет. Мясо кинул в огонь. Хребет протянул над огнем.

— Смотри. Он гнется, как живой, он вьется под пальцами… Он поет… Ты отвечаешь, пылающий. Знаю. Говорю: Он, Ту-юн-шан, жив, он дошел.

Отозвались каули:

— Мо-о!.. Хорошо. Говори дальше!

Опять в дыму держит Хе-ми руки. Вокруг костра — каули, жены их, дети.

— Ты, пожирающий и покоряющий. Смотри. Земля с берега моря — глина. Здесь сейчас на руках засохнет она и прямые трещины скажут Ту-юн-шану счастье.

Щепья кедровые, священные. Дым над костром, как кедр, искры, как шишки из золота.

— Смотри. Сохнет моя кожа, как уголь. Ноготь шает и трещит, больше не могу!..

Опустил Хе-ми руки. Наклонился один из каули, взглянул на глину, сказал:

— Мо-о!.. Трещины, как сосны. Прямо. Дошел.

Подтвердили каули:

— Дошел!

Опять в дыму руки. Седая борода в копоти, в искрах.

— Последний раз отвечаешь, пылающий. Иди к морю.

Щелкнул пальцами и каули щепами от костра зажгли по берегу смоляные бревна. Лениво брело по берегу море. На камень со щепой в руке вышел Хе-ми.

— Тебе, воды. Бросаем в море сына Ту-юн-шана Кима. Принимай, бери. Если выйдет не умеющий плавать ребенок — идет Ту-юн-шан обратно с русскими.

Упала перед огнями женщина, кричала. Сказал Хе-ми:

— Ты, не имеющая имени, не мешай гореть огням… Если утонет твой сын, — все гибнет, о чем жалеть? А выплывет, у тебя будет счастье, какого мало было у корейской женщины. Я скажу…

Распутал ребенка от тряпок. Схватил Ки-ма бороду деда. Руки Ки-ма золотые, глаза под огнями — крабы. Выше головы поднял Хе-ми, качнул три раза и кинул в море.

Плеснулись, вильнули волны. Под оранжевый цвет, красный. Под красным — желтый и голубой. Задвигались блески, блески — костры по морю, по рифам. Синее, фиолетовое и желтое. Волна подгибается под волну. Лепетуньи переплеснулись, плавно упали под огни…

И выплеснули на берег Ки-ма.

Качался в грязи ребенок…

Поднялись, затушили огни каули.

— Он идет!

Перед большим костром, освещающим горы, сказал Хе-ми громко:

— Тебе, жена Ту-юн-шана, женщина, не имеющая имени. Тебе говорю. Три раза сказал огонь — идет Ту-юн-шан с русскими. Сердца наши, как молодые травы. Круглоголовые придут на пустое поле. Мы уйдем. Я, Хе-ми, знающий, говорю: первой тебе, женщине каули, даем имя — не мужа, а свое.

— Мо-о!.. — подтвердили каули. — Хорошо иметь свое имя.

— Над прудами цветет черемуха. Цапля стоит у фанзы. Так будет у тебя дома… А здесь назовешься ты Кваму-Митсу, цветущая осенью.

Утром, как всегда, раздвигались, прыгали в желтых волнах опаловые рифы. Желтая пахнущая пена, как цветочная пыль.

У фанз, на циновках, сидели каули, глядели узкими спокойными глазами на Теплые горы — Сихоте Алинь.

Рядом у своей фанзы ждал Хе-ми и Ки-ма, а Кваму-Митсу варила в очаге черную, клейкую чени из бобов.

И тогда же: