Виктория Беломлинская - Когда вакханки безумны Страница 4

Мы очень недолго виделись с ним в Ленинграде.

Потом мы писали друг другу письма — я жаркие и надрывные, он — чуть торопливые, но светлые и нежные…

Он звал меня в Москву, и я уже готова была сорваться, очертя голову, НО ожидание мне предложили командировку. За два дня до отъезда мне приснился сон, что случается со мной крайне редко. Я да же считаю бессонной ночь со сновидениями. Мне приснилось, что я в Москве, что стоит страшная жара и я в троллейбусе снимаю с ног сабо и выхожу, забыв их надеть. Начинаю искать свои башмаки, звоню по троллейбусным паркам, и при том испытываю ужасную неловкость перед ним, потому что еще оказывается, что всё это время он рядом, но мне не до него, то–то и стыдно, что не до него, и я говорю себе в оправдание: «Что же делать: не ходить же мне босой!» — и тут же понимаю, что ложь ужасна, ибо вот в углу — вдруг какой–то подвал и сундук в углу, а на нем стоит пара моих же туфель, других, на каблуке… Он видит их, и я просыпаюсь от уже просто невыносимого стыда. Я даже рассказала этот сон знакомым, не весь, а только, что туфли потеряла, и кто–то сказал, что сон хороший — что, значит у меня в жизни что–то кончится, а новое начнётся, кто–то сказал, что плохой — нет хуже, как терять во сне…

Накануне отъезда я ринулась на переговорный и совершенно случайно, застала его на работе, потому что домашнего телефона у не го нет, а на работе он имеет свободное расписание. Он кричал мне в трубку; «Ты должна жить у меня!..» — но, хоть я и знала, что же на его с сыном на лето уехали на Украину, я ни за что не хотела жить у него; я собиралась остановиться у подруги, а там видно будет, как к что. Так мы и договорились: я приезжаю, останавливаюсь и… все–таки выходило, как там ни крути, ни верти, что я должна прийти к нему — сама отвергла идею, что б он встречал меня с поезда, боялась, что плохо буду выглядеть, хотелось подкраситься, при вести себя в порядок прежде, чем он увидит меня.

На то, что я высплюсь в поезде, я и не надеялась — всю ночь меня колотила нервная дрожь. К тому же попался редкостный попутчик: ни одной секунды он не храпел одинаково — хрюканье сменялось бульканьем, нежное посвистывание внезапно обривалось отчаянным всхлыпом, затем вдруг начиналось что–то напоминавшее рычание водопроводного крана, а через неопределённую паузу, в течении которой у меня обрывалось от ожидания сердце, возникала соловьиная трель и снова секунда тишины, и снова что–нибудь новенькое. Меня трясло и ломало от этих упражнений слуха, особенно от того, что в неравномерно возникающих паузах я только–только успевала представить себе, как приезжаю, как мы встречаемся, но ничего не получалось увидеть до конца — проклятый храпун на верхней полке тут же выдавал такую руладу, что в один момент я не выдержала присев на койке, сквозь зубы в темноту спящего купе злобно процедила: «Убила бы!

Убила бы утюгом!» — почему–то вообразив себя его женой, В семь утра, когда проводник начал ходить по вагону и раздавать командировочным билеты, я уже одетая и умытая сидела у столика, а ночной мой недруг, спустившись ж. с верхней полки, оказался пыльным, одутловатым и грустным, — Я вам спать не давал — тоном полным раскаяния сказал он — Простите меня!

— Ну что вы. Ерунда — мы уже подъезжали к Москве, и я, в самом деле, не могла злиться.

— Ну как же, «ерунда», когда вы меня убить хотели и при том утюгом?., — в голосе его не было ни малейшей обиды, а только одна обречённость, будто он давно уже сжился с мыслью, что когда–нибудь кто–нибудь действительно тюкнет его, Мне стало страшно и смешно одновременно. Я только вытаращила глаза, но ничего не успела сказать, как он терпеливо объяснил:

— Понимаете, я ведь во сне всё слышу — всё до капельки, кроме своего храпа. Из–за этого и холост, но зато в домах отдыха…

Зато в домах отдыха с ним никто не хотел жить и его помещали отдельно в какой–нибудь бельевой.

Конечно, если бы по причине храпа ему бы дали двухкомнатную квартиру, он мог бы попробовать устроить личную жизнь…

Я рассказала о нём своей приятельнице, и мы очень смеялись, а в начале одиннадцатого такси подвезло меня к кооперативному дому на Большой Грузинской.

Москвичам повезло с их хаотичным городом — в самом центре они понастроили себе шикарных кооперативов, как–то даже внешне сообщив им дух исключительности, элитарности. Вероятно, благодаря тому, что стоит вот такой дом, а тут же, на расстоянии автомобильной стоянки, уходит в земля первым этажом, кособочится полугородское–полусельское строение, кишмя кишащее затрапезным московским народцем, и никак нельзя ошибиться в определении, тому или другому дому принадлежит сверкающий как в глазке калейдоскопа, разноцветный, переменчивый орнамент из «Жигулей», «Москвичей», «Волг» и, непременно, парочки иностранцев: «Вольво», «Мерседеса», пусть поплоше, но без них картина не полная. Москва пижонит, москвичи имеют пару брюк на двоих, но зато «визитные», а вместо рубашки носят на резиночках отдельно воротничок, отдельно манжеты…

Я нашла его подъезд, не даже не заглянула в него, а перейдя дорогу, присела на скамейку неподалеку от памятника Шота Руставелли; достала из сумки блокнот и написала записку: «Жду на бульваре у памятника. Спустись, пожалуйста». Огляделась и тут же увидела мальчика лет четырнадцати, который шел себе, руки в брюки.

— Молодой человек — я, наверняка, смутила его — не сможете ли вы уделить мне минут пять?..

Я подвела его к подъезду и осталась ждать тут же, а вовсе не у памятника, на лавочке, среди кустов густо, до дурноты пахнущей сирени. Покуда мальчик поднимался вверх на лифте, я поднималась вместе с ним, но вниз он поехал без меня — я осталась там, в квартире, и была не я, а он — не своё, а его бурное напряжение радости от того, что сижу здесь, внизу, чувствовала я. И нисколько не уди вилась, когда увидела мальчика, потому что, конечно же, он ждал меня в домашнем, в халате, наверное, сейчас он швыряет из шкафа рубашку, свитер, брюки, хватает, напяливает — когда торопишься, ни чего невозможно найти и всё из рук валится… Но мальчик подошёл и, как мне показалось, не только совсем перестав смущаться, а даже нагло и презрительно глядя на меня, сказал:

— Там нет никого, я сунул записку в дверь…

Он мог выйти в магазин и сейчас вернётся. От нетерпения не было сил усидеть на месте, и я ходила и ходила взад и вперёд по до рожке от подъезда до детской песочницы и обратно. Мимо шли какие–то люди, и я не замечала их вовсе до тех пор, пока неожиданно не услышала оклик:

— Дама, умоляю вас! — я оглянулась и увидела пожилую женщину в кокетливой и вполне допотопной шляпке — Умоляю, скажите, что у вас за духи?!

— Это французские…

— Я понимаю! Но я прохожу мимо вас третий раз и не могу определить! Это не «Клема», и не «Фиджи», и не …. Я знаю все, что у нас продавались…

— Нет, мне подарили их; это «Вива», фирмы Камю…

— Очаровательный запах! Бесподобный! Мама, ты слышишь — крикнула она в глубину садика, где на скамейке сидела совсем дряхлая маленькая старушка — я оказалась права: это не «Клема» и не «Фиджи»!., Если бы он появился в эту минуту, он застал бы меня в велико лепном расположении духа. Но его не было. «Надо попробовать позвонит:

на работу — подумала я — вдруг его вызвали»…

«По пятницам его никогда не бывает, барышня. А что передать, кто его спрашивал?..» — мне показалось, что голос в трубке смазан чем–то липучим и плохо пахнет.

Пока я ждала очереди в автомат, он мог прийти, ищет теперь меня у памятника.

Ничего подобного; никто меня не искал, но записка всё–таки довольно дурацкая: «Спустись, я у памятника…» Надо её вынуть.

Если он приедет через два часа, эта записка будет выглядеть совершенно нелепо. Тем более, что я всё–таки приехала в командировку, и хоть дело у меня пустячное, не худо бы его сделать. Я вошла в подъезд, поднялась и увидела воткнутый в замочную скважину, свёрнутый в трубочку листик из моего блокнота. И всё–таки я позвонила. Просто так, даже не надеясь на чудо, просто хотелось немедленно, вот сей час позвонить в его дверь. И тотчас же из соседней квартиры раз дался омерзительный, злобный лай маленькой собачонки — визгливый и настырный. Сейчас из всех дверей повыскакивают любопытные соседи.

Я ринулась в лифт.

Зад это время успела набежать этакая переспелая туча и, когда я вышла из подъезда, она вся целиком упала с неба. Сплошным по- током — было безумно под ним надеяться на зонт. Пролилась разом и тут же от земли потянулась назад, наполнив воздух сыростью. От при чёски не осталось и следа. Вид — «на море и обратно». Что–то всё–таки надо делать, победить паралич воли, приковавший меня к его подъезду, и я решила позвонить одному знакомому, которого, впрочем, собиралась во всех случаях жизни поведать. Он обрадовался мне, но сию минуту был занят, и мы договорились встретиться через два часа < мне как раз хватало этого времени, что бы съездить по делам. Но, во- первых, он мог вернуться, пока я звонила, во–вторых, если не вернулся, надо оставить записку потолковей. Получилось не очень толково, зато в стихах. Сначала шёл номер телефона приятельницы, у которой я остановилась: «двести двадцать три — тридцать- тридцать один.»