Владимир Садовский - Алмазная грань Страница 40

— Тимофей Елагин здесь живет?

— Живет-то здесь, да нет их никого. К помещику на прошлой неделе жать ушли.

— Экая незадача, — сокрушенно промолвил Костров. — Когда придут-то, не сказали?

— Да уж не раньше успенья, — ответила толстушка, пристально разглядывая Василия. — Родной али как еще им доводитесь?

— Мы с Тимофеем из одного села. Проведать его хотел.

— Не вовремя попали, — посочувствовала соседка. — Ждать-то некогда?

— Ждать нешто можно? Домой надо идти. Год без малого не видал своих. Эх и топать мне теперь!.. Шестьдесят верст зазря отмахал, да еще столько же осталось.

Женщина еще раз внимательно оглядела Кострова и сказала:

— Отдохнуть, может, хотите? Переночевать место найдется. Намаялся, поди?

— Ох, и намаялся, милая. Спасибо за привет. Коли можно — пристрой. Ночку отдохну, а поутру тронусь.

Толстушка открыла калитку и не спеша, вразвалочку направилась к сараю, откуда слышалось мычание коровы.

Костров зашел на соседний двор и присел на опрокинутую колоду. Натруженные ноги ныли от усталости. Плотник с удовольствием подумал о том, как вытянется он на хрустящем сене, зароется с головой, уснет как мертвый.

Из сарая с ведром молока показалась хозяйка.

— Налью парного горшочек, — предложила она.

— Спасибо, милая, не откажусь. Давно уж не пробовал. Спать-то где разрешишь?

— На сеновале ложись. Только не кури, а то до греха недолго — сушь вон какая стоит.

Забравшись на сеновал, Василий крякнул от удовольствия, чувствуя, как мягкие, душистые щетинки высохшей травы защекотали бороду и щеку.

Закрывая глаза, плотник на минуту увидел в темнеющем прорезе слухового окна голубоватую звездную россыпь и легкую тучку. Она висела неподвижно между звездами, зацепившись краем за длинный конец журавля, задравшего над колодцем поднятую бадью.

Проспал Василий недолго. Его разбудил тревожный захлебывающийся звон большого колокола и испуганные крики на улице. С трудом открыв глаза, он увидел падающие в слуховое окно колеблющиеся отсветы зарева. Плотник спрыгнул с сеновала и сипловатым голосом спросил метавшуюся по двору с узлами толстушку:

— Где горит-то, хозяюшка?

— На улице кричали — в Райках пожар. Казармы горят... Ох, бедная моя головушка! Куда деваться? И мужик, как на грех, в город уехал.

— А ты не беспокойся, — сказал Василий. — Сюда не дойдет. Тут и вода близко, не страшно. С чего загорелось, не слышала?

— Подожгли. Парни соседские бегали, говорят, раешные со сторожами подрались, самовольно полезли в казармы. Прослышали, что завтра барин других селить хотел.

«Кто же это был около Ильки Князькина? — встревожился Костров. — Вот еще грех великий! Верно, шпиёна сюда подослали. Меня еще в такое дело впутают. Скажут, острожник на поджог подбил...»

Крики на улице усилились. Мимо дома с грохотом пронеслась запряженная лошадь, кто-то взвизгнул и толкнул калитку. Во двор вбежала женщина с растрепавшимися волосами. На руках у нее плакал ребенок.

— Устинька! — заголосила она, увидев мечущуюся толстушку. — Страх-то какой, господи!.. Максима Михайловича сейчас провезли. Кольями голову ему размолотили. Теперь калилы всей улицей с топорами и вилами на пожар понеслись. Раешных убивать будут. За солдатами, слышь, барин послал...

— Вот в чем дело-то оказалось. Расправиться хотят, — подумал вслух Василий, прилаживая за спиной мешок. — Отдыхать не придется теперь... Спасибо за приют, хозяюшка! Тимофея увидишь, скажи, дядя Василий заходил.

— Подождал бы, — испуганно сказала хозяйка. — Может, помог бы...

— Сказал тебе, чудачка, сюда огонь не дойдет. Уноси узлы в избу. Дождик вон собирается.

...Лиловый кнут молнии сверкнул над бором. Раскатистый голос грома эхом прокатился среди сосен. Женщины испуганно закрестились.

— Куда же ты пойдешь в такую пору? Измочит всего. Оставайся, — снова сказала хозяйка.

— Не сахарный, поди, не растаю, — усмехнулся Костров, выглянув на улицу, слабо освещенную затухающим заревом. Пожар, видно, кончался. — Прощайте, бабоньки, — добавил плотник, закрывая за собой калитку.

— Ну, коли так — прощай! Счастливой дороги! — ответили ему со двора.

Рассеченная молнией туча уронила на землю первые тонкие нити дождя. Потом капли полились чаще, сильнее. Сквозь шум усиливающегося дождя, казалось, было слышно, как жадно впитывает влагу покрытая трещинами, закаменевшая от зноя земля.

«Запоздал дождичек-то, — со вздохом подумал Василий. — Пораньше бы, а теперь он только для озими».

Часть третья

Глава первая

Немало лет прошло с тех пор, как умер Степан Петрович Корнилов. После великого голода, когда многие тысячи мужиков навсегда покидали обнищавшие родные деревеньки, уходили на новые места в города, на фабрики и заводы в поисках хлеба, когда вся Россия, казалось, поднялась с привычного, веками обжитого места, появился в Знаменском угрюмый рыжебородый человек из тех, что зовутся в деревнях бирюками.

Угрюмо оглядываясь по сторонам, словно затравленный волк, шагал он по дороге, ведущей к заводу. Разбитые лапти мужика поднимали серые облачка пыли. Пыль оседала на лицах бредущих позади. Босоногая женщина и тощий заморенный мальчонка с трудом плелись за кормильцем.

Покруживши по улицам поселка, мужик, не оглядываясь на своих спутников, двинулся к заводу. Женщина и мальчик сели в овражке у забора, вытянули с наслаждением уставшие ноги, смахнули с лица пот и стали поджидать.

Женщина спустила на глаза старенький ситцевый платок и, кажется, задремала. А может быть, просто закрыла глаза, припоминая все, что было до того, как попасть им в этот поселок.

Куда-то на край света кинулись за землей. Ходоки рассказывали похожее на небылицу: «Лежит она, матушка-кормилица, немереная, непаханая от начала веков, и хозяина у ней нет. Раз в год киргизы прогонят по ней скот, и все... А землица-то, братцы, золотая». Из карманов зипунов вынимали завернутые в тряпицу комочки бог весть откуда принесенной земли. Мужики разминали комочки пальцами, разглядывали, вздыхали. Немногие решились идти за землей. И те, которые сдвинулись, кажется, не сильно верили в немереные, непаханые просторы. Но все-таки пошли, потому что нельзя было жить без своего клочка земли.

Глядя на других, увязался от жадности и Антипа. Как плакала Аксинья, как уговаривала мужа, но он уперся:

— Сказал — едем, тому и быть! От своих слов Антипа Волков никогда не отступал.

— Куда тебя нелегкая несет? Подумай-ка сам, Антипушка, ведь не семеро по лавкам у нас. Небольшой наделец есть, народу в семье мало — прокормимся, бог даст. А на новые места приедем — пропадем. Тем ехать можно, у кого в семье работников много.

— Ты не уговаривай, Аксинья! «Есть надел — проживем»... Я так жить не хочу! Я до земли жадный, и силы у меня много. Только допусти — покажу себя.

Вот и показал... Бог наказал, видно, за хвастовство и за жадность. Потянулся за большим и малое потерял. Изба, надел, коровенка — все за полушку ушло. Положили в телегу оставшуюся рухлядишку и поехали. До Ильина дня все ползли, почитай, пол-России проехали. Горькой и томительной была эта дорога.

Лошаденки с трудом волокли кладь. На скрипящих телегах высились квашни, сохи, мешки с отрубями. На телегах тряслись и ноющие ребятишки. Томила жара. Зудело от пыли давно не мытое тело...

Егорка не переставая кричал. Тискал груди матери, расцарапывал их в кровь, но пропавшее молоко так и не появилось. К утру на четвертый день ребенок умер на руках у Аксиньи. Антипа почти силой вырвал у нее покойника, снял с воза корыто и, позвав сидевшего на возу сына, пошел хоронить меньшого в овражке.

— Не вой, воля божья, — возвратившись, хмуро сказал Антипа.

Ехали и ехали, а желанной земли так и не было видно.

Мокрые лошаденки совсем выбились из сил. Антипа подхлестнул своего коня. Тот даже не пошевельнулся и продолжал дышать глубоко запавшими боками часто-часто. Подтолкнув плечом телегу, мужик хлестнул лошадь сильнее. Гнедой рванулся, чуть сдвинул воз и повалился, широко раскинув ноги. С телеги скатилась пустая кадушка и стремительно понеслась под гору.

Евстигней ехал позади. Он подошел к упавшей лошади, ткнул в бок босою ногой и, покачав головою, сказал:

— Аминь... Отходился, сватушка, твой Гнедко.

— Но, но, проклятый! Но, милый! — со слезами на глазах подбадривал Антипа своего коня и силился поднять его плечом.

—Слышь-ка, сват, — сказал Евстигней, присев на корточки, — брось! Не тужься. Глаза, гляди, стекленеют. Куда теперь с возом-то? Отдай мне сбрую. Я тебе часть вещишек за это подвезу, трешну дам и магарыч с меня.