Евгения Изюмова - Дорога неровная Страница 40

- А ну, Панюшка, спой про бойца-комсомольца!

И Павлушка тут же затянула: «Там вдали за реко-ой догорали огни…» Другой попросил спеть про Хаз-Булата. И его заявку выполнила Павлушка. Зрители с удовольствием слушали все песни, но больше всего им, конечно, нравилась песня про чекиста, каждому, наверное, в голову приходила мысль, что вот и он так же может остаться в чистом поле, сраженный бандитской пулей. На крыльцо вышла Валентина, слушала песню, подперев кулаком щеку, потом смахнула слезинку: Егор опять в отъезде.

И только одного человека не умиляло пение девочки - Курчаткина, жившего этажом выше, как раз над отделением милиции. Каким образом он оказался со своей сожительницей, торговкой пирожками, в доме, где жили в основном семейные милиционеры, никто не знал. По происхождению, сказывали, Курчаткин дворянин, офицер царской армии, служил у Колчака. Но как начали Колчака теснить на восток, он пришел с повинной к чекистам и все честно доложил о себе, даже сообщил, где прячется небольшой отряд белогвардейцев. Повинную голову меч не сечёт, на это и рассчитывал Курчаткин, да и ранение в ногу не давало возможности служить в армии, потому его не мобилизовали в Красную Армию, но взяли подписку, что не будет вредить советской власти, и оставили в покое.

О своей лютой ненависти к этой самой советской власти Курчаткин, конечно же, не рассказал, умолчал и о страстной надежде на возврат белой армии. Он нигде не служил и на пропитание зарабатывал тем, что варил мыло да продавал. Вонь от домашней мыловарни шла на всю улицу, но НЭП процветал, и его никто не тревожил: предпринимательство разрешено, пусть себе торгует и в политику не лезет. Курчаткин соседей-милиционеров едва терпел, его трясла злоба от их песен, ведь, бывало, собирались семейные под черемухой во дворе свободным вечером и затеивали для себя самодеятельный концерт. Один из мужиков играл на гармошке, а Ермолаев подыгрывал ему на балалайке. Именно во время таких вечерних совместных посиделок и выучила Павлушка новые песни.

Однако за пределами своей квартиры Курчаткин - сама доброта, он даже заигрывал с Павлушкой, угощал то яблочком, то леденец совал в руку. Но девочка, однажды уловив в прищуре глаз Курчаткина откровенную злобу, стала его бояться, старалась обойти стороной.

Услышав, что мать зовет домой, ребятишки пересекли двор и стали спускаться по лестнице в подвал. В окне Курчаткина мелькнуло чье-то лицо, что-то свалилось с подоконника, и двор огласился детским отчаянным плачем. Валентина и милиционеры выскочили во двор и увидели залитое кровью лицо Павлушки, у ног девочки лежало толстое окровавленное березовое полено. Павлушке вторил испуганный Василёк.

Валентина бросилась к детям, а один из милиционеров по внутренней лестнице в три прыжка взлетел на площадку Курчаткина, высадил плечом дверь и застал Курчаткина у окна: тот выглядывал во двор, и с его лица еще не стерлась злорадная усмешка. Парень дернул Курчаткина за ворот:

- Ты, сволочь, полено бросил?

- Не-е-т… - выдавил полузадушенный Курчаткин.

- Как «нет», если окно твоё как раз над лестницей в подвал, как - «нет»? - тряс парень Курчаткина за грудки.

- Не я! - щёлкал зубами перепуганный Курчаткин, не ожидавший такого стремительного вторжения в свою квартиру. - Это кошка играла на подоконнике и столкнула полено, я положил полено на окно просушить, чтоб лучины нащепать.

- Ух, ты, белогвардейская гнида! - парень ткнул Курчаткина кулаком прямо в бледное потное лицо, другой рукой хватаясь за кобуру. От немедленной расправы Курчаткина спасли другие милиционеры, подоспевшие очень вовремя.

Егор, вернувшись из поездки, застал Валентину в слезах: Павлушка заболела от удара по голове. Узнав о случившемся, заскрипел зубами и сгоряча чуть не ринулся казнить Курчаткина, однако, поразмыслив, даже не стал подавать в суд за увечье ребенка: никто не смог бы доказать, что полено сбросил Курчаткин, а не столкнул расшалившийся кот, который и впрямь был здоровяком, ему такое было под силу.

Егор старался не встречаться с Курчаткиным: боялся, что не совладает с собой и застрелит мерзавца, и всё-таки однажды столкнулся с ним во дворе. Сгрёб лацканы его пиджака рукой и тихо сказал:

- Ты, морда белогвардейская, убирайся отсюда, или я из тебя дух вышибу к чертям!

Курчаткин выпучил глаза, следя, хватается ли Ермолаев за кобуру, а то ведь и пристрелит со злости - никого рядом нет. Но Егор сумел погасить вспышку гнева, отпустил Курчаткина и пошел своей дорогой, больше ничего ему не сказав. И то ли подействовали ермолаевские слова, то ли по другой причине, но Курчаткин из дома исчез, оставив безутешно горевать свою сожительницу-пирожницу. Зато след на голове Павлушки, память о Курчаткине, остался на всю жизнь - глубокий узкий шрам, не зарастающий волосами.

Павлуша поправлялась медленно: питание неважное, да к тому же девочку мучили головные боли, и она от этого часто плакала, лежа на топчане в кухне у печи, где спала после рождения Никитушки. Родители с малышами спали на единственной кровати в комнате.

Ермолаев часто присаживался на край топчана и читал Павлушке что-нибудь из Анюткиных книг, которые хранились в сундучке под топчаном. А то брал в руки балалайку, купленную по случаю на толкучке, и пел свои любимые песни, Павлушка тоненьким голоском подпевала ему, но сил не хватало, и она, утомившись, устало закрывала глаза и засыпала. Тогда Ермолаев осторожно вставал, чтобы не потревожить ее сон, и тихонько уходил.

Ослабленная болезнью, девочка много спала. Проснувшись, видела мать, копошившуюся у печи, или отца, сидевшего за столом. Он то читал партийные книжки, то чистил оружие, то возился с разбитой обувкой, мурлыча под нос:

- «В церкви, золотом облитой, пред оборванной толпой проповедовал с амвона поп в одежде парчевой…»

Павлуша, не мигая, смотрела на Ермолаева, и ей было хорошо оттого, что у нее такой большой и сильный папа, все понимающий, умелый и ловкий, вот непонятно только, как японцы умудрились взять его в плен, потому однажды спросила:

- Папа, а японцы страшные?

- Да нет, Панюшка, - рассмеялся Ермолаев, - такие же люди, как мы, только глаза узкие.

- Как у дяди Камиля?

- Примерно, так. Ростом, правда, поменьше. Так что их даже очень здорово можно бить, но царь продал нас, русских солдат, ни за понюх табаку. Да и генералы царские постарались, чтобы нас побили, вот я и попал в плен. Были, конечно, и хорошие командиры, те, кто чином поменьше, очень они о нас радели, да ведь над ними генералы стояли, которым до России-матушки и дела не было, лишь бы свои шкуры спасти. Вот из-за них-то и одолели нас японцы. А знаешь, какие среди нас геройские молодцы были? Крейсер «Варяг», сказывали, матросы на дно пустили, а врагу не сдали. Про то еще и песня знатная есть - «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает…» - пропел Ермолаев тихо и торжественно.

- А плохо в плену? Что такое плен?

- Плен, дочка, жуткая вещь. Мы и с голоду умирали, и от непосильной работы, что нас заставляли японцы делать… Нет, плен - не сахар…

- А почему ты свои медали царские хранишь, если царь - плохой? - подумав, задала Павлушка новый вопрос.

- Царь-то плохой, да медали кровью заработаны, они памятны мне… Я их в плену сохранил, а уж теперь-то тем более сберегу. Панюшка, ты спи, дочка, - Егор, как всегда, погладил Павлушку по голове, и вышел из комнаты.

Он сидел на скамейке под черемухой. Вокруг было тихо и спокойно, одна из тех ночей, когда не было тревоги. И вспомнилась другая ночь на Волчьих горах на подступах к Порт-Артуру. Прохладная, сырая, она принесла желанный отдых после жаркого дня, заполненного японскими атаками, но Егору и его товарищам-солдатам было не до отдыха: они готовили сюрприз «косорылым».

Ермолаев оказался в Порт-Артуре с последним эшелоном новобранцев, прибывшим в Кинчжоу, а вскоре железную дорогу перерезали японские войска. И военную науку Ермолаеву пришлось постигать сразу же, в боях. Пулеметная и винтовочная стрельба, грохот взрывов снарядов, бесконечные дневные атаки японцев, а ночью - восстановление разрушенных укреплений. И частенько передовые линии обороны объезжал сам генерал Кондратенко Роман Исидорович, солдатский любимец, он ободрял утомленных солдат, как мог. Утро всегда начиналось с ураганного артиллерийского огня японцев по русским позициям, затем следовала отчаянная атака пехотинцев, но полки Кондратенко, поредевшие почти на треть, стояли насмерть. И выстояли бы, однако другой генерал, Фок, приказал отступать - части, подчиненные ему, бежали почти в панике. Не так отступал Кондратенко со своей дивизией, в составе которой был и 25-й Восточно-Сибирский, «Кондратенковский», стрелковый полк - постепенно, с боем.

К генералу Кондратенко солдаты обращались запросто, знали: выслушает, не даст в рыло, как Фок. Один унтер-офицер роты, где служил Ермолаев, считая, что если приходится отступать, чтобы не попасть в окружение, то следует нанести при этом японцам ощутимый урон. И придумал, как: солдаты его взвода однажды на дороге обнаружили повозку с пироксилином, вот он и предложил использовать его для минирования оставленных позиций. Кондратенко выслушал и одобрил задумку.