Михаил Козловский - Своя земля Страница 42

— Не без твоего влияния, — ответил Завьялов.

— Вот и загнул! Я, кстати, с собрания ушел, чтобы не мешать людям.

— Это не имеет значения, сторонники твои остались. Они за тебя горло драли.

— Опять ты со своей вышечки! Не мои сторонники, а дела, понимаешь, дела, которое мы начали. От него ты меня не отстранишь. Да это от тебя и не зависит… Потребуется — агрономом останусь.

— Еще посмотрим, от кого зависит, — обиженно сказал Завьялов.

Владимир Кузьмич отвернулся к окну, лицо его острее очертилось, резкие складки легли по углам рта. Вдруг на губах мелькнула невеселая улыбка.

— Не то обидно, что меня отстраняют от дела, — сказал он, — а то, что сделаешь это ты. Наверное, за геройство сочтешь, как же — проявил принципиальность, расправился с непокорным председателем. Командовать ты горазд, но не думаю, чтобы долго продержался, корешки-то у тебя все наружу, ты, как повитель, обовьешь живое дело и душишь.

Будто не слыша его слов, Завьялов проговорил:

— Твоя судьба в наших руках, Ламаш, не забывайся. Ершиться нечего, за все ответишь полной мерой.

— Ну что ж, пока твой час, — поднялся Владимир Кузьмич.

— Не беспокойся, рука не дрогнет, — вызывающе бросил Завьялов.

12

Собрание наметили провести возле клуба, на площадке, за штакетной загородкой, где по вечерам молодежь сходилась на танцы. Вынесли стол, накрыли красной скатеркой, установили трибунку, расставили стулья для президиума, а чуть дальше, на «пятачке», убитом танцорами до гранитной твердости, поставили скамьи. Пространства на площадке много, хоть ярмарку открывай, а кому недостанет места на скамьях, может расположиться на травке в узорчатой светотени под акациями, а то и просто на земле.

Пора открывать собрание, почти все в сборе, но Гуляева и Помогайбо где-то запропастились. Завьялов стоял отчужденно, без следа своей уверенной манеры, и вид у него был такой, словно его выставили напоказ вроде экспоната на выставке. Он предложил начинать — опоздавшие подъедут.

Владимир Кузьмич вышел к трибунке, развернул школьную тетрадь, разложил какие-то листки. Выглядел председатель буднично, по-домашнему. Он не надел праздничного костюма, как ни уговаривала Нина, незачем, не в торжествах участвовать. В полинялом до рыжины черном пиджаке, в рубахе с незастегнутым воротом, он ничем не отличался от многих мужчин, пришедших на собрание прямо с работы. Не отрываясь от тетради, ровным, тусклым голосом Ламаш рассказывал о прошедшей весне, и сотни глаз с взыскательной пристальностью следили за ним. Что-то новое рождалось в традициях, — никогда еще собрания не назначались в такое время, в междупарье, да и по Долговишенной уже прошел слушок, что председателя снимают за какую-то провинность. Как, какими путями доходит до ушей и становится стоустой молвой то, что рождено в тиши, за дверьми кабинетов, с глазу на глаз, необъяснимо. В Долговишенной мнения разделились. Сторонники незыблемости и порядка недоумевали; все, кажется, шло хорошо, в лад, устраивалось к общей пользе, и вдруг меняют председателя. Те, кто во всякой перемене обретали надежду выгадать что-то для себя, и вообще любители перемен раздували слухи. Они шумели больше всех и создавали впечатление большинства, к тому же их рвение подкреплялось житейским доводом: снимают, значит, что-то нечисто, нет дыма без огня. Ламаш знал об этих группках и толках и думал, что крикуны и на этот раз возьмут перевес, проголосуют снять — и все; в подоплеку, в обстоятельства никто вникать не будет.

Однако сухой, сплошь из цифр доклад председателя слушали как занимательный рассказ, хотя цифры и примеры, которые он приводил, сами по себе мало привлекали слушателей, — они знали о них, дело-то свое, кровное, до всех касаемо, да и опыт подсказывал им: весна лишь предшественница осени-запасухи, что еще та покажет, а надеждами амбары не загрузишь. А кое-кто слушал, как слушают запев хоровой песни, — кому-то нужно начинать, не сразу же объявятся ораторы. Даже ребятишки, пробравшиеся на собрание, вели себя смирно, испытывая гордость от участия в таком важном событии.

Так уж повелось в Долговишенной: какое бы ни было собрание, что бы ни обсуждали на нем, а первым выступал Павел Захарович Овчаров, более известный по прозвищу Канитель. Был он когда-то председателем сельсовета, возглавлял лавочную комиссию, на руководящей работе поднаторел и очень любил произносить речи. Поблескивая единственным глазом — на левом у него черная повязка, — со вкусом говорил он всегда об одном и том же. Изъяснялся витиевато, оснащая свою речь маловразумительными словами. Его можно не слушать, он «чокнутый», считали в селе, однако ни одно собрание не обходилось без него, и если случалось, что Павел Захарыч почему-то отсутствовал, казалось, чего-то не хватает, как если бы забыли избрать президиум.

И на этот раз Овчаров начал увлеченно:

— Заслушав авторитетное выступление уважаемого председателя, мы видим, товарищи, определенную линию демократического укрепления нашего общественного хозяйства. Опять-таки ни для кого не секрет, что колхоз располагает безотказной техникой и работы производятся в самонаилучшие агротехнические сроки и по указаниям науки…

Так он говорил пять, десять минут, извлекая из своего запаса вытверженные истины с видом значительным и даже возвышенным, и пределы его ораторствования ограничивались лишь долготерпением слушателей. Ни реплики, ни звонки из президиума не могли остановить его — не запнется язык Овчарова, будто он не слышит их, — тогда кто-либо из нетерпеливых начинал бить в ладоши, другие подхватывали, и оратор «закруглялся». Если в президиуме оказывалось свободное место, то Павел Захарыч приходил к нему со скромным достоинством и усаживался, а на лице выражалось удовлетворение удачным исполнением нелегкого дела.

Остановленный аплодисментами, Павел Захарыч и на этот раз высмотрел за спиной Завьялова лишний стул и занял его, а к трибунке уже торопливо шел щуплый, высокий и узкоплечий старик с остроносым, искрасна-загорелым лицом, в сандальях на босу ногу, — старший пастух Золочев. Веселыми глазками он окинул собрание, вобрал в кулак бородку и сунул в рот. Возможно, поэтому начало его речи ускользнуло от всех.

— …Коровкам не в пример прошлым годам забота налажена. Владимир Кузьмич всех теребит, никому спокою не дает, чтобы, значит, подкормка свежая была. Я уже не помню, когда мы жаловались на бескормье. Верно говорю, бабочки-доярки?

Отовсюду наперебой застрочили женские голоса:

— Что и балакать, что верно, то верно!

— Коровы сыты — и дояркам добро!

— У Владимира Кузьмича хозяйский глазок!

— Я тож так думаю, — распуская улыбку по усам, продолжал Золочев. — В нашем деле, в животноводстве тоись, полный порядок, претензиев у нас нет, да тут про фермы и не упоминали. Но и про поля сказать можем, хотя наше дело, конечно, ходить за скотиной. Порядка и там больше стало, гляди, как с севбой рано управились, плантации ныне ухожены, допрежь никогда такого не было… Теперь хочу затронуть вопрос насчет председателя. По селу разное носят, — слыхать, снимать собрались. В чем причина, что Владимир Кузьмича к ответу призвали? Нам, трудовым колхозникам, он угодил. Нехай правду скажут, в чем его провинность, может, не с председателя снимать надо, а как-то пожестче наказать…

И снова будоражно поплыл гул голосов.

Завьялову не понравился такой настрой собрания. Он склонился к Дубровиной и зашептал на ухо, предлагая взять слово и разъяснить собранию решение райкома, но она покачала головой. Он вырвал листок из блокнота и написал, подчеркнув двумя жирными линиями последние четыре слова: «Не забудь утреннего разговора. Ты должна сделать это в порядке партийной дисциплины». Она прочла и сунула листок под другие бумаги. Завьялов озабоченно сдвинул брови: он не мальчик, чтобы играть в прятки. Утром после разговора с Ламашем он встретился с Евдокией Ефимовной и спросил, надумала ли она дать согласие на избрание председателем. «Не могу, товарищ Завьялов, что хотите делайте, а против совести не пойду!» — отчаянно воскликнула она. «Ты срываешь решение райкома, это понятно тебе?» — строже спросил он. «Не невольте, прошу, не справлюсь я с делом», — взмолилась она. «Справишься, мы поможем, только смотри, на собрании не виляй, отвечать перед бюро будешь», — предупредил он.

На Евдокию Ефимовну и Завьялова уже кидали многозначительные взгляды: ага! Что-то начальству не по вкусу, принялись шептаться да переписываться.

— Чем недовольны мы, — между тем говорил старший пастух, — так тем, что наш председатель пешочком по полям вышагивает, вроде странника, или на своих дрожках колтыхает. Неужто мы такие бедные против соседей, — у них председатель на двух легковушках разъезжает, а у нашего и одной нет. Какое ж тут равенство? Она, легковушка, может, нам больше нужна, чем председателю. В больницу человека везти — грузовик наряжаем. А бабочкам, что в роддом командируются? На них, бедных, и смотреть горестно, как мотает по ухабам…