Евгений Рожков - Осень без любви Страница 42

В руках у меня была газета, в которой писалось, как Семенович поднимал людей на опасение реки, что первыми откликнулись школьники, как он добивался материалов на строительство рыборазводящего завода; как ездил за свой счет на Камчатку, чтобы посмотреть работу настоящих рыборазводящих хозяйств.

Цена затеи Семеновича высока. С его-то здоровьем…

С холма, на котором находилось кладбище, виден поселок, река Казачка, впадающая в залив, воды ее поблескивают в лучах солнца.

Я стоял у могилы и думал о том, что жизнь любого человека всегда к чему-то призывает других людей — к большому или малому, к светлому или темному.

Вот мы мечемся, ищем себя в этом суетном мире и никак не поймем этот мир, а они, такие, как Семенович, наши бабушки и матери, понимали его. Они работали, любили жизнь, верили в нее и, наверное, больше знали о ней, чем знаем теперь мы.

Значит, каждая жизнь приходит для того, чтобы помочь ответить на главный вопрос, поставленный перед другой жизнью? Кто об этом знает?

Размолвка

Поссорились они из-за пустяка. Неделю назад Николай пришел с работы совершенно расстроенным, бросил на пол, почти посредине комнаты, верхнюю, рабочую одежду (с ним это частенько бывало) и лег на диван.

Жена не стала за ним убирать, а принялась отчитывать. Она и раньше журила за беспорядок, теперь же ругала зло и, как показалось Николаю, с наслаждением, точно давно ждала момента поссориться с ним.

Когда Вита потребовала, чтобы он убрал разбросанную спецовку, Николай буркнул, что, мол, сама не развалишься, если уберешь. Тут жену вообще прорвало. Она заплакала и стала говорить, что он ее давно содержит вместо служанки (слово-то какое, содержит), что давно не считает ее за человека, что теперь она все, все про него знает. Что «все», он не понял и спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что все, все знаю…

— Что знаешь? Что все-то? Говори по-человечески или совсем уж того…

— С тобой, конечно, того. Ты мою молодость сгубил, отнял лучшие годы жизни, — шмыгая носом, обливаясь слезами, кричала жена.

— Какую молодость? Чего мелешь? Тебе всего-то двадцать четыре года.

— Ну и что, что двадцать четыре?! Теперь в двадцать четыре девушки старухами считаются. А я жить по-человечески хочу, — сказала она таким голосом, что у Николая побежали мурашки по телу.

— Живи, кто ж тебе не дает? — спокойно произнес он.

Николай изо всех сил сдерживал себя.

— Я бы жила, только ты… ты… — Вита поперхнулась, еще сильнее заплакала, потом сквозь слезы добавила: — Я все, все про тебя теперь знаю…

— Да что все-то? — взбеленился уж и Николай. От этого «все» его прямо колотить стало.

— Сестра Лиза слышала, как ты со своей любовницей по телефону миловался, — наконец выдала Вита давно скрываемое.

— Когда? С какой любовницей? — опешил Николай.

— Неделю назад Лиза вошла к нам, а ты крысе своей по телефону говорил всякие любезности и называл ее: «Милочка моя».

Лицо у жены было в слезах, злое, красное, с темными разводьями туши под глазами. Никогда он не видел ее такой оскорбленно-гордой и вместе с тем очень смешной.

Николай рассмеялся, вспомнив разговор по телефону. Он беседовал о пустяках с товарищем из бригады, и, когда вошла Лиза, решил разыграть ее: стал называть товарища «милочка моя». Лизу как током ударило. Потом-то он объяснил все Лизе. А она, видишь, что наговорила.

Жена, увидев его смеющимся, закричала, не дослушав объяснение:

— Сердце мое кровью исходит, а ты смеешься? Ты все, все врешь! Лиза вчера опять видела тебя с какой-то женщиной.

Ну это вообще была дичь. Он действительно шел с женщиной, с нормировщицей участка, шел по делу.

Очередное незаслуженное обвинение окончательно вывело из себя Николая.

— Пусть Лиза — дура эта, выдра, больше не приходит к нам! — крикнул он.

— Ты меня всегда оскорблял: никогда не убирал за собой спецовку, теперь за родную сестру принялся. Ты невежда! Я не могу больше с тобой жить. Ты самый настоящий поработитель, крепостник!

— Да не живи, кто ж заставляет-то?! — выскочило у Николая впопыхах.

Не хотел он этого говорить, да вот так уж все получилось.

Вита словно ждала этих слов, разом перестала плакать, кинулась за чемоданом, побросала в него свои и дочкины вещи (нажить-то еще ничего не успели, все уместилось в одном чемодане) и ушла к сестре Лизе, которая жила с мужем на другом конце их маленького городка.

Первые дни Николай думал, что Вита остынет и вернется: глупо было из-за пустяка расставаться. Но она не приходила, видно, ждала, когда он пойдет на уступку. А Николай не понимал, в чем нужно было уступать.

Дня через два Николай все-таки не выдержал, позвонил на квартиру Лизы. Виты не было, как сказала ее сестра, ушла в кино. «Весело живет», — подумал он.

Лиза в заключение разговора назвала Николая распутным человеком и попросила больше не звонить, не беспокоить их семейство.

Николай решил потолковать с мужем Лизы, человеком степенным, тихим, правда, больно уж равнодушным до всего, попросить его урезонить свою благоверную, что называется, отбить ей охоту лезть в чужую семейную жизнь. Но Малышок, так звала своего мужа Лиза (двухметровому Малышку было за пятьдесят, и весил он 130 кило), укатил в длительную командировку.

Денька через два Николай вновь позвонил, надеясь услышать голос Виты, но опять напоролся на Лизу.

— Виолетты нет, она ушла в кино. Я уже вам, молодой человек, говорила, чтобы вы не беспокоили наше семейство, — тон у нее был такой, что позавидовала бы любая королева его холодности и непреклонности.

Николай хотел было по-простому, по-мужицки матюгнуть ее, но, услышав в трубку смех дочери, спросил:

— Она одна пошла?

— Может, и нет. Она женщина теперь молодая и свободная.

— А раньше что, старая была? Подведите к телефону дочку, я с ней поговорю, — попросил он, вежливо попросил, хотя все внутри полыхало синим пламенем: так бы…

— Ни в коем разе, — заверещала Лиза, будто ее просили подвести ребенка к прокаженному. — Дитя вас почти забыло, и его не стоит травмировать.

Николай бросил трубку с такой силой, чуть не разлетелся вдребезги весь аппарат. На душе стало так противно и больно, хоть криком кричи.

«Что ж это происходит? — думал, кипя, он. — Она в кино бегает, стала молодой свободной женщиной, забыла все прежнее и дочку от него отучила? Как, же можно так жить, чтобы все тут же забыть, все, что было хорошее между ними, их любовь?!»

Как удивительно и счастливо все начиналось!

В начале июля, в самую прекрасную пору на Чукотке, когда бывает тепло, когда тундра покрыта молодой, радующей глаз зеленью, когда в мире все растет, наполняется силой, множится, Николай вернулся из армии.

Первое время по утрам не спалось, то ли сказывалась трехлетняя привычка подниматься рано, то ли новая жизнь будоражила, взвинчивала его.

Тогда он еще не работал, — куда было спешить? — впереди целая жизнь. По утрам он брал удочку и уходил на берег моря. Клевало всегда плохо, но не в этом было дело.

Свинцово-серое море, заполнившее собой все пространство до горизонта, было бесконечно любимо им. На эти скалистые, безлесные берега он не приехал за заработком, или, как теперь поют в песнях, «за романтикой и туманом», — родился здесь. Этот берег был его родиной, такой же родиной, как у некоторых она есть на Алтае, Рязанщине, Украине, в Татарии, и о которой они тоскуют, живя на Севере. А он тосковал там, на материке, по этим бескрайним просторам, по серо-свинцовому морю, всегда беспокойному, полному мужественной суровости, по белым ночам, вкусу морошки, робкому хрусту первого снега, по особому климату взаимоотношений между людьми в их городке, по родителям, по страстному курлыканью журавлей в весенние брачные дни.

Родители Николая, строители по специальности, приехали на Чукотку еще до войны. Это их руками возродился город, в котором родился Николай. Получив пенсию, мать и отец Николая так и остались здесь, на Чукотке, на земле, где прошла их молодость и зрелые годы.

В тот день утром прошел небольшой дождь. Николай проснулся рано, умылся, выпил кофе, стал собираться на рыбалку. Отец хотел было пойти с ним, даже поднялся с постели и оделся, но потом вспомнил о каких-то неотложных делах по общественной линии (он был председателем городского совета наставников), махнул на рыбалку рукой.

Когда Николай шел с удочкой к причалу, где обычно горожане удили, то не знал еще о предстоящей встрече с девушкой, с которой впоследствии свяжет свою судьбу. Да разве о том, что ждет впереди, узнаешь?

Бетонированные улицы были влажными от дождя, пахло прибитой пылью. Было тихо, светило солнце, а сыроватый воздух пьянил свежестью и чистотой.