Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия Страница 43

— Для того, чтобы партизанская группа была боеспособной, прежде всего, товарищи, нужна железная дисциплина. Как ни тяжело мне говорить, но обоз будет сковывать наши действия, короче говоря, мешать. Нужно подумать о семьях. Белые нагрянут в Куричью дачу. А она не так-то велика, — озабоченно говорил Русаков. — Выход один: нужно устроить семьи по дальним глухим деревням. Подвергать их опасности мы не можем. Останутся мужчины, способные носить оружие. Ваше мнение?

— Но и в деревнях есть кулаки, которые могут выдать наших жен, — заметил кто-то осторожно.

— Что предлагаешь? — глаза Русакова испытующе посмотрели на говорившего.

— Пробиваться на соединение с Красной Армией.

— С этим табором? Ты в своем уме или нет? — вскочив с места, крикнул запальчиво Батурин. — Нас завтра же накроют и перерубят. Я поддерживаю план Григория Ивановича. Зауралье велико. В деревнях беднота за нас. Каждый даст приют семье.

На следующий день из Куричьей дачи по редким проселочным дорогам потянулись одиночные подводы партизанских семей.

Лагерь принял военный вид. Под руководством Батурина и Шемета проводили строевые занятия. Партизаны обучались искусству владеть оружием в полевых условиях.

В начале зимы на одном из разъездов Южно-Уральского пути потерпел крушение поезд, груженный боеприпасами. Путь был разобран на протяжении сорока метров.

Недели через две после крушения был обстрелян воинский эшелон каппелевцев.

Участились налеты на расквартированные в деревнях и селах части колчаковцев. В сводках колчаковской разведки появилось новое имя партизанского командира по кличке «Седой». Это был Григорий Русаков.

Торопливо бегут по небу серые неласковые облака. На старом засохшем дереве дремлет одиноко ворона. Унылая, хватающая за сердце, лесная тишь.

За оврагами вился чуть заметный дымок, расстилаясь, окутывал землянки и, переваливаясь через бурелом, повисал над молодым сосняком. Все потонуло в белесой мгле.

В большой землянке докрасна накалилась железная печурка.

Сбросив кожанку, Русаков рассказывает партизанам о годах ссылки Владимира Ильича Ленина. Перед слушателями встает глухое сибирское село Шушенское, занесенный снегом дом и склоненный над столом Ленин.

— Тяжело было Владимиру Ильичу в ссылке, но царизм не мог сломить его глубокую веру в победу пролетариата, — закончил беседу Русаков.

— Сказывают, когда товарищ Ленин приехал в Питер, господа, которые у власти стояли, перед ним хвостом виляли. Пожалуйте, говорят, Владимир Ильич, с нами чайку попить. Насчет квартиры не сумлевайтесь, лучший дом отведем. А Ленин в ответ: «Меня братья да сестры ждут, к ним пойду». А много ли их у вас? — спрашивают. Он показал на площадь, где народ дожидался и отвечает: «Посмотрите, если мало кажется, прибавьте моих брательников со всей пашенной Расеи». Подхватил тут народ Ленина и вынес на руках к броневику. Поднялся Ленин на машину, взмахнул кепкой, крикнул: «Да здравствует социалистическая революция!» Услыхали это господа и… дуй-дери кто куда от такого гостя.

Слушатели заулыбались. Улыбнулся и Григорий Иванович.

— А вы знаете, о чем говорил тогда Ленин?

— Не слыхали, а ну-ка расскажи, — партизаны подвинулись к командиру.

Русаков рассказал об Апрельских тезисах Ленина.

Разрозненные отряды партизан двух районов Зауралья были объединены под командованием Русакова. Штаб по-прежнему находился в лесах Куричьей дачи.

Неожиданно мысли Григория Ивановича были прерваны дружным смехом партизан. Это Епифан тянул к себе чьи-то торчавшие из-под нар ноги и, вытащив полусонного Ераску, усадил его возле печурки.

— Ну-ка, Герасим, сыграй что-нибудь, — попросил он и подал балалайку.

Настроив инструмент, тот вопросительно посмотрел на партизан:

— Что сыграть?

— Узника…

В землянке наступила тишина. Зазвенели струны. Усевшись на нары и подперев рукой щеку, Григорий Иванович затянул мягким баритоном:

…Сижу за решеткой в темнице сыройВскормленный в неволе орел молодой…

Батурин подхватил:

…Мой грустный товарищ, махая крылом,Кровавую пищу клюет под окном…

В хор партизанских голосов влился тоскующий тенор Шемета:

…Клюет и бросает, сам смотрит в окно,Как будто со мною задумал одно…

Под сводами землянки, как призыв, пронеслось:

…Мы вольные птицы, пора, брат, пораТуда, где за тучей белеет гора…

Туман исчез. Ночное небо прояснилось. Через редкие разрывы облаков виднелись звезды.

Русаков медленно пошел по лагерю. В крайней землянке слышался плач ребенка. Перешагивая через спящих вповалку людей, Русаков остановился возле стола, на котором стояла лампа.

Женщина, укладывая в постель ребенка, тянула:

А-а-а,Бай, бай, бай,Пойди, бука, под сарай,Под сараем кирпичи,Буке некуда легчи…

Русаков узнал Лоскутникову. За ее спиной, растянувшись в проходе, спал Ян.

— Здравствуй, Федосья, — поздоровался Русаков, улыбаясь. — Ивана пришла попроведать?

— Ага. Вот только Василко отдохнуть не дает, — показала она глазами на ребенка. — Два года скоро, а все неспокойный, — вздохнула женщина.

— В отца, — улыбнулся Григорий Иванович, — непоседа.

После войны с немцами Ян вступил в партию коммунистов. Старый Лоскутников умер. Хозяйство легло на плечи Федосьи. Русаков при встрече с нею всегда вспоминал жестокую расправу Пашки Дымова над Яном. Пытливо глядя на женщину, думал: «Любит, видать, своего Яна».

— Не боялась к нам идти?

— Нет. Сказала соседке, что иду к сестре, в Узково. Ты, Григорий Иванович, моего-то Ивана сохрани, — слабо улыбнулась женщина.

— Сохраню, Федосья, сохраню, вот прогоним беляков, вернется домой.

— Скорей бы. Плохо без мужика в хозяйстве, все валится, да и Пашка Дымов лютует. Убить, говорит, тебя надо за то, что за пленника вышла, да к тому еще коммуниста.

Отряд спал. Григорий Иванович тихо пробирался к своей землянке, когда его остановил пожилой партизан:

— Погоди. Так, стало быть, товарищ Ленин сказал, чтобы землю передать мужику?

— Да, об этом он говорил и раньше.

— Ну, а Колчаку по своей партизанской доброте мы, так и быть, отмеряем три аршина. Хватит ему!

— Он, говорят, длинный Колчак-то, — усмехнулся кто-то.

— Ничего ноги ему подвернем!

ГЛАВА 11

Мальчишка торопливо погонял коня. На неокрепших плечах болтался пиджак, видно, снятый со взрослого, из-под шапки выглядывали льняные волосы, лезли в глаза. Увидев командира, соскочил с седла и козырнул:

— Связной партизанского отряда Дорофей Третьяков!

— Знаю, знаю, Дороня, рассказывай, что там у вас на заставе? — улыбнулся Григорий Иванович.

— Все в порядке, товарищ командир.

— Ну как, привыкаешь к партизанской жизни?

Лицо подростка расплылось в улыбке.

— Мне бы, Григорий Иванович, винтовку… — протянул он. — Какой я партизан без оружия, — серые глаза Дорони просительно смотрели на Русакова.

— Хорошо, ты ее получишь, только сейчас у нас с оружием плоховато, но винтовка у тебя будет, дай только время!

Когда молодой всадник повернул коня к заставе, Русаков, посмотрев ему вслед, подумал: «Хороший парнишка. Если бы не он, пришлось бы нам туго…»

О подвиге Дорони долго говорили в партизанском отряде. Случилось это летом прошлого года.

Дороня Третьяков прибыл в партизанский отряд из села Станового, где батрачил у попа. В отряд пришла группа людей. Их привел человек, одетый в генеральскую шинель. Его молодое лицо с гладко выбритым подбородком, с мягко очерченными губами, строгими темно-карими глазами, было сурово. Высокий лоб незнакомца прикрывала серая офицерская папаха.

Когда показался Русаков, он круто повернулся навстречу и, козырнув, подал команду своим людям:

— Встать! Смирно! Равнение налево! — Пристукнув каблуками, произнес четко: — Товарищ командир, я бывший военный комиссар Озернинского волревкома, Николай Медовиков. Прибыл в ваше распоряжение с группой партизан в количестве четырнадцати человек.

— Откуда, ребята? — спросил Русаков.

— Из Сетовой!

— Мы из Речной! — послышались голоса.

— А вы? — обратился он к Медовикову.

— Я из Орловки. Там и скрывался последнее время от белых.

— Мы все из одной волости… Ну, и решили с Николаем Матвеевичем идти к тебе. Он ведь унтер-офицер, а потом, как ни говори, был военком, — продолжал крестьянин. — Да и отца его знаем. Правда, тихий мужик его отец-то, но зато сын боевой. Вот и выбрали себе командиром, — говорил один крестьянин.