Владимир Детков - Свет мой светлый Страница 43

Серега мало стихов знал наизусть. Даже свои юношеские сочиненья помнил лишь день-другой. Но «Мцыри» Лермонтова мог читать с любой строки до последней точки. На то были особые причины. Так уж случилось, что по воле армейских будней пришлось им малой группой около месяца зимовать не только вдали от шума городского, но и вообще от всякого жилого. Забросили на объект по тревоге, так что о культурно-массовой программе никто подумать не успел. Шахматы, шашки соорудили из подручных средств. А книжка была всего одна. Тоненькая, с гравюрным изображением мятежного юноши на обложке. И ту Яшка в последний момент перед отлетом стащил у ротного дневального.

Сначала ее читали по очереди, всяк себе, в свободное от караула время. Потом Серега как-то начал читать вслух. И все слушали, будто слышали впервые. И уже сами просили его в следующий досужий час воскресить исповедальный монолог… И всякий раз, когда он кончал читать, наступало протяжное раздумье. Даже Яшка смирел. А потом и разговор затевался. Не обязательно о прочитанном. Жил в поэме дух, неистребимый временем, который в школьную пору так и остался для многих джинном, упрятанным в бутылку.

Обычно в солдатской компании разговор откровенный, да еще о самом-самом, явление редкое. Чаще шутки-прибаутки, подначки, жуткие истории, небылицы всякие. А тут и повод — поэтическое обнажение души человеческой, и обстановка — вынужденная затерянность в пространстве и времени располагали.

Случалось ему на посту, вышагивая по периметру объекта, уже по памяти озвучивать морозную тишину ритмичными выдохами стихов. И время, казалось, прибавляло шагу, и тишина не тяготила одиночеством. Конечно, не положено это, и в другом месте могло бы кончиться «губой» или нарядом вне очереди, но в том глухом углу лишь мирное зверье приближалось подивиться на неведомых «медведей» с мехом вовнутрь. Часовые в тулупах, как ожившие ненецкие чумы, двигались, похрустывая снегом.

С тех пор поэма вросла, впиталась, переселилась в душу и читалась как что-то свое, прикипевшее к сердцу. Его страсть, его убеждение. Стих, казалось, терял свою форму, свой физический размер. И слова-строки выходили из него не как солдаты, чеканящие шаг рифм, а волнами-выдохами фраз… Местами голос его будто перекручивался волнением, пропадал. И он отворачивался, приподнимая лицо, чтобы влага, подступившая к глазам, вдруг не пролилась через край. И пауза, пока он справлялся с голосом, была схожа с кричащим молчанием… Другие стихи читать так Серега не мог. Вернее, не пробовал. Разве что те, высказанные Оле с помощью магнитофона.

Поэма прозвучала как объяснение. Да так, пожалуй, и было. А Оля выслушала — как приняла объяснение это… И после молчание уже не приводило Серегу в смущение.

Танцплощадку обошли стороной и Люську ждали на лавочке у ее дома. Она пришла не одна, и это сгладило их вину. От поездки на остров встречать рассвет Люська сразу же отказалась, сославшись на какие-то срочные домашние дела. Да они и не уговаривали ее…

IX

Перед рассветом Серега метнул в Люськину веранду виноградной ягодиной, и, следом за глухим звуком стекла, там послышались шорохи, поскрипывание и постукивание раскладушек. Серега приготовился терпеливо ждать целую вечность, но Оля неожиданно появилась перед ним в полном снаряжении, едва ли не побив армейские нормы сборов. Должно быть, с вечера собралась и спала одетой, как они когда-то в ожидании первой тревоги… Поверх спортивного костюма на ней была наброшена длиннополая вязаная кофта, в руке — увесистая сумка, которую он тут же прибавил к своей ноше. Особое впечатление произвели на Серегу тщательно зашнурованные кеды. Для медлительной, рассудительной, слегка манерной Оли, какой он ее успел узнать, это было несомненное достижение.

Впрочем, начинался день, в котором многое было не так, как обычно. Они наново открывались друг другу и сами себе…

Люська конечно же не улежала в постели. Укутавшись с головой в простыню, босая, выбежала она к калитке следом за Олей и как ни в чем не бывало громким шепотом напутствовала Серегу: «Смотри не утопь мне ее». И пока они не свернули за угол, Люська белым привидением маячила у ворот. Они оба сознавали, что обрекают Люську на острое одиночество, но в ту минуту ни словом не обмолвились об этом и только прибавили шагу, с облегчением отмечая, как чувство вины перед ней постепенно уменьшается, высвечиваясь, прорастая благодарностью. Они будут много-много говорить о ней на острове. Серега — о школьной, Оля — о студенческой. И Люська со всех сторон предстанет добрейшим ангелом-хранителем, словно ей на роду было написано появиться на свет именно для того, чтобы подарить им этот август, этот день, этот остров…

К реке шли теми же улочками и проулками, какими возвращались вечером, и так же молчали, словно этот путь стал для них ритуальным маршрутом. Позже об этих минутах Оля скажет, вернее, прошепчет: «Сначала мне казалось, что ты умеешь только много и смешно говорить… Но ты так хорошо молчишь, что мне кажется: я слышу все-все твои мысли…»

Молчание это было и впрямь состоянием необыкновенным. Думалось о многом мимолетно и светло. Чувствовалось что-то неведомо большое-большое и верилось, что и притихшая рядом душа чувствует созвучно и соразмерно твоей…

В лодке это состояние обрело иные оттенки. Оля, кутаясь в кофту, сидела в каких-то полутора метрах к нему лицом, но сумерки сначала как бы отдаляли ее, а потом с каждой минутой черты ее проявлялись все ясней и ясней, и Сереге казалось, что расстояние меж ними неудержимо сокращается и вот-вот настанет момент, когда она будет совсем-совсем близко… И рука его невольно сообщала двигателю все большей больше оборотов, и лодка все ускоряла свой бег, стремительно приближаясь к темнеющему вдали острову. И все было в сговоре с его желанием: и могучее движение воды, и торжественное сочение света, и непрерывная песня мотора, утверждавшего на пределе своих возможностей ликующее «да-а-а!».

Уже совсем рассвело, когда Серега заглушил мотор, и лодка, мягко прошуршав дном о песок, причалила на отмели. Оля, сидевшая неподвижно, покачнулась и привстала, озираясь. До песчаной косы острова оставалось еще с десяток метров воды, и Серега, быстро разувшись, спрыгнул за борт. Оля стояла в нерешительности, и он сделал наконец эти долгожданные два шага и «догнал» ее и не просто коснулся, а подхватил на руки и приподнял над водой. Испуганно ойкнув от неожиданности, Оля обхватила его шею руками и прижалась всем телом. Впервые так близко увидел ее глаза. В их взгляде не было ни протеста, ни испуга. Одно удивление, как вопрос и ответ, переполняло их…

Но еще ближе, еще притягательнее были губы ее. Несколько мгновений он весь был охвачен мыслью только о них… Он знал, что теперь обязательно коснется их, и все же не решался сделать последнее движение. Вот и сторожевой взгляд погас: Оля закрыла глаза и как-то вся расслабилась, потяжелела… И Серега, боясь уронить ее, еще крепче прижал к груди, и губы сами собой встретились, и он поспешно зажмурился, словно свет погасил.

Прошло несколько тягучих, настороженных мгновений, прежде чем ее губы ответили и согласно шевельнулись, а руки ожили на плечах, на шее, на затылке… Лаская, они словно раскачивали, раскручивали голову, и она пошла, пошла плавными кругами, а за ней и все тело, немея, теряло вес. И Люськино шутливое предостережение неотвратимо сбывалось: они стремительно тонули на мелководье.

Пожалуй, Серега не мог бы с полной определенностью сказать, сколь долго тянулось это хмельное погружение. Но когда вновь ощутил под ногами зыбучее дно, тело отозвалось литой усталостью, и он с радостным ужасом подумал, что уже не в силах сделать эти несколько шагов к суше, и покачнулся, с трудом извлекая ноги, увязшие в песке.

Оля открыла глаза. Затуманенный взгляд был приветом ему и ободрением. Но тут же глаза ее оживились, и она с возгласом: «Ой, солнце!» — подалась вперед, легко соскользнула с рук, ухнула обутыми ногами в воду, еще раз при этом ойкнув, и побежала к острову с веселым повизгиванием, выдергивая ноги из воды, точно обжигаясь о нее, как о крапиву. Серега остался стоять у лодки, справляюсь с радостным волнением, и навсегда запомнил Олю бегущей к солнцу, которое только-только полнолико выяснилось из-за орозовелой кромки горизонта.

Начинался день. Так хорошо начинался.

Достигнув суши, Оля заплясала на песке, выкрикивая ликующе: «Земля! Земля! Солнце! Солнце!» Это было так непохоже на нее, степенную и медлительную, что у Сереги даже промелькнуло сомнение: уж не Люська ли объявилась на острове и выплескивает радость свою пробуждающемуся миру?.. Но это была Оля, какой ему еще не доводилось видеть ее за летучие шесть дней и вечеров. Впрочем, он и в себе ощутил незнакомое чувство уверенности. Раньше, когда ему случалось целовать девчонку, он долго потом не мог встречаться с ее взглядом, словно совершил что постыдное, запретное. На Олю же смотрел во все глаза, и каждый возглас ее отдавался в сердце счастливым эхом, и ему самому хотелось прыгать рядом с ней и кричать во всю мочь. И в то же время он был преисполнен могучей степенной силы, удерживающей его от простого ребячества.