Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. Том 1 Страница 43

«Это зачем же?» — опять подумал он и догадался.

Ему захотелось тогда рассказать о себе: как учился на медные деньги в семинарии, потом в учительском институте, как бегал по урокам, по кухмистерским, как голодал, как пробивался к знаниям, сторонился зрелищ, сторонился собраний; молодым медведем с аккуратно заплатанными рукавами шатался по университету; кончил — и на службу; как третировали семинариста другие преподаватели — за окающий говорок, за медвежью силу в руках, гнущих пятаки. Так и жил. Вечным учителем младших классов. Дети текли сквозь руки, в пятых классах они уже не узнавали своего старого учителя, учителя приготовишек.

И вот — революция. Клочья царского портрета в школе. Перепуганные педагоги. Директор, спрятавшийся дома! Школьный и родительский советы избирают директором его, учителя приготовишек. И он, растерянный и недоверчивый, приступает к работе. Город переходит из рук в руки. У власти то красные, то белые.

На лютых жеребцах залетают в город бандиты. Директора гимназий, архиереи и попечители сбежали за границу. Он один остался среди давно не штукатуренных стен гимназии. Бродит по мертвым классам, ожидает: загудят классы детскими роями. Скоро! Скоро! Так зимой бродит по пасеке старый и мудрый пчеловод.

— А надо новую школу строить, — произносит он вслух, раздумчиво. — Как? — Он опять берет заявление со стола. — Это мы сами, мы должны решить — как.

Юлька засмотрелась на седины заведующего.

«Как у Максима Петровича», — думает она и неожиданно говорит:

— Мы тоже, Федор Сергеевич, мы тоже хотим новую школу. Мы поможем. Вы скажите нам, как что делать. Мы поможем. Мы...

Вдруг дверь открывается, и в ней появляется Рябинин.

— Можно? — спрашивает он.

Федор Сергеевич идет ему навстречу:

— Прошу!

Рябинин беглым взглядом окидывает комнату и замечает Алешу.

— А, и ты здесь? Отлично!

— Нет! Я сам по себе, — бурчит Алеша, но подходит вместе с Рябининым к столу.

Опять они все вместе. Заведующему кажется, что и сам он молодеет. И пока Рябинин читает заявление, он смотрит через покрытое теплым паром оконное стекло, как ползут по улице апрельские сумерки, сырые и лохматые.

3

В детском доме на беседе девочки вдруг спросили Юльку:

— Тетя Юля, а скажите: как будет при коммунизме?

И застыли в ожидании. Видно, вопрос этот, поднявшийся как-нибудь случайно во время игр или ночных шепотов, был ими сегодня заранее подготовлен.

Юлька растерялась, густо покраснела и не могла ничего ответить.

Ей стало стыдно и даже страшно.

Как же так? Она член детской коммунистической — коммунистической! — группы, а о коммунизме такие мутные бродят в ее голове понятия, как легкие, неуловимые облачка в августовский зной.

— При коммунизме? — ответила она запинаясь. — При коммунизме всем будет хорошо!

Она могла еще добавить:

— Не будет ни богатых, ни бедных.

И больше ничего, ничегошеньки.

Будет всем хорошо! Она была в этом уверена.

Но как это будет, не знала.

А сейчас еще плохо. В детском доме не топлено, только на кухне ярко горит русская печь, варятся похлебка и каша.

Дежурный по кухне воспитанник задумчиво ковыряет пальцем в носу.

— Опять шрапнельная каша? — спрашивают ребята.

Дежурный не отвечает.

— Без масла?

С зари Юлька становится в очередь за хлебом, за керосином, за пшеном. Даже у водопровода длинная, бряцающая ведрами, как колоколами, очередь: в остальных водопроводах полопались замерзшие краны и трубы. Юлька стоит в этой колокольной очереди со своим зеленым веселым коромыслом, а на ее спине мелом написано: «337» — номер в очереди за хлебом.

Она терпеливо стоит с утра до обеда, иногда ее сменяет Варюшка, даже карапуз Наталка приходит на помощь. Юлька слушает негромкие рассказы женщин о картошке, о больных детях, о жизни.

Мальчишек нет в очереди, все девочки. Все Юлькино поколение терпеливо стоит в очередях, по-взрослому, по-бабьи сложив на животе руки, прижимая к боку заплатанные кошелки.

— При коммунизме всем будет хорошо!

Значит, ни очередей, ни шрапнельной каши, ни замерзших кранов, ни гор нечистот на задних дворах? И все будут довольны, счастливы. Но как, как это будет?

В отчаянии пришла Юлька домой, постучалась к Максиму Петровичу.

Он был дома. В этот сумеречный час он всегда дома. Он живет один. Юлька знает, что жена Марченко погибла на каторге. Ее фотография висит над столом: доброе, ласковое лицо. Она была учительницей, и это тоже знает Юлька. А Максим Петрович когда-то был шахтером; синие рябины на лбу и щеках — это уголь под кожей, память об одной катастрофе в шахте.

В городе Марченко считают суровым, строгим руководителем: многие его даже боятся. Вот этого уж совсем не может понять Юлька! Как можно бояться Максима Петровича? Он добрый, он самый добрый на земле, никого добрей его еще не встречала в своей жизни девочка. И он простой, совсем простой, и веселый: его можно обо всем спросить, ему можно все рассказать. Вот и сейчас, прямо с порога начинает Юлька свой рассказ.

— Из меня не выйдет коммунистки, — сказала она печально и рассказала, как «засыпалась» на беседе в детдоме.

Большая керосиновая лампа горит в комнате Максима Петровича. Юлька забирается в угол пружинного дивана.

Ненужные электрические провода белеют на темных обоях комнаты, электрическая станция дает тощий свет только клубам, школам и учреждениям. Тени висят по углам, как развешанное платье. В комнате уютно и даже тепло.

Потирая руки и посмеиваясь, суетится около Юльки хозяин комнатки.

— Чайку, Юлеша, чайку! Я сейчас!

— Нет, нет! Не надо! Вы лучше мне расскажите. Я вас спрашивала.

— Ага! Да, да! — улыбается Максим Петрович. — Значит, барышня с серьезным разговором пришла?

Юлька надувает губы: чего это он ее «барышней» называет? Чтобы позлить, да? Знает ведь, не любит она этого. И смотрит на нее как на девочку, не хочет серьезно разговаривать.

— Я лучше уйду! — поднимается она обидчиво, но видит, что Максим Петрович, сразу посерьезневший и даже надевший свои темные дымчатые очки, уже подошел к карте. Карта висит на стене — большая и пятнистая, как персидский ковер.

Она с ногами забирается в свой уголок и, притихшая, ждет.

— Нищая, серая, — тихо говорит Максим Петрович и проводит рукой снизу доверху, от синего до синего.

Юлька понимает: это он о России так говорит. И ей представляются города и села, в которых она жила. Маленькие уездные деревянные городишки, столбики на большой дороге, слепые домики с окнами в узорчатой резьбе, как образа в киоте, редкие чахлые березки вдоль кривых улиц, мостовые — камень цветет мхом, пыльная трава-бурьян, у трактира коновязи из сучковатых жердей, рассыпанная солома, навоз, пьяный мужик на разухабистых дровнях.

— Безземелье, теснота, бедность, лучинушка, — задумчиво продолжает Максим Петрович.

Юлька тихо сидит в уголке дивана.

Бабушка оправляет «каганец», фитиль горит тускло. Стены небеленые, тараканы, кислый запах квашни, дети на печи в груде лохмотьев. Женщины тихо поют: «Дого-о-ра-ай, моя-я лу-у-учи-и-и-на-а...» — и покачиваются в такт песне и работе.

— Россия! — всматриваясь в карту, говорит между тем Максим Петрович. — Волки и медведи. Ни дорог, ни путей. От Печоры до Куры. Тайга, степи, пустыни, леса, в которых мхом заросли люди. Россия...

Дед кряхтит, покрикивает на лошадку, сани кряхтят, снег кряхтит, поскрипывает. Ни огонька, ни собаки даже. Закутанная в тулупчик, дрожит Юлька от холода и страха.

А потом с матерью бредут: уже большая Юлька. Бредут, бредут, спотыкаются, мешок с картошкой оттягивает Юлькины плечи. Крепится Юлька, дует на зябнущие руки: скоро ли, скоро ли деревня? Все поле в кочках. Они посеребрены снежком.

Юлька спотыкается, чуть не плачет. Вот уже и плачет, тихо, про себя, шмурыгая носом, чтобы мать не слышала.

Но что же это она Максима Петровича плохо слушает? Вот он остановился и удивленно смотрит на нее.

— Нет, я слушаю, слушаю, — оправдывается Юлька, слезает с дивана и подходит к карте. — Вот вы о России...

— Сиди, сиди! — усаживает ее опять на диван Максим Петрович и усмехается. — Сиди уж, голубок! Я увлекся. Так что ты спрашивала?

— Да. Очереди, Максим Петрович, и шрапнельная каша. И потом — про коммунизм.

— Ага!

Максим Петрович закладывает руки за спину и начинает ходить по комнате. Он похож сейчас на учителя, читающего урок.

— Россия! — говорит он и пожимает плечами. — Сто шестьдесят миллионов. И все хотят есть.

Ну да! Ведь Юлька знает: в Поволжье засуха. Фабрики, заводы стоят. Но почему?

Почему? Это очень тяжело смотреть — мертвый завод!

Она проходит часто мимо него, когда идет в детдом. Мертвый, молчаливый и как будто весь в паутине, и грачи в трубах. Они кричат сейчас голодно и хрипло над мертвым заводом. Почему?

Максим Петрович опять подходит к карте. Улыбаясь, он смотрит на нее, неторопливо почесывает щеку, собирает седую щетину в кулак.