Алексей Кирносов - Перед вахтой Страница 43

— Валькин день рождения празднуем, — сказал Болеслав Руцкий. — А ты почему так поздно?

Раздался зычный зов из недр квартиры:

— Кого там черти принесли?

— Антона Охотина! — откликнулся Билли.

— Волоки его за стол!

— Как же его поволокешь, у него второй разряд по боксу! — крикнул Билли.

— Тогда пусть идет своими ногами!

Девчонка, похожая одновременно на дочь Рамзеса и на дочь Монтесумы, уже расстегивала крючки на его шинели.

Опередив Билли, Антон взял ее под руку и повел к двери в комнату, из которой доносились шум и голоса.

— На всякий случай, как вас зовут?

— Ни на какие всякие случаи не рассчитывайте, — произнесла она так серьезно, что Антон засомневался, целовалась ли она тут с Билли. — А зовут меня Инной.

Она толкнула дверь ногой.

Валька Мускатов праздновал свой день рождения, двадцать один год, полное и несомненное совершеннолетие. Праздник начался давно, о чем свидетельствовали распотрошенные тарелки с едой, пустые салатные блюда и вазы, почти уже без фруктов и конфет. От жареного поросенка остались одни лишь позолоченные копытца. На крахмальной скатерти еще сверкало несколько белых, как тундровый снег, пятен. Лица гостей пылали, глаза блестели, и языки забегали вперед мысли. Состав присутствующих был на редкость выдержан — курсанты и такие девчонки, что известный Парис, сын Приама, надолго задумался бы, которой присудить яблоко. Все улыбались новому гостю, кричали кто во что горазд.

— Штрафной кубок святому Антонию! — провозгласил Валька.

Инна медленно пошла к двери.

— Опоздавшим штраф! — надрывался десяток голосов.

Антон провожал глазами Инну. Она на миг обернулась и вышла из комнаты.

Билли Руцкий протянул ему вазу с вином.

«Зачем это мне, — думал Антон. — После моря, после рыбаков. Я просто не желаю пить глупый штрафной кубок после того, как выпил наградные полстакана. Наверное, они думают, что хотят мне добра. Но в море мы были не вместе. И мне здесь, в общем — то, нечего делать. Надо уйти. А что соврать чтобы их не обидеть? И куда уйти? На вокзал?»

— Погодите, люди, — сказал он. — Я кое-что забыл в шинели.

— В таких случаях надо говорить, что идешь звонить по телефону, — удачно понял его Валька Мускатов.

— Пусть так, — усмехнулся Антон и вышел из комнаты плотно прикрыв за собой дверь.

Инна сидела на сундуке в прихожей, курила, неловко держа в пальцах длинную сигарету с желтым фильтром.

— Вы уже выхлебали ваш кубок?

— Я бы с радостью сердца отсюда смылся, — сказал Антон.

— Что же вас удерживает? Как раз удобный момент.

— Недостойно, вроде бы, украдкой…

— Бабушкин предрассудок, — махнула она рукой. — Мне кажется, что сегодня в вашей жизни произошло что-то необычайное.

— Было дело, — кивнул Антон.

— Расскажите. Развлеките девушку…

— Я добирался от Линты на катере, — начал Антон. — В море случилась авария…

Он подробно рассказал Инне, как пятьдесят человек сталкивали с отмели МО-32, как командир Кипяченов подарил шлюпку председателю колхоза, как необычайна и безбрежна была радость. И только как заснул после всего этого — умолчал.

— Теперь понятно, почему вы отказались от пошлого штрафного кубка, — улыбнулась ему Инна. — Глупо было бы обменять ваше высокое чувство на простое опьянение. И вообще глупо опьяняться… вином.

Он согласился с ней, не уточняя на словах, чем же опьяняться умно…

Из-за угла коридора появился Билли Руцкий.

— Поздравляю, святой Антоний, — выдавил усмешечку Билли, когда Инна ушла из прихожей.

— Идиот, — сказал Антон.

— Я-то не идиот, — покачал головой Билли.

— Билли, — тихо сказал Антон. — Это очень хорошо, что ты не идиот. Пойми в таком случае, что у нас с Инкой ничего пошлого не было, и внимание мы друг другу оказывали чисто приятельское. И если ты посмеешь болтать какие-либо домыслы на этот счет, я совершу такое, что безымянная могила по сравнению с тобой покажется оратором.

Антон сгреб у него на груди тельняшку. Билли сморщился.

— Я человек покладистый и никому не хочу зла. Не знаю и не надо мне знать, что вы делали. Разожми пальцы, отпусти душу. Мне только завидно, что такая дева не со мной пошла завивать горе веревочкой. Тебе на этот раз повезло.

— Все-таки ты идиот, — сказал Антон и сплюнул в сторону. Когда он зашел в комнату, гости выворачивали карманы,

сыпали на стол мелочь и мятые рубли.

— Кто больше! — гнусавил Валька Мускатов голосом вагонного попрошайки. — Не на хлеб ведь собираем!

Антон выудил из записной книжки единственную свою двадцатипятирублевку и положил поверх мелочи.

Девчонки сбегали в магазин, принесли снеди, снова наполнили вазу конфетами и возвратили Антону примерно половину его четвертного.

— Спасибо, на билет хватит, — удовлетворился Антон. Уселись завтракать, расхватали дымящуюся картошку. Антон накрыл свой бокал куском ветчины. Святого Антония долго не уговаривали. Даже отнеслись к этому поступку с уважением. Инна решительно ухаживала за его тарелкой. Заметив пронзительный взгляд завистливого Билли, Антон показал ему из-под стола кулак. Билли отвел глаза и приналег на жидкое.

Но все-таки примазался провожать Антона на вокзал.

Потянулась, засопела, заковыляла, спотыкаясь, послеотпускная раскачка. Слушали лекции через пятое на восьмое, записывали и того меньше, толковали меж собой о дальнем, невоенном, в строю ходили, сбиваясь с ноги. Все мысли и мечтания были еще там, и по ночам снилось — кому ласковая мама, кому заплаканная на прощание девчонка, кому танцулька в голубом зале со светоэффектами, кому стол с пирогами.

Резко увеличился коэффициент мелких дисциплинарных взысканий и двоек. Коэффициент поощрений заметно уменьшился. Увольнение в ближайшую субботу светило далеко не всему личному составу, но особого уныния по этому поводу не наблюдалось: за десять суток отпуска нагулялись по самые уши можно и отдохнуть, пролежать беспечно уикэнд на казенном матрасе, почитать, наконец, книженцию да поколотить шары в бильярдном зале, кто обожает это занятие. Тем более что за окнами вьюжит февраль.

Антон себя соблюдал. На замечания не нарывался, приказания начальников выполнял прилежно и усваивал науки до положительного балла, потому что увольнение было необходимо ему позарез.

С Ниной творилось неладное. Два последних отпускных дня они провели вместе (папа еще не вернулся из теплой Южной Америки), и она все время была эдакая ненормальная. Бледная, глаза огромные, будто еще выросли за месяц, поблескивают зелеными искрами, как у зверя. На вопросы отвечает невпопад, молчит. А если говорит, то неподходящее, совсем беспричинное, о своем дальнем детстве, которое почему-то было несчастным и голодным, и как папа однажды, только что вернувшись из неприятных мест, увидел ее купающейся в речке — большеголовый скелетик в спадающих мальчиковых трусиках — увидел и заплакал.

Нина стряпала пищу, и вся она была недоварена, пережарена, пересолена. Антон жевал, ничего не говорил и пугался. Потом пробовал завести разговор о простом, повседневном. Она кивала и отвечала «ага». Он переводил речь на высокие материи, упоминал о взлетах человеческого духа, и она опять соглашалась: «ага». Ночью она была дерзкой, требовательной и безмолвной, а по утрам, при свете, подолгу рассматривала его стрекозиными глазами — и уходила все дальше в свое, недоступное. Антон ничего не понимал и еще больше пугался.

— Ты разлюбила меня? — спросил он.

— Ага, — сказала Нина.

— Растолкуй и обоснуй мне это «ага», — уныло переспросил он.

— Что? — наморщила она лоб. — Хочешь кофе? Придется варить.

— Я хочу знать, любишь ты меня или нет, — сказал он сердито. — Такое впечатление, что ты все время мечтаешь о другом.

— О другом я не мечтаю, — ответила Нина.

Она сыграла ему Рондо каприччиозо Мендельсона, и Антон стоял у рояля, придерживаясь за крышку, а потом долго опоминался, выбитый, могучей музыкой из натоптанной земной колеи. Он увидел борение гигантских страстей, то, от чего стремится уберечь человека мудрый Патанджали, и впервые засомневался, прав ли старый индус, ибо так прекрасна и величественна эта битва, и хорошо ли жить в мире, где такого уже не будет.

— Кажется, я понял, почему Сальери истребил Моцарта, — потряс он головой.

— Ага, — сказала Нина, глядя сквозь стену немигающим взором.

— Что с тобой, ответь, наконец! — взорвался Антон.

— А что? — сказала она и повернулась к нему.

— О чем ты все время думаешь?

— Разве надо о чем-нибудь думать? Я ни о чем не думаю.

— Чем же ты занята?

— Живу. — Она улыбнулась недоуменно, как бы не совсем доверяя своим ощущениям. — Мне так радостно.