Кирилл Усанин - Григорьев пруд Страница 43

Как-то на рынке, куда он забрел с Линой в воскресный день, он заметил на себе чей-то пристальный взгляд. Обернулся и ахнул: за прилавком, торгуя репчатым луком и морковью, стоял в белом халате Зубарев.

— Ба, землячок!

И двинулся навстречу, распахнув руки. Не укрылось от него, как Зубарев побледнел, вцепился в край прилавка грязными пальцами.

«Знает кошка, чье мясо съела, — усмехнулся Григорий и зло подумал: — Не ударить ли его разок-другой?»

И ударил — слегка, по плечу, словно не держал кровной обиды на человека, при одной лишь мысли о котором всего месяц назад ему становилось не по себе.

А Зубарев — по нему было видно: зыркающий, ускользающий взгляд, вросшая почти в плечи толстая голова, — ожидал худшего.

— Не зыркай, бить не стану, — предупредил вежливо Григорий. — Как там живете-можете?

Изложив — хоть торопливо, но подробно — все новости села, Зубарев осмелел.

— Не оглянись ты — в жизнь не признал бы.

— Заметно?

— Еще как! — воскликнул Зубарев. — Совсем не нашенский. Вроде и не жил в селе.

— Вот и ладно. — Резко наклонившись к Зубареву, Григорий сказал: — Если бы не подлость твоя, Зубарев, разве бы я стал таким? Так что спасибочки тебе, Зубарев.

И пока не скрылся Григорий за воротами рынка, смотрел ему вслед растерянно Зубарев: верить ему или не верить.

А Григорий после встречи с Зубаревым оборвал в душе своей последние нити, которые связывали его с прошлым. Он зажил новой жизнью, и жизнь эта со стремительной силой втягивала его в свой жуткий, сладостный круг.

За лето — он и сам не заметил как — он сблизился с Линой, и когда сообщил Анатолию, что собирается жениться на его сестре, тот сказал:

— Ну и дурак! Сожрет она тебя вместе с потрохами. Сожрет и выплюнет.

— За что ты се не любишь? — спросил Григорий.

— Ты хочешь сказать — ненавидишь, — поправил его Анатолий. — Отвечу. Лина вся в папашу уродилась. А папаша у нас негодяем был. Он уважал только себя, и на все остальное ему было наплевать. Он мучил мать, пока та, тихая, скромная женщина, не решилась на крайность — попыталась отравиться. Отец испугался и — исчез. Навсегда. И весточки не подает. Может, сдох где. Оно бы и хорошо. Для всех людей...

— Ты не прав, Анатолий. Она мне не кажется такой. Просто она — смелая, откровенная.

— И наглая, — добавил Анатолий. — Мне жаль тебя.

Лина — нетрудно было догадаться — отвечала брату тем же. Она его терпеть не могла и говорила о нем, как и обо всем остальном, что было ей неприятно, — прямо и резко:

— Зависть его гложет. Он родился бездарностью, способен только бревна таскать.

— Вы же родные! — удивлялся Григорий.

— Вот и плохо, — и спросила с едкой усмешкой: — Ты что же, нас примирить собираешься? Не выйдет. И не пытайся. Не надо копаться в чужом дерьме.

— Зачем ты так?

— Жалеть начинаешь? Не выйдет.

— Не собираюсь, — сердился Григорий. — Вы — взрослые, сами разбирайтесь. Обидно только. Я на свете остался один-одинешенек и очень жалею об этом.

— Потому что глуп. Ничего, со мной поумнеешь.

В конце августа она уехала учиться — заканчивать пятый курс политехнического института. Каждое воскресенье Григорий приезжал к ней в общежитие. Лина познакомила его со своими подругами. Все они были такие же отчаянные, смелые. Нередко при нем рассказывали такие истории, какие там, на шахте, не всем и расскажешь. Он краснел, а они подшучивали над ним:

— Ну как, ничего? А то еще можем...

Лине Григорий выговаривал обиженным тоном:

— Зачем вы так ведете себя? Вы же не такие.

— Какие уж есть, — и резко обрывала его: — Не нравится — не ходи, а в душу не лазь.

Как-то в отсутствие Лины ее подруга Вера, некрасивая, длинноногая девушка лет двадцати двух, повела себя с ним так решительно, что он не устоял. Вера, отряхивая смятое платье, с завистью произнесла:

— Умница Линка. Лакомый кусочек отхватила.

Григорию сделалось неприятно, и он грубо обозвал Веру:

— Ну и сука же ты.

Вера сильно толкнула Григория в грудь костлявыми руками и, стоя над упавшим на кровать парнем, который пытался застегнуть на рубашке пуговицы, заговорила зло,остро:

— Я — сука, а Линка — кто? Она-то сука что надо. Она вашим братом пользуется в свое удовольствие, с выбором. Где уж нам, косорылым, угнаться. Нам хоть бы какой кус урвать с чужого пирога. И то с разрешения Линки. Зато потом целый год ходить в должниках ее...

— Врешь! — закричал Григорий, в бессильной ярости сжимая кулаки.

— А ты спроси, — посоветовала Вера и вдруг, прямо на глазах, сделалась жалкой, беспомощной, еще более некрасивой. Григорий поморщился, отвернулся. Понял он: заведи разговор с Линой о том, что услышал от Веры, ей житья не будет.

Он уехал, чтоб больше никогда не встречаться с Линой. В тот же день он снял комнатку на противоположной стороне поселка, а Анатолию сказал:

— Не будет свадьбы с твоей сестрой. Стервоза она порядочная.

— А что я говорил? — спокойно сказал Анатолий.

Но свадьба все же была. Нет, не с Линой. Взял в жены Григорий разведенку — скромную, тихую, как заводь речная. Была Люба ростом маленькая, телом — худая, лицом — неприметная. Только глаза удивительные — большие, открытые, они смотрели на мир так непосредственно, что нельзя было не обратить на хозяйку этих глаз внимание, не задержать свой взгляд.

Привела ее в дом бабка Пелагея, у которой теперь снимал комнату Григорий, привела нарочно, для показа, решила свести «непутевую» девку с постояльцем. Люба приходилась ей дальней родственницей, и бабка откровенно жалела девушку, у которой так неудачно — не как у добрых людей — складывалась молодая жизнь. Вышла замуж за парня-гуляку и пьяницу, родила от него сына, но за полтора года жизни с ним не набралось и нескольких тихих, спокойных дней. Бить не бил, но измывался, унижал, заставлял делать то, что и вспоминать противно и гадко. Когда она, устав от оскорблений, сказала ему, что уходит, он обрадованно воскликнул:

— Наконец-то, — и выразил удивление: — Ох, и терпеливая ты, Любка. На твоем месте я бы давно сбежал. — Нахмурив брови, добавил: — На алименты не подавай — бесполезно.

А потом — на прощанье — избил ее жестоко, расчетливо.

— За что? — заплакала она.

— На добрую память, подружка. Чтоб век меня помнила.

И поневоле помнила — зачастила в больницу, от Григория родила ребенка мертвым. Поняла: счастья ей не видать. И хотя Григорий делал все, чтоб она чувствовала себя спокойнее, видела: из жалости пригрел ее Григорий. Мучается, бедный, держит на сердце свою первую любовь.

Не обманулась. Как ни старался Григорий выкинуть из сердца вон распроклятую Лину, она не давала ему покоя, наперед мысли шла.

«Гадина. Сволочь. Ведьма», — как он только не обзывал ее, но странное дело, чем больше он пытался ее ненавидеть, тем чаще она ему вспоминалась.

Он был уверен: появись сейчас Лина, и он, не задумываясь, оставит жену. Так и случилось. Появилась Лина на пути его и, не спрашивая Григория ни о чем, подала ему руку, увела к себе. Он тоже не спрашивал ее о том, как она жила все это время. И хотя чувствовал Григорий, скоро надоест он Лине и она, даже не сказав ему «до свидания, милок», уедет — исчезнет, он ни разу не спросил себя: «Разве так можно?» Он был счастлив — Лина была с ним, он обладал ее красивым телом, он слушал ее умные речи, он внимал ее каждому слову.

— Что же ты не сказал, что женат? — усмехнулась. — Нехорошо получается, Гриша. Вроде как обманываешь.

— Анатолий приходил?

— Не все ли равно. Хотя бы и братец мой лопоухий. Все о нравственности моей печется. Прямо тошно слушать. Это он тебя женил?

— Нет.

— Ой ли. А впрочем, это дело твое. Тебе расхлебываться, не мне.

— Перестань, Лина.

Григорий помрачнел: Лине он надоел, и она доводит его теперь, чтоб скорей от него отказаться. Взять да махнуть рукой: катись, подлая, а он не мог и слова поперек сказать, с потаенной надеждой ждал, когда Лина выговорится, а потом, как собачонку, поманит к себе:

— Иди уж, дурачок.

Нет, не дождался. Лина распалялась и довела его все-таки до гнева.

— А-а, соскучился по своей брошенке. Ну, иди, не держу. Чего ждешь, чего мямлишь?

— И пойду.

— Иди. Вот тебе порог.

А переступить его Григорий не решался. Лина продолжала неистовать. Повернулся, хотел обнять, но Лина, наливаясь гневом, отпихивала его, бросала злые, жестокие слова:

— Что же ты, миленочек, жену свою оставил? Потаскун ты этакий... Совесть-то, поди, гложет, хмарь душу берет.

Решился Григорий на последнее, отчаянное: оскорблением ее остудить, как она его остужает. Клин клином выбить. Но не тут-то было. Пуще прежнего взъярилась Лина: припомнила и Веру, и то, как напрокудил он — да в кусты. Словам девки поверил, а ее спросить не удосужился.

— Что же ты думаешь: простила я тебя? На-ко, выкуси!

— Разве не правда? Разве налгала? Ну и паскуда же она.

— Ты Веру не паскудь. Права она, как никогда права. Да дело-то не в этом. Ты же испугался. Ты же сбежал. Замараться побоялся. Вот и сейчас лазейку ищешь. Чистеньким хочешь выглядеть. Ан нет, миленочек, не выйдет. Катись к женушке, пускай она грязь с тебя смывает. Она же, поди, святая.