Орест Мальцев - Югославская трагедия Страница 44

Последние лучи солнца втянулись за седловину горы, в долине совсем смерклось. Наступала пора, когда прогулка двух ефрейторов с их подругами по живописным окрестностям города не должна была вызвать особых подозрений. Еще раз мы осмотрели гранаты и, поставив ударники на предохранительный взвод, спустились с кручи на дорогу, по которой горожане ходят в лес. Две пары на небольшом расстоянии друг от друга. Я с Ружицей впереди, Коце и Айша за нами.

Изображая оккупанта, бахвалящегося любовной удачей и вообще преуспевающего в делах, я вполголоса запел:

Гее вайтер,Гее вайтер,Ду бист дохНур гефрайтер![45]

Риск был отчаянный, но другого способа проникнуть в город мы не нашли.

Из сторожевого окопа высунулись две фигуры, закутанные в серые балахоны. С коротким смешком один из часовых спросил:

— Како? Добри су наши девойки?

Четники! Это облегчало дело.

— Кое в чем даже получше наших, — ответил я по-немецки.

Часовые рассмеялись.

До окраины Горного Вакуфа оставалось еще шагов пятьдесят. Мы прошли это расстояние с таким же беспечным видом, готовые ко всему, но эти несколько минут показались мне вечностью. Миновали первые дома на главной улице. Из подъезда особняка вышел немец в высокой фуражке, видимо, офицер, с женщиной под руку и, склонившись к ней, пошел впереди нас. Следом за ним мы двинулись смелее.

Быстро темнело. На тротуары кое-где легли узкие полосы света, пробивавшегося сквозь спущенные жалюзи окон. У ярко освещенной вывески «Кафана и гостионица «Веселье» немец с женщиной остановились. Мы замедлили шаги. Он тихо убеждал ее в чем-то, потом вдруг распахнул дверь и почти насильно втащил внутрь. На улицу вырвались клокочущие звуки джаза.

— Будем действовать здесь, под музыку, — шепнул я своим спутникам.

Наискось от кафаны, на углу улицы, громоздились развалины большого дома. Бетонные конструкции перекрытий, стропила и доски, повисшие на обломках стен, придавали развалинам фантастический вид.

Выждав момент, когда вблизи никого из прохожих не оказалось, мы юркнули в провал двери.

Под ногами захрустела битая черепица. Мы прижались друг к другу. Насторожились. Было тихо. Только ветер шелестел оторванным куском обоев да поскрипывала люстра, раскачиваясь под уцелевшим потолком.

Осторожно пробрались по каменным ступенькам на второй этаж в комнату, заваленную кирпичами и обломками мебели. Тут сохранилась лишь одна стена, выходившая на улицу. На ней еще висел фотопортрет. Коце присмотрелся к нему при слабом вечернем свете.

— Девушка в подвенечном наряде, — проговорил он, схватив меня за руку. — Видишь? Сколько здесь разбито хороших надежд! Проклятые фашисты!

— Надежды вернутся, Коце, — тихо ответил я, прислушиваясь к бою часов на каком-то высоком здании.

Удары следовали, казалось, с бесконечно долгими промежутками. Вот шесть! Наконец, услышали седьмой, восьмой удар…

Ровно в девять надо начинать действовать. Нашего сигнала — последовательных взрывов двух гранат — ждали наблюдатели, выставленные на высоту 785, что в трехстах метрах южнее города. Из-за этой же горы, как было условлено, батальон, изготовившись, и должен был после сигнала, в разгар паники, стремительно ворваться в город. Одной роте поручалось энергично продвинуться к зданию больницы и занять ее раньше, чем фашисты успеют уничтожить раненых и больных партизан.

Девять! Гулкие удары, такие неспешные, отозвались у меня в сердце.

— Бросай ты первый гранату, — шепотом приказал я Коце.

Он яростно размахнулся. Граната, вылетев из оконного проема, ударила прямо в окно кафаны. Я бросил вторую гранату в другое окно. Один за другим грохнули взрывы. Раздались крики. Свет внутри помещения погас, на улице сразу помрачнело. Из дверей кафаны в панике выбегали гуляки. Промчался мотоцикл. Откуда-то выползла автомашина. Выпрыгнувший из кабины немец выстрелил в первого попавшегося ему на глаза бородача. Стрельба поднялась и на соседних улицах.

Послышались крики: «Партизаны в городе!»

Именно в это время, пока врагу еще не стала ясной причина, вызвавшая переполох, батальону и нужно было смело, решительно действовать. Вучетин отлично понимал, что успех ночной операции зависит от ее внезапности, что наступление и атака ночью производятся прямолинейно, без каких бы то ни было сложных маневров, а тем более без проволочек. И я непоколебимо верил, что нас не оставят в беде.

Однако проходили минуты за минутами, в темном небе уже повисли бледно-желтые купола ракетного света, медленно, точно звезды, выстроившиеся в ряд, поплыли трассирующие пули, а наших все не было.

— Я не понимаю, — шептала Айша, припав к окну, — почему они не идут?

— А вдруг что-нибудь случилось? Сколько у нас осталось гранат? Пробьемся ли? — тревожилась Ружица. — Вот и попали в ловушку.

— Ружа, спокойнее! — жестко прикрикнула на нее Айша.

— Я не боюсь, а только где же наши-то?

— Вучетин придет, — сказал я твердо, чувствуя, как все сильнее колотилось мое сердце.

Нам ничего не оставалось, как только ждать!

Между тем немцы, очевидно, догадались, что гранаты в кафану брошены из развалин. Внизу послышались их голоса. Под тяжелыми сапогами громко скрипела щебенка. Снопики света карманных фонарей шарили по обломкам стены, ползли вверх.

Я вспомнил тревожные слова Иована, с какими он провожал меня на задание, и невольно подумал: «Неужели он был прав, говоря, что нас послали сюда на верную смерть?».

Шаги раздавались уже на полуобвалившейся лестнице. Немцы, подталкивая друг друга, взбирались на второй этаж.

— Скорее за мной! — позвал я девушек и Коце. — Нужно уходить отсюда.

Соседней комнаты не было. Дверь открывалась в пустоту. Я спрыгнул и оказался на груде щебня. Положив несколько камней, дотянулся до уровня пола верхней комнаты и принял на руки Ружицу, а потом Айшу. В этот момент строчка пуль из автомата жикнула о каменные блоки. Петковский, стоявший в проеме двери, готовый спрыгнуть вслед за девушками, вдруг обернулся и бросил гранату.

Взметнулось пламя взрыва, и в свете его я увидел как Коце, державшийся одной рукой за притолоку, стал вяло оседать. Я подхватил его. Он был мертв. Видимо, гранату свою он метнул последним усилием воли и сознания.

Я положил бездыханное тело Коце к ногам Айши. Она припала к нему, забыв обо всем. А я выпрямился и швырнул оставшуюся гранату в бегущую толпу гитлеровцев.

Им было уже не до нас: с каждым мгновением нарастал шум приближавшегося боя.

— Что это? — прошептала Айша. Лицо ее заливали слезы.

— Это наши, — с торжеством ответила Ружица.

Батальон ворвался в Горный Вакуф. Но момент внезапности был упущен. Завязался жестокий бой».

4

«…Трепещущей огневой каймой густо пылали воткнутые в землю по краям большой братской могилы желтые свечи — печальные дары горожанок; каждая зажгла столько свечей, сколько погибло у нее родственников в этой войне.

— Мой сыне, мой сыне, мой сыне, — причитала старуха, с плачем целуя землю у могилы.

Сын старухи был убит где-то в другом краю. Но ее скорбь была скорбью всех матерей Югославии, потерявших своих детей, скорбью всего народа.

Она оплакивала и Коце Петковского, с тоской глядя на его юное лицо с прилипшей ко лбу светлой прядью волос, и Радислава Станкова, рука которого, сжатая в кулак, лежала на груди Байо — героя ночного штурма. Она оплакивала всех партизан — тех, кто был убит в ночном бою, и тех, кого фашисты замучили в больнице. Их жертвой стал и старый Живко, тот самый, что помог нам в Боговине.

Я бы не узнал деда в скелете, обтянутом черной кожей, видневшейся сквозь отрепья одежды, если бы мне не указал на него неожиданно оказавшийся рядом со мной на краю могилы Евгений Лаушек. Незабываемая, потрясающая встреча! Весь заросший, страшно худой, с дрожащими руками, перенесший ранения, голод и издевательства, Лаушек успел лишь сказать мне, что отряд Мусича, организовавшийся в Боговине, больше не существует, а сам Алекса исчез из Горного Вакуфа неизвестно куда.

— Трагедия… Потом все расскажу, — шепнул он мне.

Я не мог оторвать взгляда от могилы и едва понимал то, что говорил Блажо Катнич. Его заунывный голос звучал в тон плачевным тужбалицам[46] женщин.

Он говорил о жертвах, принесенных минувшей ночью на алтарь свободы… «Тридцать два убитых, тридцать два, — вертелось у меня в голове. — А в Сине, где вражеский гарнизон был почти втрое сильнее, мы потеряли всего лишь двадцать человек убитыми». Сознание не хотело с этим мириться. Катнич говорил о «мученическом кресте народа», о героях, каких не знала еще Спарта».

— Это мы, — возглашал он, — наша партия воспитала таких юнаков, зажгла в их сердцах огонь протеста и борьбы. Это мы научили их, «как надо говорить с бессмертьем, умереть, так умереть со славой».[47] Мы — это эхо народа!