Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. Страница 44

- Ну, товарищи, - Емельян проникновенно посмотрел в глаза Братишке и Ефремову, сделал небольшую паузу. - Начинается последний, решительный… Приготовьтесь. Представьте себе, что дзот наш - это крепость, которую мы сдадим только тогда, когда в живых никого из нас не останется.

- Две крепости, - подсказал Братишка.

- Нет больше. Вдвое больше. Вы забыли Шаромпокатилова и Мухтасипова, - возразил Глебов и нажал на кнопку зуммера. - Демьян Макарович, сейчас фашисты начнут последний штурм. Надейтесь на свои силы. Резервов у меня нет, помощи ждать неоткуда. Превратите дзот в крепость. В неприступную крепость. Выставьте впереди истребителей танков. Держитесь. Родина нас не забудет…

Он хотел сказать старшине, что второй дзот перестал существовать, что все его защитники погибли от прямого попадания бомбы, но в последний миг решил не говорить этого: пусть мертвые воюют вместе с живыми, пусть там, в последнем дзоте, живые считают, что они не одни, пусть чувствуют локоть своих боевых друзей и товарищей.

- Теперь у нас нет круговой обороны? - спросил Братишка.

- Фланги у нас открыты - это верно, - ответил Глебов. - Но круговая оборона, лейтенант, у нас все-таки есть. Это наши дзоты. Они рассчитаны на бой в окружении. Кстати, как твое имя, лейтенант Братишка?

- Максим. Отца Иваном звали.

- Ты женат, Максим Иванович.? Семья есть?

- Жена Эра и сын Митька. Еще годика нет.

- Эра!.. Красивое имя, - грустно, но как-то удивительно спокойно произнес Емельян, и это его спокойствие никак не соответствовало тому крайне сложному, тяжелому, можно сказать безнадежному, положению, которое складывалось на участке пятой заставы. - А у меня нет ни Эры, ни Митьки. И даже невесты нет, дорогой мой Максим Иванович. Только мать. Слабая, больная, бедная моя мама - Анна Сергеевна… И у Ефремова нет невесты. Или есть? А?

Ефремов, стоявший за пулеметом у амбразуры, повернулся в сторону Глебова, тихо ответил:

- Не знаю, товарищ лейтенант, сам не пойму.

Почему-то вспомнились последние слова Мухтасипова, и Глебов произнес их вслух, ни к кому не обращаясь:

- О прошлом не жалей, грядущего не бойся.

Подумал с любовью о Махмуде и Шаромпокатилове - трудно им достанется. А что с Фединым? Пропал без вести? Вот так и сообщат родным в Ленинград. А Савинов бежал, струсил. И Поповина увел. Скорее всего, эти двое расскажут начальству о том, как сражалась пятая застава. От этой мысли стало больно на душе: что могут Савинов с Поповиным рассказать? Все переврут, переиначат. Надо бы самому все описать, да сейчас не до того.

Сквозь взрывы снарядов и мин уже отчетливо слышался гул моторов: фашистские танки шли на заставу с двух направлений - с запада и с востока. С фронта от границы за тремя недобитыми танками, сгорбившись, семенили остатки авангардного полка, который рассчитывал смять заставу к половине пятого утра. Сейчас стрелки часов показывали половину двенадцатого, а застава все еще продолжала жить и бороться. И эти три танка, и шедшие за ними стрелки уже испытали на своей шкуре силу удара пограничников и теперь шли осторожно, пугливо, каждый миг ожидая какого-нибудь подвоха со стороны защитников заставы.

С тыла, по дороге от села Княжицы, на заставу на большой скорости мчались четыре танка второго эшелона, прошедшего без боя по участку четвертой заставы. Гитлеровцы были взбешены упорством бойцов лейтенанта Глебова. Командир дивизии объявил выговор командиру полка, который, потеряв чуть ли не половину своих солдат и три танка, так и не смог смять какую-то ничтожную группу русских, вооруженных стрелковым оружием. Он докладывал своему начальнику, что пограничники засели в железобетонных дотах, что они располагают слаженной системой плотного ружейно-пулеметного огня и что три танка подорвались на минах. Он просил поддержки с воздуха и атаки танков с тыла. Комдив удовлетворил просьбу, но строго предупредил, что эта атака должна быть последней.

Тот факт, что свою последнюю атаку гитлеровцы решили провести с двух противоположных направлений, не был случайным. Командир немецкого полка на этот раз старался во что бы то ни стало избежать потерь в живой силе. Две предыдущие атаки показали, что фланги пограничников - второй и третий дзоты - хорошо защищены, а центр - о разрушенном первом дзоте немцы также знали - оказался теперь наиболее уязвимым местом; правда, вдруг оживший под развалинами дзота станковый пулемет причинил немало беды атакующим. Но его-то и должны были стереть с лица земли авиационные бомбы и артиллерийские снаряды, расчищавшие путь танкам и пехоте. Именно потому и были указаны "юнкерсам" две основные цели для бомбежки: с запада - первый дзот и с востока - четвертый. Стремительным ударом двух встречных отрядов с фронта и тыла одновременно враг надеялся разрубить оборонительное кольцо заставы надвое, блокировать и ценой минимальных потерь уничтожить наиболее сильные, по его мнению, гарнизоны фланговых дзотов. Немцам и невдомек было, что обе эти огневые точки больше не существовали. Они раз в десять преувеличивали силы пограничников. Отчасти делалось это и сознательно, чтоб хоть как-нибудь оправдать свои колоссальные потери.

Башня танка, в котором сидел политрук Мухтасипов, была обращена пушкой к реке и не вертелась, как ни старался Махмуд повернуть ее. В смотровую, щель Мухтасипов видел стоящий впереди него второй танк - Алексея Шаромпокатилова, пушка которого, наоборот, смотрела в сторону заставы. "Наверно, и у него башня не вертится", - решил политрук и посочувствовал ефрейтору. В танке было неудобно, душно, не хватало воздуха. От нестерпимой боли в переломанных ногах, от духоты и запаха керосина у Мухтасипова кружилась голова, его тошнило, и ему казалось, что он теряет сознание. Хотелось пить - воды не было. Хотелось прилечь - не мог.

Мухтасипов приоткрыл пошире смотровую щель, но духота от этого не убывала и воздуха не становилось больше. Минут десять он ждал наступления немцев, то и дело посматривая в сторону прибрежных кустов. Никакого движения. Тогда он достал лист бумаги и написал вверху крупно: "Завещание сыну".

Прикрыв тяжелыми веками воспаленные, красные глаза, задумался. Много хотелось сказать, очень много - для этого не хватило б, пожалуй, и целого дня, и целой тетради, а у него был только один листок в клетку и неизвестное количество свободных минут - может, пять, а может, сто, кто знает, когда начнется новая атака. Надо было успеть сказать самое главное. Мысли о пяти минутах заставили торопиться, быстрые неровные строки побежали по бумаге:

"Дорогой мой мальчик. Сегодня фашисты напали на нашу Родину. Уже восемь часов, как наша пятая застава ведет кровопролитный бой. Скоро начнется третья атака. Для нас она может быть последней. Я сижу сейчас в фашистском тачке, захваченном нашими пограничниками, притаился у пулемета и пушки и жду, когда фашисты снова ринутся в бой. У меня перебиты ноги, но это ничего. У меня есть руки, здоровые и сильные руки, чтобы управлять пушкой и пулеметом, у меня есть зоркие глаза, чтобы точно целиться во врагов. Наших бойцов полегло много. Они сражались геройски. Помни о них всегда, родной мой Муса. Врагов полегло больше, во много раз больше, чем наших. Милый сыночек!.. Я не видел тебя, не слышал твоего голоса, а может случиться, что мы никогда не встретимся с тобой. Послушай меня, мой мальчик. Умирать не хочется. Очень хочется жить. Только здесь, где кругом пляшет и бесится смерть, только тут по-настоящему можно оценить жизнь. До чего она хороша и прекрасна! Люби ее, дорожи ею. Но больше всего люби свою Родину - нашу чудесную Советскую страну, созданную великим Лениным. Жизнь хороша и прекрасна, но Родина дороже жизни. И если когда-нибудь Родина потребует у тебя твою жизнь - отдай не задумываясь. И еще - люби труд, уважай людей, и люди будут тебя уважать. Делай им добро, не требуя наград. Это большое счастье - делать людям добро. Будь честным и твердым, справедливым и неподкупным, беспощадным ко всем и всяким мерзостям и подлостям рода человеческого. Люби маму, она у нас с тобой славная, помогай ей, заботься о ней, как заботится она о тебе. Помни, сын: если смерть настигнет меня здесь, я хочу жить в тебе, в твоих делах, я хочу, чтобы ты сделал в жизни и то, что не успел сделать я, и то, что должен сделать ты. Прощай, мой дорогой мальчик. Пусть никогда ты не услышишь ни свиста пуль, ни грохота снарядов, ни лязга танковых гусениц. Пусть эта война будет последней. 22 июня 1941 г.".

Мухтасипов не стал перечитывать написанное. Сложил листок вчетверо и спрятал в левый карман гимнастерки, где хранился партийный билет. Потом посмотрел в щель. По-прежнему было тихо и знойно, по-прежнему впереди чернели трупы врагов. И вдруг один зашевелился, поднял руку, попробовал встать и не мог. Раненый был слаб, он, видно, потерял много крови, и у Мухтасипова вместе с жалостью к раненому немцу родилось желание помочь ему, желание практически невыполнимое, потому что сам политрук не мог ходить. О раненом немце почему-то думалось не как о враге, который пришел на нашу землю убивать и, быть может, убил кого-нибудь из пограничников, а просто как о человеке. "А ведь можно было спасти ему жизнь. Дома, наверное, тоже есть жена и сын. Интересно, о чем сейчас думает этот гитлеровский солдат? Может, он рабочий, которого Гитлер насильно погнал на войну. Может, его товарищи - рабочие где-то там, в Берлине, в Гамбурге, в Мюнхене, уже вышли на улицу с красными знаменами и с лозунгами: "Руки прочь от СССР!"