Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи Страница 44

— Опомнился, вернулся бы…

— А он и вернулся. Только поздно. Увезли уже Многоярова.

— Ну, коли опомнился, и бежал бы к людям. А он опять в тайгу. Ведь там же шатун, он его боялся, иначе зачем пуля в стволе?

— Вот и я думаю: зачем не к людям, а в тайгу побежал? Он ее, Глебыч, боялся всегда. Один ни-ни — шагу не сделает.

— Так ведь бывалый, кажется.

— Бывалый… Зачем же он не к людям, в тайгу побежал? Зачем?

— Ну, выстрелил случайно! Ну, испугался! Так помоги. Голову, рану замотай. Беги, зови на помощь. А он в тайгу! А почему он в тайге-то так долго по первому испугу был?

— Заплутался, надо быть. Зачем он опять туда побежал, вот ведь в чем вопрос? Где он сейчас?

— Сапсем дурак был, — Степа неслышно подошел, заговорил легко, словно и не ходил тайгою. — Сапсем дурак сделался. Ловить нада. Мордой чащу лез, в кровь лисо драл, шкуру драл, в скалы лез. Сапсем дурак. Амака тут ходит. Скушать может. Искать надо. Где он?

До самых сумерек петляли по тайге, находя и теряя след Комлева. Собаки, взяв медвежий след, угнали куда-то зверя. Не тронул амака Комлева. Кружил тот по чащобнику, стланикам, выходил на сопки, снова сваливался к Авлакану и, не дойдя до реки всего-то с километр, снова уходил в тайгу.

— Это его тайга водит, — сказал Степа. — Однако сапсем закружит. Он уже не дурак, блудит он.

Последний раз нашли след у самого подножья Уяна. Быстро темнело, поэтому, покричав еще для верности, спустились на ночлег к чуму.

В полночь пошел снег. Рыхлые крупные хлопья плавно опадали, оседая на деревьях. В тайге стало светлее. Высокое пламя костра отпугивало снег, и там, за огнем, хлопья казались черными.

Не сразу пришел в себя Комлев. Он довольно поколесил по тайге, ломился сквозь чащобу, лез в скалы, снова спускался в низину… В клочья изорвал стеганку, изранил лицо, руки, потерял шапку. Здравый смысл возвращался к нему медленно, но когда окончательно пришел в себя, то ужаснулся тому, что происходило с ним. Нет, он не думал о выстреле. Ужасался последующему: как это он сразу не сообразил перелистать дневник Многоярова, как не сообразил уничтожить записи, как мог поверить, что начальник партии поднялся и подстерегает его с карабином наготове! Наконец, этот сумасшедший побег, эта горячка! Сколько времени пробыл он в ней? Где находится сейчас?

Свалившись на землю, тяжело дыша, Комлев мучительно искал выхода. Мысли были четкими, определенными, временная оморочь уступала место холодному, спокойному расчету. «Черт возьми, надо было сразу же понять, что и Многоярова и карабин забрали люди. Скорее всего эвенки. Бродили где-то поблизости — услыхали выстрел. Надо было искать их, кричать, идти вдоль берега Авлакана к кочевью… Глохлов наверняка пришел уже вниз, в Буньское. Надо выходить к людям. Но где они? Куда идти? Надо…»

Снова в сердце прокрался ужас, но теперь уже перед тайгой. Комлев весь подобрался, стараясь сделаться маленьким, незаметным.

«Только бы забыться, только бы заснуть. Матушка, не тронь меня, сохрани, матушка, — безотчетливо шептали губы. Комлев червячком заполз под сосновое выскорье — корневище, вывороченное бурей. Огонь высвечивает в ночи, он кажет всей тайге беззащитного человека у костра. — Тайга-матушка, убереги! Не буду больше, не буду… Только не это… не это… Держаться, держаться», — уговаривал себя Комлев. Крепко закрыл глаза. Сквозь веки ощутил, как опадает костер, как медленно гаснет огонь, безразличие охватило Комлева.

Весь следующий день кружил и кружил по тайге. И только под вечер, уже при закате, вдруг увидел фиолетовую громаду Уяна, чуть выбеленную по склонам снегом. Хребет видением возник перед Комлевым, и он, страшась потерять этот единственный знакомый ориентир, в изнеможении опустился на землю. Не отрывая глаз, долго глядел, как медленно выцветает розовая громадная шапка снежника на вершине хребта.

Теперь он прекрасно представлял себе предстоящее. Утром распадком спустится к Авлакан-реке, найдет на берегу чум, увидит эвенков и все объяснит им. Он и сам уже верил в случайность выстрела, в несчастный случай, который произошел там, у Осина плеса. Надо только заглянуть в дневник и, если что, устранить.

Вдруг Комлев услышал отдаленные голоса. Будто кто-то звал его. Прислушался. Весь этот день ему часто блазнилось, что зовут его. Сейчас голоса и были и не были. Затаив дыхание, приставил к ушам ладони. «Ко-о-о-ом-ле-ев… Ко-о-о-мле-е-ев!» — явственно донеслось. Кричал эвенк. Точно. Звал его! Это Анатолий. Прошлой осенью за спирт и фонарь Комлев выменял у него пару соболей. «Это он — Анатолий! Его голос! Значит, ищут».

Кричит эвенк, только эвенк. С ним нет русских. Значит, все еще в тайге, не вышли из нее. Надо спешить!

Комлева словно бы подбросило с земли. Он кинулся на голос.

— Толя-я-я-я! То-о-о-о-ли-и-ик… — во всю полноту голоса заорал.

Он снова ломился напропалую через тайгу. Остановился, прислушался. Кругом была гробовая тишина. Еще послушал. И вдруг над головой загудело, завыло разом, и он пригнулся, присел, как от дождя прикрываясь за стволом ели от этого так неожиданно возникшего звука. По верхам шел тугой северный ветер.

Где Уян, неужели он снова потерял его?! Комлев осторожно пошел в обратную. Вот он, Уян, — только оставленного рюкзака Комлев уже не смог найти. Он и не искал его, боясь снова потерять Уян.

Разжег костер, наломал лапника и лег у огня, чувствуя, как неуютно и студено стало в ночи. Время тянулось медленно. Все тело его ныло, болели ступни ног, горели огнем. Боль эта поднималась к икрам, гнездилась там и затихала где-то в пахах, перейдя в тупую ломоту. Три сушины, из которых сложил он ночной костер, горели быстрее, чем предполагал, и, поправляя костер, Комлев думал, на сколько хватит еще огня. Его тревожил тот миг, когда пламя спадет, угли подернутся мутноватым прахом и все вокруг погрузится в могильный холодный мрак. Вокруг его лежбища дров не было, он попробовал, ползая в ощупку, набрать хворосту, но темнота пугала, и он, чтобы подольше сохранить костер, убавил огонь, чуть раскатав сушины. И сразу же придвинулась вплотную ночь, дал о себе знать холод. Он лежал, близко притулившись к огню, и представлял завтрашний путь к людям.

За все это время ни разу не подумал о том, что совершил тягчайшее преступление. Выстрел был вполне оправданным, по его мнению. Ведь если бы не произошло этого, Многояров, не задумываясь, сдал бы его в руки правосудия. «Но в жизни, — думал Комлев, — действует только один закон: кто кого. Кто кого, и все летит к чертовой матери…»

Так думал Комлев у затухающего костра, веря, что завтра он будет снова среди людей, чистый и оправданный.

Ведь ничего не произошло страшного. Жизнь поставила вопрос: «Кто кого?» — и жертвой стал Многояров. Прочем же тут Комлев? А людям он скажет: «Зачем мне было убивать Многоярова? Зачем? Он хороший мужик. Он спас меня от смерти. Он шел всегда впереди, облегчал мне путь. Зачем же тогда убивать мне его?» Действительно, зачем? Нет ни золота, ни кожаного мешка. Ничего нет. Улик нет.

«Но есть дневник», — ночь низко припала над Комлевым. «Дневник? Какой дневник?» — «Многоярова. Ты же знаешь, он всегда ведет подробные записи». — «Эвенки не будут глядеть его. Я первый прочту». — «Но эвенки могли сбегать в Негу, привести еще людей. Ты опоздал, Комлев!» — «Нет, нет! — Комлев повалился лицом в лапник, прикрыл голову руками. — Нет! Нет!»

Запах еловой хвои вернул его к действительности. Костер слабо тлел остывающими углями. Ночь лежала вокруг, холодная, непроглядная ночь. Комлев размел угли еловой веткой и, набросив на дымящуюся и исходящую паром землю лапник, лег в кострище. Снова забываясь сном, он ясно услышал, как кто-то рядом прошептал: «В дневнике нет ни одной плохой для тебя записи. Нет! Ты слышишь?» — «Слышу…» Впервые за трое этих суток Комлев заснул спокойным, глубоким сном.

Пробуждение пришло тоже спокойным. Он лежал на спине, все еще ощущая парное тепло, исходящее от прогретой костром земли, и следил, как приходит утро. Медленно светлело над ним небо. Свет приходил не с востока, он струился с зенита, и этот пока еще очень неопределенный свет разливался по всему куполу, наполняя его голубизной. И когда на чуть просветленном горизонте выплыл темной громадой Уян, Комлев встал и медленно пошел распадком вниз, надеясь скоро выйти к стойбищу эвенков.

«Будь что будет, — решил он и вдруг вспомнил тот ночной перед своим забытьем голос. — А что, если ничего не записал обо мне Многояров? — впервые подумал так и обнадежил себя. — Конечно, не записал. Будет он дневник марать…»

С этой верой и вышел бы он к людям, если бы не столкнулся неожиданно на тропе с Глохловым.

Комлев был готов к любой встрече, но только не к этой. Он как-то уж очень твердо уверовал в то, что Глохлов давным-давно прошел вниз по реке к Буньскому. И вот они стоят друг против друга лицом к лицу.