Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя Страница 45

Головорезов здесь хоть отбавляй, на каждой улице свои. Ясно, теперь не то, что до войны было, совсем не то. Посерьезнели дети за войну, что ли? Взять хотя нашу Подгорную. Какая орава собиралась! Война многих прибрала, короче — я, Наташа и Егор вернулись. Вон в том домишке, что под железной крышей, когда-то красной, а теперь не то бордовой, не то коричневой, живет она, подружка моих детских лет. Ныне Наталья Максимовна Ведерникова. А напротив дом с резными ставнями, в этом я жил. Наташа всегда с нами была, с девчонками она не дружила. Ее и не отличить, бывало, от мальчишки, отчаянная! Пилотку носила, мечтала военным летчиком стать. Мы тогда всей Подгорной вели ожесточенные бои с Нагорной улицей. Театр военных действий был на Иерусалимском кладбище. Была и кровь! Помню, изобрели мы пушку из водопроводной трубы, один конец расклепали и завальцевали, укрепили эту трубу на лафете — тележке из-под мороженого, трубу залили наполовину водой, запыжили деревянной пробкой, а затем доверху забили шариками из подшипников. Выкатили орудие на баррикаду, развели под стволом костер, нацелили на неприятеля, а сами в укрытие. Вся ватага при полной амуниции: шашки из обручей, ручки алюминиевой проволокой перевиты, пистолеты-поджигалы на боку. Ждем грома орудия. Пушка молчит. Наконец Наташа не выдержала — в нашем отряде звали ее Жанна д’Арк, подбежала к пушке, а за ней ринулись и мы. Только склонились к орудию, как даст! У кого полон рот земли, кому глаза запорошило. Но целые, повезло, оказывается, трубу по шву разорвало, пушку подбросило. Наташе мать, конечно, всыпала, а нам долго грозила палкой:

— Я вот вам, голодранцы, наворожите войну!

И наворожили. В войну наши улицы опустели — и Подгорная и Нагорная. Ушли Иценкины — двенадцать братьев, ушла и Наташа. К концу войны мать ее ослепла от старости и слез. Мы вернулись вместе с одним из братьев — Егором Иценкиным. В тот же день пошли к Наташе.

— Стойте, ребята, это же вы? — потянулась она к нам. — Еще порохом пахнете! Проходите, я сейчас…

Наташа вернулась в кителе, при двенадцати боевых орденах и медалях.

Прошли годы. Теперь к ним — Наташе и Егору — они поженились — я забегаю только по большим праздникам — девятого мая да двадцать третьего февраля. Егор поначалу обижался, что редко хожу, а как дали инвалидную коляску — нашел занятие, все ремонтирует ее. Живут они с Наташей дружно, детей нарожали, живность завели. Как-то встретил Егора — траву на Иерусалимском косил.

…На Восьмой Советской Сони не оказалось. Жаль. Оставил ей записку и адрес Бориса. Так уж сложились обстоятельства, что я Соню долгое время не встречал и не знал о ее жизни ровным счетом ничего.

— Бедовая эта, твоя протеже, — сказал как-то Борис. — Порядок на ее участке, и, между прочим, серьезная девушка. Помощником диспетчера поставил, так, представь, метлу не бросает, в свободное время марафет наводит.

— Признавайся, Боря, влюбился? Что-то больно расхваливаешь.

— А между прочим, о тебе справлялась, дипломатично так: занятия, дескать, жаль пропускать, а то бы Антона навестила, как он там с немецким справляется.

— Справляюсь, и передай ей, пусть учебу не бросает. Оставляю, Боря, Соню на твою заботу, сегодня уезжаю в колхоз строить МТС. И ты будь здоров!

— Буду. А что это ты так вдруг — в колхоз?

— Посылают сельское хозяйство поднимать.

— Ну-ну, смотри не надсадись.

Мы вышли на крыльцо, обнялись. Какая у Борьки тощая спина.

…Прошло некоторое время, и я возвратился в свой город. На деревенских харчах и свежем воздухе загорел и окреп.

Ярко светило солнце, пахло пылью, асфальтом и магазинами. Когда я долго отсутствую, мне кажется, что обязательно что-то в городе должно произойти, и я волнуюсь перед свиданием с родным городом. А в сущности, ничего не изменилось. Так же снуют люди, те же пыльные тополя по обочинам тротуаров. Разве вот только нарушили торцовую чарку на главной улице и вместо нее положили асфальт, уже сплошь поклеванный каблучками, разлинованный автомобильными шинами. Иду, а он под ногами пружинит. Вдруг впереди до чего же знакомая фигура. Хотел окликнуть, да вовремя спохватился. И так сегодня ошибок предостаточно, и на этот раз, видимо, обозвался. Поравнялся. Соня?! А у нее и портфель из рук. Смотрим друг на друга, сколько же не виделись? Опомнились. Свернули на улицу Левина в небольшой скверик. Присели на скамейке у памятника.

— Ну, как вы?

— А вы, вы как?

— Вид у вас прямо профессорский, портфель, солидность, не узнать.

— Вы, как всегда, шутите… Но разве так можно, уехали и слова не сказали?

— Так лучше было, Соня, но я исправлюсь, поверьте, — перешел я опять на шутливый тон, так часто выручавший меня. — Что же нового у вас, Соня, рассказывайте скорее.

— Все новое. — Соня щелкнула портфелем.

— Неужели аттестат? Ну, вы настоящий молодец, как я рад! Теперь осталось замуж выдать, или уже?

И тут Соня вдруг резко отвернулась.

— Что, Соня? Я что-то не то сказал, обидел?

— Нет, нет, я просто так, мне пора идти, прощайте! — Соня схватила портфель и быстро перешла улицу. Увидев подходивший автобус, побежала на остановку. Я стоял в нерешительности — бежать за ней?

Автобус медленно тронулся. Я вернулся на скамейку.

Больше я Соню не встречал. Да и не искал встреч. Разбросало нас по свету. Но иногда приходит мысль: ведь неспроста кто-то когда-то придумал исповеди. Ох как надо человеку иногда исповедаться, а выговорился, отрегулировал маятник — и снова отстукивает сердце…

Гость

— Ты разве не чувствуешь, дед, набегающую волну будущего?..

— С чего такие умные слова, Славка, а?

— Сколько ты уже здесь?

— Ну, посчитай, лет семь-восемь. Вот уже два года как строим ГЭС, да лет шесть пыхтели над перевалочной базой.

— Вот видишь. А про Андрюху ты что-нибудь знаешь?

— Откуда. Не трави душу…

— Вот ты и не чувствуешь волну будущего. Говорят, только по деревьям да детям и видишь время. Мы тоже попервости как чумовые ходили — души травили. Хотели уж кого-нибудь посылать за этим шплинтом. Да все как-то не собрались. А время-то свое делает — лечит. Потихоньку и забывать стали. А в этот раз отпуск мне выпал. Ну ребята и подступили: съезди, Славка, к Нельсону, если что — вези пацана. Но вот я и на пороге у Нельсона.

«Где Андрюха?» — спрашиваю. «Да вот только здесь был, наверное, в лес пошел. Здесь рядом». Ну я ходу, Нельсон мне еще вдогонку кричит: «Оставь хоть бороду, а то примет за дикобраза и пальнет».

А был тогда, дед, яркий осенний денек. Под ногами ломкая на морозе хвоя. В распадке пропахший смородиной ручей. Ну, чисто как у нас летом. Костерок. Подхожу. В котелке бурхотит похлебка. Потянул носом — грибная. А у костра на корточках мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати. И все у него как у заправского охотника: патронташ, нож на поясе, в сторонке ружье, топорик, рюкзак. Веришь, сердце унять не могу — Андрей и не Андрей — признать не могу — парень.

— Ты один? — спросил я, подсаживаясь к огоньку.

Он внимательно осмотрел меня карими глазами.

— Один.

— Не боишься? Вдруг медведь?

— Вырабатываю характер, — деловито отвечает и снимает навар деревянной ложкой. Пробует, отставляет от огня котелок и кивает, дескать, подсаживайся. Похлебка оказалась вкусной. Потом мы пили душистый кипяток, заваренный смородиновыми веточками. А я все вокруг да около…

— А что, Андрей, давай вместе охотиться! — предлагаю.

— Это дело индивидуальное, — с достоинством бывалого охотника отвечает он. — Тут не следует мешать друг другу, да и лес тут… Вот я со своим дедом… — и пошел он рассказывать. Веришь, дед, сердце у меня закатывалось. Надо же, все помнит, и уже ничем это не вытравишь. И тоска у него.

Не выдержал я:

— Да найдется твой дед — вот увидишь.

Он открыл рот. Уставился на меня. А потом как бросится на шею.

— Дядя Слава!..

И все про тебя, дед, расспрашивает. Отбою не было.

— Что же ты его не прихватил сюда?

— Да куда, дед? Я ведь еще, дед, сто лет из тайги ни шагу.

Лицо у Славки копчено-усталое, волосы с завитками на концах стали серыми, но глаза те же — сине-ясные.

Я наливаю воды в зеленую с белой внутренностью, как брюхо у рыбы, кастрюльку и ставлю на «Ниву». Славка о чем-то рассказывает, мысли у него прыгают, толком и не поймешь — о чем это он. Перевожу рычажок на второе положение — успеет вскипеть, пока почищу картошку.

Славка приволакивает свой чемодан, щелкает замками, выставляет на стол полдюжины пива, кидает пару вяленых лещей. Лещи, как сосновая кора, даже светятся. Слава берет бутылку пива и зубами сдергивает пробку. У меня мороз по коже — сломает зубы! Подаю открывалку.