Олег Грудинин - Комсомольский патруль Страница 45

Он немного полежал, отдуваясь, пошмыгал носом. Подмигнув самому себе, с хитрым заговорщицким видом переложил со стоящего рядом стула на свою кровать учебники: педагогику, русский язык, психологию. Оглянулся. Аккуратная палата купалась в золотистом солнечном свете. На единственной не освещенной солнцем стене непрерывно дрожал большой переливчатый зайчик. Его бросала стоящая на невысокой тумбочке фарфоровая чашка с водой.

В открытое настежь окно беспокойным гостем залетал прохладный осенний ветер. Шевелил занавески на спинках всех четырех коек, шелестел на подоконнике листами раскрытой книжки, улетал, оставив в ушах деловитое щебетание гнездившихся под окном пичужек.

— Непонятно. Ну, разве можно в такой день вешать нос? — Яша игриво улыбнулся. — Вдобавок так безнадежно. Мне непонятно. — Согнав улыбку, Забелин чуть высунул язык, насмешливо прикусил его и, строго выкатив похожие на сливы глаза, уставился на соседа.

Напротив Забелина, хмуро опустив губы, уныло сопя, лежал белобрысый, с огромными светлыми ресницами подросток.

— Нет, ты только послушай, я уже пять недель здесь, а такого дня еще не было. Настоящий золотой денек. И воздух как за городом.

Последние слова подействовали, но, к сожалению, совсем не так, как ожидал Яша. Похожие на опахала ресницы дрогнули, затрепетали и, сжавшись, выпустили обыкновенную, нормальную, крупную слезу. Мутную и, как видно, горькую.

— Обожди, ты чего это, утопить меня вздумал? — Забелин растерянно оглянулся. — Сестру, может быть, позвать? — Он потянул руку к импровизированному звонку, состоящему из чашки и алюминиевой чайной ложечки.

— Не, не. — Паренек испуганно завертел головой и, усиленно потянув носом воздух, отвернулся. Подождав, украдкой смахнул указательным пальцем следы своей позорной для настоящего мужчины слабости. — Скучно чегой-то стало. — После молчания паренек повернул голову, за ней корпус — ноги остались в прежнем положении — и показал Якову свое почти прозрачное лицо. На висках заметно пульсировали голубые прожилки. Глаза его смотрели виновато. — Деревню вот вспомнил, лес. Хорошо у нас там, — мечтательно прикрыл глаза мальчик. — Все ребята теперь на рыбалку ходят. У нас во какие окуни водятся, — воодушевился он. Руки рассказчика разъехались чуть ли не на метр. — А ввечеру, — тихо добавил он, — гармошка играет. Грустно-грустно. И в поле отдается.

Губы рассказчика опять жалобно опустились. Курносый конопатый нос подозрительно скривился.

— Стой, стой, — заторопился Яша, — тебя зовут-то как? Федькой, что ли?

— Федором, — обдумав, недовольно отрезал собеседник, — Федором Григорьевичем. Федьки телят пасут.

— Ну?! — Яша лукаво-озадаченно почесал пятерней голову. — Значит, Федор Григорьевич? Виноват. А у тебя, Федор Григорьевич, родные есть?

— В деревне, — немного смягчившись, ответил паренек. Он уже спокойным движением подмял под себя подушку и облокотился на нее. — Бабушка у меня там, — пояснил он, — в колхозе.

— А отец с матерью где?

Вопрос, видно, пришелся не к месту. Федя весь как-то подобрался, опасливо и настороженно косясь в сторону Яши. Глаза, как щитами, прикрылись сердитыми кисточками ресниц.

— Нету никого, — нехотя буркнул он, — а что?

— Да нет, так. — Забелин с безразличным видом стал рассматривать свою собственную, видную в разрез рубашки, забинтованную грудь. — Где же они?

— Фашисты нашего отца убили, — еще более неохотно отозвался паренек, — и мать давно померла. Я маленький был, не помню. — Он закусил верхнюю губу и замолчал.

— Бабушка знает, что ты в больнице? — Яша тоже облокотился на подушку и поднял ладонь так, чтобы тень падала на глаза. Ладонь мгновенно стала прозрачно-розовой, как будто налилась светящейся кровью.

— Не знаю. — Мальчик отодвинулся от подошедшего солнца и, нагнув голову, стал царапать согнутым пальцем подушку. — Может, письма потерялись, — подумал он вслух, голос паренька чуть дрогнул, — я ей давно уже написал. Еще когда на пятом этаже лечился.

— Ну уж и потерялись, — старательно удивился Яша, — просто не успели написать ответ. Может быть, даже написали, да еще не дошло. Ты давно здесь лежишь?

— Больше месяца, — прикинув, вздохнул Федя. — Месяц десять дней вверху да полдня уже здесь.

— Что же у тебя за болезнь такая?

— Воспаление легких было, а потом операцию делали.

— Знаю, — усмехнулся Яша, — по ногам твоим видно, что операцию. Что тебе с ними делали, ломали?

— Ломали. — Собеседник поежился. — Они уросли неверно. Врозь как-то. От коленок врозь.

Федя, вдруг застеснявшись, подтянул одеяло. Пощупал ноги.

— Это я, еще как маленький был, с сарая в огород прыгал. С той поры они и стали кривиться. Понемногу. В деревне-то ничего, а в ремесленное привезли, тут сразу разглядели. У меня не сильно было, — оправдываясь, пояснил он. — Это Никифор Сергеевич сказали, что если не ломать — дальше хуже будет. Циркулем пойдут. Никифор Сергеевич сами после операцию делали. Сначала по одной хотели, а потом сразу обе.

Федя еще раз, теперь с интересом, потрогал ноги, выпуклые под одеялом.

— Это Румянцев Никифор Сергеевич? — переспросил Забелин. — Наш хирург? Он и меня лечит.

— Ну да, они. Строгие, вчера меня осматривали, бубнят под нос: «Бу-бу-бу-бу». — Паренек подтверждающе кивнул и неожиданно быстро и ненадолго состроил гримасу. Яша, оторопело моргнув, расхохотался, закашлял. Перед ним, сразу исчезнув, отчетливо мелькнула вечно недовольная мина хирурга. «Маста-а-к», — Забелин с уважением заново оглядел соседа.

— Это ты здорово нашего начальника отделения передразнил. Вылитый Румянцев. Ты в ремесленном долго перед больницей проучился? Навещает тебя кто-нибудь?

— Нет, — мотнул головой мальчик. — Раз только приходили. Как положили, в тот день. Больше не приходили. Да я всего две недели проучился. Как приехал, заболел сразу. — Федя снова нахохлился и неожиданно зло добавил: — Чего им, кабы я здоровый был, так от меня польза, а так....

Он лег на спину и неудобно отвернул голову к стене.

— Федя Громак, спишь?

Кругленькая, с кукольным личиком сестра вошла в палату. Приглядываясь синими глазами, подошла к Фединой койке.

— Приготовься, сейчас поедем на рентген. Вы всё учитесь? — С немного натянутой улыбкой, будто случайно, сестра повернулась к Забелину. — Когда ни приду, вы всегда занимаетесь. Без конца.

— Нет, что вы... — Яша тоже улыбнулся доброжелательно и чуть снисходительно. — Это я до обеда только занимаюсь. С обеда читаю или письма пишу. Я в этом отношении богатый, у меня корреспондентов много. — Он кивнул на пачку писем, лежащих на табуретке.

— Кому же это вы пишете? — Сестра с явным любопытством посмотрела на разноцветные конверты. — Можно? — Мельком прочтя несколько обратных адресов, запоздало смутилась, выпрямилась, с неестественно безразличным видом занялась кстати развязавшейся косынкой.

Письма в основном были от девушек.

Забелин посмотрел на сестру и, добродушно поморщась, поправил растрепанную ее неловким движением стопку писем.

— Это мои комсомольцы пишут, — пояснил он потеплевшим голосом. — Я ведь секретарь комитета в швейной артели. У нас девчат много. — Он еле заметно вздохнул. — Не забывают, — добавил гордо, — даже в больнице не забывают.

Сестра, наконец, управилась с непокорной, чересчур долго неподчинявшейся косынкой. Спереди, как бы независимо от ее желания, осталось выбившимся небольшое колечко завитых шестимесячной завивкой волос.

— Почему же это в больнице должны забывать? — опять немного опоздав, удивилась девушка. — Наоборот, в больницу еще больше писать должны, раз человек в беде.

— Нет, нет, — предупреждающе поднял Забелин растопыренную ладонь. Ему вдруг очень захотелось говорить с этой девушкой. — Я не так выразился. Дело совсем не в том, что остальные, кто не пишет, плохие друзья. Нет. Просто у нас, у большинства, очень мало времени. Совсем мало. И если человек на глазах, то все в порядке вещей, все нормально. — Он передохнул. — А когда человек исчезает из поля зрения — сначала замечают, спрашивают, даже беспокоятся. — Яша вдруг усмехнулся. — Потом успокаиваются и вспоминают лишь изредка. При случае. Я не говорю, что это хорошо, — быстро ответил он на отрицательный жест собеседницы, — это очень плохо, но, к сожалению, бывает так. И, к сожалению, частенько. Это я не о себе говорю, а так. Я ведь будущий учитель. Мне надо...

Вошла санитарка. Разговор оборвался. Яша протянул руку, поправил сбившееся одеяло.

— Много, много вреда приносит нам такая забывчивость, — вдруг невесело проговорил он, все еще, очевидно, мысленно продолжая разговор.

— Сестричка, — Яша вдруг встрепенулся, — вы моего соседа как отвезете на рентген, зайдите сюда, ладно? Ненадолго, — успокаивающим голосом объяснил он. — Зайдете?

— Хорошо, — с готовностью пообещала сестра, — может быть, сейчас что-нибудь нужно?