Юрий Збанацкий - Красная роса Страница 45

Этой ночью тяжелой смертью умирал Качуренко.

В то время, когда все уже утонуло во мраке, его перевели из райисполкомовского подземелья в резиденцию фон Тюге, которую он оборудовал себе в помещении райпотребсоюза. За год или за два до этого неугомонный Раев соорудил домик для своего учреждения, а под ним не обычный погреб выложили мастера, а возвели целый лабиринт без окон с крепкими дверями и на мудреных засовах — для товаров, которые должны были храниться при постоянном температурном режиме.

Склады опустели. «Молодцы» штурмбаннфюрера сразу же очистили их от лишнего и начали спешно заселять теми калиновцами, для которых, по мнению Тюге, это было наиболее подходящее помещение.

Уже с вечера по дворам, по хатам забегали черношинельники, в помощь им были мобилизованы и нестроевые солдаты ефрейтора Кальта. Массивные двери складов то открывались, то закрывались, темные подвалы хищно глотали испуганных людей. В одну из порожних камер бросили и Качуренко.

Голодный, простуженный, он сидел на цементном полу, сдерживал тяжелый кашель, а тот рвал ему грудь, выворачивал душу. Он встал на ноги, поплелся к выходу, когда за ним пришли. Его привели в бывший кабинет Раева. Он пошатываясь стоял лицом к стенке.

В комнату время от времени вбегал востроносый длинный белесый молодчик, вносил какие-то предметы, с шумом раскладывал их на столе. Последней была внесена в комнату металлическая печурка, похожая на кавказский мангал, из нее несло жаром и тем острым дымком, который выделяется, когда угли до конца еще не прогорели.

Наконец в комнате появился сам фон Тюге, подошел к столу, вслед за ним просеменил Петер Хаптер, встал в стороне, в любой миг готовый к услугам. Штурмбаннфюрер правой рукой подвинул выше фуражку, на загоревшем лбу проступила вспотевшая розовая полоска, потер ее тыльной стороной руки, важно расселся в кресле, по-хозяйски осмотрел стол. Посреди стола лежал лист белоснежной, в еле заметную синюю линейку, бумаги, на ней аккуратно поточенный блестящий карандаш.

Фон Тюге взял карандаш, полюбовался им, нацелился было на лист, но ничего не написал, а только поиграл пальцами, затем посмотрел на Хаптера и кивнул.

— Качуренко, повернитесь сюда! — приказал Хаптер, и Андрей Гаврилович вяло повернулся.

— Качуренко, вас допрашивает штурмбаннфюрер фон Тюге, — гнусаво затянул Хаптер, — и он вас сурово предупреждает: быть до конца откровенным и искренним в своих признаниях. Вы, наверное, заметили на столах эти предметы. Это средства принудительного воздействия на тех, кто молчит или выкручивается. Штурмбаннфюрер обещает, что если вот та белая бумажка, которая лежит перед ним сейчас, будет заполнена фамилиями людей, оставленных с заданием наносить вред великой Германии, то вышеуказанные средства он к вам применять не будет. Понятно ли вам, Качуренко?

Качуренко в ответ закашлялся, кашель этот был глухой и глубокий; казалось, Качуренко никогда не откашляется; когда же ему все-таки удалось успокоить настойчивые позывы, почувствовал, как острая тошнота, подкатившая к горлу, вот-вот вывернет ему нутро. Он был уже тяжело болен.

Фон Тюге прищуренными глазами спокойно и даже довольно смотрел на то, как мучается допрашиваемый, и терпеливо ждал. Он еще не проронил ни слова. Говорил Хаптер:

— Штурмбаннфюрер ждет. Имейте в виду, Качуренко, хотя он и гуманный человек, но и у него есть нервы и, как у каждого, есть предел терпению. Называйте имена своих сообщников, не валяйте дурака.

Допрашиваемый произнес:

— Мне сказать нечего…

Эти слова прозвучали тихо и равнодушно. Качуренко снова схватился рукой за грудь.

Хаптер долго что-то говорил фон Тюге. Выслушав, тот сердито швырнул карандаш на стол. Фон Тюге вызвал белесого, он не сказал ему ни слова, только откинулся на спинку стула и едва заметно прищурил левый глаз, тот понял. Минуту спустя в комнату ввалились два молодчика и сосредоточенно стали готовиться к «акции физического воздействия» на допрашиваемого.

Над Калиновом все гуще становился туман, даже фары машин не могли пробить его мощным светом. Во дворе бывшего райпотребсоюза царила сосредоточенная суета. Черношинельники выводили из подвала людей еврейской и цыганской национальности, контуженых и раненых красноармейцев, внимательно всех пересчитали и только тогда, когда достигли цифры пятьдесят, закрыли подвал. Загнали всех в грузовики, подняли задние борта машин.

Уже перешло за полночь, когда из кабинета фон Тюге вынесли неподвижное тело, раскачав за скрученные руки и ноги, бросили в кузов. Машины тронулись, поползли сквозь туман за околицу, в сосновый лесок возле оврага. На столе фон Тюге лежал чистый лист бумаги…

…Уже подходили к лесной сторожке, когда раздались отдаленные глухие звуки. Вдали, за лесом, где лежал Калинов.

Наверное, никто не разобрал в них кровавой симфонии слитых воедино выстрелов десятка автоматов. Так никто и не понял, что творилось в ночной непроглядности, послушали-послушали — и пошли к лесной сторожке.

Завернутая в плотные свитки тумана, единственная в лесных чащах хижина совсем затерялась, и если бы не Гаврило, который, не поднимая головы, пошатываясь, напрямик шел вперед, наверное, ни Евдокия Руслановна, ни Белоненко, ни тем более Спартак не рискнули бы искать ее в лесу. Увидели белую стену лесного жилища уже тогда, когда совсем приблизились. Из сеней вышла округлая фигура. Прися еще не видела своего Гаврила, а уже узнала по шагам.

— Это ты, Гавря?

— Я, я, старушка…

— Нашел?

— Веду…

— И Партачка?

— И его.

И никто не заметил солдата, замершего в темноте с оружием наготове.

XXVIII

Капитан Сильвестр Рыдаев специально попадать на калиновскую землю не собирался. Бывал здесь раньше, когда еще с ним жила мать Спартака, гостил и у Гаврила с Приськой, позже, года два назад, проведал в Калинове Спартака, побыл какой-то часок.

Нескладно сложилась его судьба на границе.

Беспокойно было, безусловно; ждали не войны, а провокаций, докладывал начальник заставы высшему начальству обо всем, что было замечено по ту сторону границы, доклады принимались как должное, даже не считали нужным предупреждать о бдительности, служба пограничника сама по себе требовала бдительности и полной боевой готовности.

Закончился субботний день, у всех добрых людей наступило время золотого отдыха, следующее воскресенье обещало быть погожим, куда только не собирались люди, каких только планов не строили на завтра! Только у пограничника одна-единственная задача: смотреть, слушать, наблюдать.

В эту ночь как раз меньше всего ждали беды. Если раньше ночью приплывали с чужой стороны какие-то неясные звуки, шумы, замечалось подозрительное движение, то в субботний вечер на границе царила мертвая тишина.

Закатывалось солнце, мягкое, по-летнему ласковое; как в лохматое одеяло, завернулось над горизонтом в белое облако; сумерки держались долго, почти до полуночи, так как это была самая короткая ночь. Стояла ласковая тишина, которую не могло нарушить дружное, беспрерывное кваканье в озерцах, заливах и лужах. Время от времени касались слуха пограничников крик перепелок да скрипучая песня коростелей, аисты долго не могли умоститься в своем гнезде на высоченном, уже умирающем дубе.

Своевременно были сменены, расставлены посты и секреты, вышли в дозор патрули, служба шла привычно, согласованно и четко, все было как надлежит, кроме разве что непривычного предупреждения из штаба. Звонил сам начальник. Расспросил Рыдаева о том о сем и почему-то предупредил, чтобы были бдительны, чтобы не спал ни один солдат, чтобы все были наготове.

Капитан Рыдаев про себя размышлял: это неспроста. Такое предупреждение надо было понимать как полную боевую готовность, а к этому на заставе давно уже привыкли.

Каждый заступил на свой пост, каждый занял боевую позицию.

Рыдаеву не сиделось на заставе, хотелось проверить и отдаленные посты, и на секрет хотя бы один взглянуть. Он пригласил лейтенанта Раздолина и старшину Карпенко, они сели на лошадей и направились в объезд. Хотели проверить самый дальний пост, притаившийся в глухом месте. Капитана Рыдаева именно эта местность больше всего и беспокоила — такие глухие закутки как раз и облюбовывают нарушители границы.

Кони ступали мягко, земля была спокойна, покрыта мягким травянистым ковром, мелодично звенели уздечки, и чуть слышно поскрипывали седла. Пограничники передвигались молча, слушали ночь, слушали профессионально, так, как умеют выслушивать ее только опытные дозорные.

Возвращались на заставу, когда на востоке уже зарозовел краешек неба, когда перепела забились в лугах, коростели разбудили тишину, когда пробирался на землю новый день, похожий, впрочем, на другие, которые были до этого.