Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 1 том Страница 45

— Нет, он красивый! — донеслось до Алеши, и он остановился прислушиваясь.

Но девочки были уже далеко, было видно, как подрагивали русая и рыжая косички, перехваченные черными бантами.

«А я какой? — мелькнуло вдруг у Алеши. — Красивый или нет?»

И покраснел.

Он редко смотрелся в зеркало. Своей наружностью вовсе не интересовался. Знал, что у него лицо монгольское, скуластое, и не печалился и не радовался. Какой есть!

А сейчас вдруг захотелось быть красивым, богатым, умным. Одеться хорошо. Галифе темно-синие, френч. Сапоги иметь целые, чтобы не текли, шевровые, чистить их у чистильщиков, чтобы как зеркало и солнце на носке.

«А вдруг я красивый?» — подумал Алеша и засмотрелся на свое отражение в большой луже.

Но в луже играла вода, и все колыхалось, ходило, ломалось — и небо, и здания, и скуластое Алешино лицо.

В глубокой задумчивости пошел он в школу. На лестнице столкнулся с белокурой Тасей.

— Простите! — пробормотал он сумрачно и хотел пойти дальше, но Тася окликнула его.

— Скажите, Алеша, — она сделала большие глаза и докончила шепотом: — Вы комсомолец, да?

— Нет, — пробурчал Алеша. — А что?

— А мы, все девочки, думали — комсомолец. К нам не подходит. Серьезный такой!

Алеша слушал, как тараторила Тася, и сбоку смотрел на беленькую ее шейку, на которой кучерявились пушистые белокурые завитки.

«А Тася красивая?»

Он вздохнул и вдруг произнес нерешительно:

— А скажи-ите: я красивый или нет?

И только когда сказал, когда услышал свои слова, понял: сказал непоправимую глупость. Увидел расширившиеся глаза Таси, вздернутые белобрысые брови, сломавшиеся в удивлении. Потом брови дрогнули, глаза сузились, с громким хохотом убежала Тася.

Алеша видел: подхватила под руку подругу, и уже и та заливалась в веселом хохоте.

«Это про меня!» — уныло подумал он, пошел в класс и упал на свою парту.

Кислый запах овчины щекотал ноздри. Алексей поднял свой кожушок, повертел в руках и, рассердившись, засунул далеко под парту.

У всех были ладные пальтишки: у Толи Пышного — из отцовской старой шубы, у Воробейчика — из клетчатого одеяла, на Ковалеве — стройная бекешка с сивыми смушками. Только у одного у него — кожушок.

Впервые заметил Алеша — у всех ребят есть прически. Валька вверх зачесывает волосы, открывая большой белый лоб; у Толи Пышного ровный пробор как раз пополам делит его редкие рыжие прилизанные волосенки. У всех есть расчески. Только Алеша, поплевав на пятерню, приглаживает ею свои буйные вихры.

«Ну, вот они и нравятся девочкам! — угрюмо думал Алеша. — Это дело известное. Одни любят шоколад, а другие — свиной хрящик».

Но сейчас ему очень не хотелось быть свиным хрящиком.

Класс наполнился шумом. Лукьянов влез на подоконник, рванул раму, еще, еще раз — ив широко распахнутое окно ворвалась весна, теплая, чуть сырая еще, как только что испеченный и пряно пахнущий хлеб.

— Весна! — закричали хором в классе. — Выставляется первая рама!

В детстве все было просто и кругло. Захотел бегать — распахнул дверь, побежал; бегать устал — свалился на траву, уснул; захотел коня, нет коня — взял палку, прицепил к босым пяткам железки-шпоры — и вот на коне!

К вечеру весь круг желаний уже завершен. Значит — спать. И спал Алеша крепко, видел хорошие сны: голубого коня с белой звездой на лбу.

Сейчас же все не имеет конца. Все начато, все разворошено, все на полдороге.

Вообще раньше, в одиннадцать лет, все было ясно, все решения принимались немедленно и окончательно. Весь мир был немудрено прост: дверь, улица, поле, круглая линия горизонта.

А сейчас, в пятнадцать, все колеблется, горизонтов много, линий много, а одной — прямой — линии нет.

— Что, Рябинин, будем учиться завтра? — спросил он, встретив Рябинина в коридоре. Нет, — ответил Рябинин. — Наробраз против. Считает, что преждевременно такие решения принимать.

— Ну вот! — зло засмеялся Алеша. — Вот ячейка шум подняла, а в калошу села.

Рябинин оперся на костыли и, улыбаясь, спросил:

— Думаешь, в калошу? — И прислушался к шуму, который притекал из классов.

«Они, наверное, задумали что-нибудь, — решил Алеша, но не стал ничего спрашивать. — Их дело; они — ячейка».

А вот школу они на безбожный карнавал не выведут, а он выведет! Он кликнет клич, и все пойдут за ним. Он одни все устроит. Пусть посмотрят! И Тася пусть посмотрит. Он — во главе школы.

Флаги.

«Долой, долой мона-ахо-ов...»

Вот после этого можно и в ячейку.

— Ковбыш! Пойдешь со мной на демонстрацию?

— Пойду!

— Приходи тогда завтра в школу и ребят приводи. Ладно?

— Ладно.

— Пароль будет: штурм-штык.

— Зачем это?

— Так надо. Штурм-штык.

Возможно, он некрасивый, нефасонный, безработный худощавый парень, а школу он все-таки выведет на улицу. И сам выйдет. На широкую дорогу выйдет. Богатые дела ждут его. Замечательная жизнь у него будет! Штурм-штык.

Он услышал, как Юлька сказала Лукьянову:

— Значит, завтра в девять?

— В девять. Сбор в горкоме.

Алеше они ничего не сказали: он ведь не в ячейке. Ну что ж, ладно! Они пойдут кучкой, а он поведет за собой школу. Это еще посмотрим, кто настоящий коммунар! Штурм-штык!

Дома отец спросил Алешу:

— Завтра, говорят, охальничать будете?

Алексей пожал плечами, ничего не ответил и подошел к матери:

— Маманя, дело у меня к тебе есть.

Алексей всегда относился к матери с серьезной, хотя и скрытой нежностью. Дружеские отношения сложились у них еще в голодные годы, когда вдвоем ездили за хлебом. Мать всегда советовалась с ним, куда ехать, почем хлеб брать и на что менять. Они ночевали на вокзалах. Алешка бегал со ржавым, побитым чайником за кипятком. Пили чай на узлах и мешках, от которых струилась тяжелая мучная пыль.

— Мне, мать, ряса нужна.

— Ряса?

— Попом завтра пойду. Ты у отца Федора — расстриги — возьми.

— Если не пропил он.

— Рясу не пропьет. Кому она нужна, ряса? Ты, мать, уж достань, — попросил Алеша, а мать улыбалась и вытирала передником капельки пота с лица.

— Достану, Алешка. А ты что: сам попом пойдешь?

— Сам, мать, пойду.

— Умора! Ты б к отцу Федору еще сходил. Он тебя штукам-то поповским выучит. — И, наклонясь к уху сына, шептала: — А отца не слушай. Он и мне своей святостью всю жизнь запостнил, скупой да святой, как муха в постном масле.

Ночью Алеше снился замечательный сон: площадь, море голов, оркестры; он на голубом коне впереди всех, и у коня на лбу звезда.

2

Отец Федор дал рясу. Даже сам пришел учить Алексея.

— Ты, Алеша, главное, жуликом гляди, — поучал расстрига. — Попы — они все жулики. — Но, посмотрев, как сосредоточенно и хмуро примеривает Алексей рясу, расстрига безнадежно махнул рукой. — Нет, не выйдет из тебя попа. Всерьез все берешь!

Но матери нравились и ряса, и фальшивая борода, и шапка. Она ахала и всплескивала руками:

— Ну поп! Ну просто живой поп! На, батюшка, трешницу, помолись за грешницу.

Она связала рясу и бороду в узелок и вручила Алеше:

— Ну, иди! А отца не бойся.

— Я и не боюсь, — пожал Алеша плечами и вышел на улицу.

Колокольный звон плыл над городом и падал, как дождь.

— Весна начинается с к-калош, — произнес вместо приветствия встретившийся Алеше на улице Колтунов. — В-в-видите. Люди делают в-весну.

Он азартно мял калошами влажную, покорную почву. Вокруг люди делали то же. Вот протоптали прочную дорожку. Вот целая площадка утрамбована ногами. Здесь можно танцевать, кувыркаться, лежать. Люди ходили взад и вперед по колеблющейся почве, набухшей, как тесто, и она застывала под ногами, принимала прочную форму твердой корки: скоро пыль завьется на ней, случайный лист упадет с дерева, желтый одуванчик пробьется и расцветет.

— Возможно, впрочем, что Христос жил, — сказал Колтунов, — н-но явно н-немыслимо, что он воскрес.

— Что?

— Немыслимо.

— Никакого Христа! — отрубил Алеша. — Никакого!

— Н-но если там, — Колтунов ткнул пальцем вверх, — никого н-нет, то не становится ли страшно: никто не управляет миром, в-вдруг все в-возьмет и начнет рушиться?

— Рушиться?

— Р-рушиться. В-возьмет — и обр-рушится.

Алеша задумался. В самом деле: ведь мир, ведь вселенная, ведь это такое хозяйство — солнце, звезды, земля, — все может спутаться, разрушиться. Должен же быть хозяин в таком большом деле?!

Он впервые думал об этом. Стало страшновато. Вот идут два мальчика, а кругом — вселенная. Идут два мальчика, рассуждают. Один другого хочет убедить, что надо идти на штурм небес. Что они значат оба? Песчинки. Их надо обоих в сильнейший микроскоп рассматривать. А они идут, рассуждают.

— Есть наука, — ответил, наконец, он. — Она предсказывает затмения и управляет небом. Ничего не может случиться без нее.

Ему вдруг захотелось овладеть этой наукой: наукой объяснять и изменять мир. Человек, который владеет ею, не боится вселенной. Он стоит на ней, широко расставив ноги, высоко подняв голову.