Александр Грачев - Первая просека Страница 46

Ни перед кем, ни в одном докладе не сгущал так черных красок Коваль, как сейчас. И это было сделано не с каким-то злым умыслом, нет! Просто за время, истекшее после пожара, Коваль по-новому оценил положение на строительстве и увидел, что недостатков гораздо больше, чем прежде он находил. Сказывалась неуравновешенность в характере Коваля. Сейчас он был в состоянии «отлива», выглядел скучным и вялым.

Коваль рассказал обо всем: и о заболоченности строительной площадки, и о плохом питании, и о том, что всю осень строители просидели без обуви, так как сапоги оказались в Николаевске — не на ту баржу их погрузили; и о непрекращающихся случаях дезертирства; и о казенном, чиновничьем отношении многих инженерно-технических работников к своим обязанностям; и об отчаянно трудном положении с транспортом. В завершение рассказал о пожаре.

— Ну, а хоть что-нибудь положительное есть там или нет? — спросил Платов.

— Положительное? — Коваль задумался, теребя бородку, потом улыбнулся. — Да-а, оказывается, я вам только и говорил, что о плохом. Положительное — комсомольский костяк стройки. Будь бы у меня поэтический дар, я бы слагал поэмы об этих людях. Мы с вами делали революцию и спасали ее завоевания в гражданскую войну. Сейчас они делают то же самое, с такой же отвагой.

…Через двое суток в крайкоме появился Фалдеев.

В тот же вечер состоялось внеочередное заседание бюро Далькрайкома. Партком Дальстроя был распущен. Фалдеев, Кривоногов и Панкратов сняты с работы. Ковалю и Бутину, оставленным на своих постах, бюро объявило выговор. Секретарем парткома Дальпромстроя был рекомендован Платов Федор Андреевич.

Перед концом заседания секретарь крайкома объявил:

— Минуточку, товарищи. Только что получено постановление Президиума ВЦИК СССР: ходатайство комсомольцев — строителей Дальпромстроя — о переименовании поселка Пермского в город Комсомольск удовлетворено. Отныне бывший поселок Пермский будет именоваться: город Комсомольск-на-Амуре.

В просторном кабинете, взметнувшись под высокий потолок, грохнули аплодисменты.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Откровенно скажу тебе, Федор Андреевич, я еще никого не отпускал с таким сожалением из аппарата, как тебя. — Секретарь ласково посмотрел в худощавое, с обострившимися скулами лицо Платова. — Год будет очень трудным, положение у нас сейчас везде тяжелое — и с хлебозаготовками, и с мясом, и с углем, но особенно трудно на стройках — бегут рабочие, потому что с жильем туго, кормим и одеваем скверно. Ты отлично понимаешь, почему так получается, — шагаем так, что штаны трещат, берем самый крутой подъем на пути к вершине. Ее надо взять во что бы то ни стало! Покатимся вниз — нас растерзает империалистическая свора.

— Не покатимся. — У Платова на щеках выступили бугры желваков. — Бывали кручи потруднее…

— Вот именно. Поэтому мы и пошли на штурм — сил у нас достаточно в конце концов… Под ногами фундамент, созданный за первую пятилетку, несмотря на оглушительный вой кликуш из лагеря правых и «левых» загибщиков.

Платов слушал рассеянно — у него уйма дел, связанных с подготовкой к отъезду, но прервать секретаря не решался.

— Но спешим не только мы, спешит и наш классовый враг, — мерно тек его задумчивый голос. — Он делает все, чтобы воспользоваться моментом, когда все наши силы напряжены до предела, и оторвать от нас народ, противопоставить партию народу. Вот послушай, что сказано в листовке «Группы народной самозащиты», или «Приморских лесных стрелков». Листовку мне принесли перед твоим приходом, ее нашли в Комсомольске. Вот что в ней пишут:

«Без провокаторов! Научиться молчать!

Мы, «Приморские лесные стрелки», везде и нигде. Наша задача — всячески расстраивать и разрушать всякую работу коммунистов. Вредить везде в чем и как только можно. Все делать как можно незаметней, без доказательств, чтобы самим быть до поры до времени в стороне.

Потом связи пошире наладить да с красноармейцами надежными сговориться. Так-то постепенно и подготовиться для общего выступления.

А выступать нужно сразу, по крайней мере всей Сибирью или от Забайкалья до океана.

А на это и в России откликнутся.

Пока же требуйте везде всякого довольствия, как было до революции, и выплаты заработка золотом, а не червонцами, прекращения вывоза за границу нашего сырья и снабжения нашими деньгами международных проходимцев.

А пока, до общего выступления, будем наказывать угнетателей русского народа, не щадя себя и не трогая никого, даже попавшего по дурости в коммунисты, если он ничем не вредит народу.

Мы не сложим оружия, пока не добьемся независимости Дальневосточного края, на что имеем право по Конституции СССР.

Мы хотим сами управлять своим краем, без коммунистов».

И так далее… Видишь, куда они замахиваются!

— Шпаргалка японских самураев.

— Вот именно. Но выдается за русское национальное движение. Повторяю — трудная предстоит зима. Но еще труднее будет строителям Комсомольска. Девять десятых тамошних бед — результат недоработки парткома, — слишком поздно увидели мы все это. Партийная организация оказалась не во главе, а в хвосте. Нужно вывести в авангард партийную организацию. В этом, и только в этом ключ к успеху.

— Аркадий Петрович, простите, — Платов посмотрел на часы, — я не успею собраться. У меня вопрос: когда выедет в Комсомольск комиссия крайкома?

— Дня через три. Ты сразу с семьей?

— Конечно.

— Это правильно, спокойнее будет работаться. Как жена — не возражала?

— Она давно привыкла к кочевью. Еще с гражданской войны.

— И последний вопрос — о ваших взаимоотношениях с начальником строительства. Необходимо строго соблюдать принцип единоначалия, как он изложен в сентябрьском постановлении Пленума ЦК от двадцать девятого года. Я специально велел перепечатать его для тебя. На, проштудируй на досуге. — Секретарь крайкома подал Платову папку с бумагами. — Коваль, конечно, не идеальный начальник, он несколько трусоват, слабохарактерен, но человек он большого ума и хорошо знает дело. Постарайся наладить с ним отношения. Не бойся и подружиться, если выйдет у вас дружба. — Секретарь крайкома вышел из-за стола и потряс широкую сухую ладонь Платова. — Ну что ж, кланяйся жене — молодец она у тебя!

Домой Платов вернулся, когда Коваль уже сидел в его кабинете. На пороге Платова встретила дочка Аленушка.

— Ой, папочка, а у нас дедушка вот с такой бородой, — доверительно сообщила она отцу, приложив ладошки к подбородку. — Он сказал, что повезет меня на санках далеко-далеко! — И она запрыгала в восторге.

— Подожди, вот намерзнешься в дороге, по-другому запрыгаешь! — пригрозил сестренке двенадцатилетний Сергей, человек достаточно опытный.

— Как на твоем фронте, Аннушка? — снимая пальто, спрашивал Платов жену.

— Голова кругом идет, набирается всего столько, что вагон нужен!

— Только три чемодана и постель. Сани почтовые ведь…

— Ну хоть четыре, Федюша?

Анна Архиповна прошла вместе с Платовым — старым подпольщиком, затем дивизионным комиссаром и, наконец, партийным работником — нелегкий путь. С мужественной самоотверженностью она переносила все тяготы жизни и, может быть, именно поэтому презирала мещанский дух и не утратила своей привлекательности.

За обедом в центре внимания был новый гость. Боясь быть навязчивой, Анна Архиповна все же потихоньку выведывала у Коваля самое для нее важное: можно ли достать в Комсомольске кровати для ребят и хоть самый простой обеденный стол, держат ли там коров, чтобы покупать молоко, как с топливом, и прочее. Сергей оказался менее тактичным. Захватив инициативу, он атаковал гостя своими вопросами: есть ли каток, ловится ли там рыба, заходят ли на стройку медведи, можно ли в реке купаться? Только вмешательство матери прервало эту бесконечную цепь вопросов.

Коваль соскучился по семейному теплу, и лицо его делалось блаженным, когда он разговаривал с ребятами, особенно с Аленушкой. Щадя Анну Архиповну, он не делал попыток вести за столом деловые разговоры и только отвечал, если Платов задавал вопросы. Но в течение всего вечера Коваль очень внимательно — и это не ускользнуло от наблюдательной Анны Архиповны — изучал Платова. Когда же, закончив обед, мужчины ушли в кабинет хозяина, Коваль сказал откровенно:

— Я очень рад, Федор Андреевич, что именно вы замените Фалдеева. Думаю, что мы с вами сработаемся.

Ночью погода испортилась: подул северо-восточный ветер, нагнал тучи, а к утру запуржило. Тем не менее Платов с семьей и Ковалем еще до рассвета выехали на двух почтовых санях. Прав был Сережа, осаживая Аленушку, — катание оказалось совсем не таким, каким представлялось ей дома. Закутанная в одеяло и тулуп, Аленушка ничего не видела и не слышала. Скоро ей надоело все это и на первом же станке, где происходила смена лошадей, Аленушка потребовала, чтобы ее везли обратно домой. Сережа, важно усевшись возле раскаленной печки и с видимым удовольствием грея красные ручонки, поддразнивал ее: