Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи Страница 46

А в сентябре Глохлову снова пришлось выехать в Успенское по срочному вызову. Юрчик в драке ножом убил бывшего своего дружка…

Глохлов досматривал вещи Комлева. Анатолий принес из тайги его вещмешок. В чуме уже по-зимнему горел очаг, дым столбушком уходил в хонар. Снаружи было холодно, дул резкий понизовый ветер, срывая белые гребешки с воли, он кидал на берег мелкую морось, и она, застывая на лету, мелкими дробинками осыпала землю.

Дарья Федоровна и Анатолий ушли в тайгу собирать оленей. Эвенки предполагали сняться с места сразу, как только разрешит Глохлов.

Глеб Глебович, привалившись спиной к собранным в стопу медвежьим одеялам, то ли дремал, то ли о чем-то глубоко задумался, уронив голову на ладони.

Комлев лежал не двигаясь, с закрытыми глазами, иногда вздрагивал всем телом и шумно вздыхал. Разбитая голова, взбухшее лицо, заломленные за спину руки — все это мучило его нестерпимой болью, но мозг работал ясно, оценивая и взвешивая, что произошло и что еще может произойти. Комлев твердо знал одно — Многояров не выдал его, у Глохлова нет никаких улик. «Теперь надо как можно естественней прийти в себя. Как хорошо, что этот болван Егоров напялил ему на руки браслеты. Да и Глебыч, кажется, поверил, что я превысил власть. Этот мой свидетель…»

Глохлов вынул из мешка один, затем другой, третий образец с фауной. Комлев, следивший за ним вполглаза, вдруг тяжело вздохнул и сказал тихим, трудным голосом:

— Он очень ценил эти образцы… — передохнул, подумав, как обратиться к Глохлову, и добавил: —Очень, Матвей Семенович.

Глохлов внимательно поглядел на Комлева, хотел что-то сказать, но Комлев опередил его:

— Это очень важно… Это большое открытие…. Я нашел, — и вдруг тихо заплакал. Слезы текли по его обезображенному, в засохших струпьях, черному лицу, и он, не имея возможности смахнуть их ладонью, по-детски слизывал языком.

Глеб Глебович недовольно закашлял, что-то пробубнил себе под нос и повернулся к Глохлову спиной.

— Говорить трезво можете? — спросил Глохлов. Тихие эти слезы тронули и его.

— Мо-о-о-гу, — отглатываясь и хлюпая носом, сказал Комлев. — Снимите, — и пошевелил плечом.

Глохлов встал согнувшись — малая высота чума не давала распрямиться в полный рост, — подошел к Комлеву, снял наручники.

— Дать воды-то? — участливо спросил Глеб Глебович.

— Дайте.

Комлев пил жадно. Руки его тряслись, и вода лилась по подбородку, забегала за воротник, но он не чувствовал этого, и крупный кадык быстро двигался на нечистой шее. Пил долго, пока не кончился котелок. Выловил последние капли, высоко запрокинув голову. Глохлов подумал, что так вот любил делать Многояров, и от этой мысли в нем снова вспыхнула давешняя ненависть к Комлеву.

Комлев поставил перед собой котелок, обвел чум одним глазом, другой заплыл, и в узенькой щелочке накопилась бель; пристально и долго смотрел в лицо Глохлову, потом тоже долго разглядывал Глеба Глебовича, будто только-только признал их, спросил растерянно, шепотом:

— Он погиб? Погиб, да?! — Даже на больном, залитом йодом и покрытом ссадинами лице видно было, как проступила бледность.

— Почему вы убежали? — вопрос Глохлова не был неожиданным для Комлева, все, о чем надо было рассказывать и как отвечать, он уже хорошо знал.

— Я испугался. Я хотел перевязать его… Но было поздно… И этот глаз… Мертвый глаз глядел. Он глядел на меня. Убежал. Но я вернулся… вернулся… — Комлева била дрожь, по лицу снова покатились, слезы, и он не скрывал их.

Глеб Глебович опять потянулся к воде.

— Знаете, — сквозь слезы говорил Комлев, — он меня там, на скалах, от смерти спас… От смерти, понимаете, от смерти… — В горле его забулькало.

— Ну хватит, хватит!.. Давайте спокойно. Готовы говорить? — Глохлов с досадой покосился на забубнившего недовольно Глеба Глебовича. — Приведите себя в порядок, Комлев!

— Да, да… Я счас. Ага. Только вот… — Голос сошел до шепота, и Комлев, как бы стыдясь, прикрыл лицо руками. Долго сидел с опущенной головой, по-странному спокойный, будто до мельчайших мелочей вспоминал все пережитое за эти дни и ночи.

В чуме было тихо, и только понизовый ветер все швырял и швырял на берег холодные дробинки, шумела тайга, и тот же понизовник иногда дико подвывал, запутавшись в хвойных жестких лапах. Приготовив блокнот для записи показаний, Глохлов ждал.

— Он был настоящий мужик, — тихо, только себе, сказал Комлев и закачал головой. — Был, был, как же так — был… Алексей Николаевич, Алексей Николаевич!.. — И вдруг, подняв лицо, обескуражил неожиданной просьбой: — Матвей Семенович, разрешите мне посмотреть на него. Разрешите, Матвей Семенович?!

Чего угодно ждал от Комлева Глохлов, но только не такой просьбы. Он молчал.

— Разреши, Семенович! Ну? Разреши, — забасил Глеб Глебович, поднимаясь.

«Вот так фрукт! — у жаснулся Глохлов. — Но ведь ты же, ты же убил! Да что же это такое?! Человек ли ты?!» Глохлов в упор глядел на Комлева.

Вышли наружу. Комлев стал в ногах Многоярова, брезент был короток, и разбитые, с крупными латками над щиколотками сапоги были неприкрытыми. Глохлов отметил для себя едва уловимое мгновение, в которое Комлева словно бы парализовало. Окаменевший, он простоял так минуту, потом, тяжело переставляя ноги, мелким шажком перешел в голова и там осторожно, будто детское одеяльце, отвернул брезент, подломился в коленях и зашептал, низко склонившись к густо обметанному щетиной лицу Многоярова.

— Простите, Алексей Николаевич! Простите! Лучше бы вы этот проклятый карабин несли…

И замолчал надолго, почти касаясь своим лицом лица Многоярова, застыл, и только крупные плечи его мелко-мелко вздрагивали.

Комлев долго глядел в застывшее лицо Многоярова, не узнавая этого лица. Перед ним лежал совсем другой человек, с острым, птичьим желтым носиком, с подбинтованной челюстью, с белой-белой повязкой вокруг головы. Из-под бинта совсем не раздражающе выбился белый завиток волоса на темном бугорке родинки. Руки были сложены на груди и в запястьях повязаны между собой бинтом. Длинные тонкие с фиолетовыми коротко остриженными ногтями пальцы были настолько хрупки, что не верилось — они могли выполнять тяжелую работу, крепко держать молоток, находить выступы и трещины на камнях, держать на себе большое тяжелое тело там, на скале, и что это они, такие беспомощные и хрупкие сейчас, спасли от верной смерти его — Комлева.

Нет, тут, у чума, лежал уже не Многояров, это был кто-то другой, незнакомый, не живший рядом. Невесть откуда взявшаяся крупная снежинка опустилась на губы Многоярова и застыла на них, не растаяв, не превратившись в капельку, и это больше всего поразило Комлева. И он не мог уже оторвать своего взгляда от этой снежники.

Глохлов не отрываясь глядел на Комлева, сурово сведя брови, стараясь не видеть темного в белой раме бинта лица и все-таки видел его с заострившимся носом, с плотно сжатыми серыми губами, на которые намело мелкой снежной порошки.

Глеб Глебович глядел на реку, подставив лицо ветру, и неуклюже большим пальцем выбирал с глаз слезы…

…Комлев рассказывал неторопливо, обстоятельно и подробно. Он часто прерывал рассказ, припомнив какую-то новую деталь, возвращался к уже рассказанному. На вопросы Глохлова отвечал обдуманно, с той точностью, какая и требовалась для протокола.

Последний вопрос майор задал будто бы и между прочим:

— Что вы можете сказать о том кожаном мешочке? — Глохлов пристально смотрел в лицо Комлеву.

— Матвей Семенович, я не понял вопроса.

— Я говорю о мешочке. Кожаном мешочке, там еще щепотка золота была.

— Не понимаю. О каком золоте вы, Матвей Семенович? Если о шлихах, то они не в мешочках, а в пакетиках! Все у Алексея Николаевича можно проверить по записям.

— Нет, я о том мешочке, что в нужнике ребята нашли.

— Не помню.

«Помнишь, гад, притворяешься…»

— Не помните? Ну хорошо!..

Комлев долго читал протокол допроса. По его ответам получалась совершенно ясная картина происшедшего на Осипом плесе несчастного случая.

Просил он занести еще в протокол и то, «что если бы начальник партии Многояров Алексей Николаевич соблюдал правила ношения и хранения огнестрельного оружия в геологических партиях (обязательные для всех), а карабин (поглядите, пожалуйста, и поставьте номер оружия) выписан был на его имя, и если бы он не передоверил ношения и пользования оружием рабочему Комлеву, то и не произошло бы того случайного выстрела, который и повлек за собой смерть Многоярова Алексея Николаевича».

На следующее утро Глохлов покидал стойбище. Вчетвером (с лодкой на буксире вернулся из Неги Егоров) занесли в лодку тело Многоярова, осторожно опустили его на дно, сняв центральные банки. Привезенным Егоровым брезентом плотно закрыли труп. Во всем этом Комлев принимал самое активное участие, бегал, суетился. И наконец успокоился, сев в носу лодки.