Пётр Вершигора - Дом родной Страница 46

Вторая половина дня ушла на мелкие текущие дела.

Вернувшись после работы домой, усталый, но веселый Зуев долго говорил с матерью, подшучивал над Сашкой, на ходу экзаменуя его по географии с уклоном в геологию. Увидев, что с сыном произошло что-то хорошее и радостное, догадываясь, что причиной этому поездка с Шамраем, сияющая мать спросила как бы мимоходом:

— Помирились?..

А Зуев, и этим довольный, молча кивнул ей головой, жмуря весело глаза, как кот на солнце.

Сашка тоже что-то чутко понимал в сложных послевоенных отношениях друзей юности. Но понимал по-своему. Он достал из-под кровати по просьбе старшего брата заветный сундучок с археологическими ценностями, пыхтя и тужась, поставил его на скамью, чтобы удобнее было разглядывать драгоценное содержимое, и, торжественно подняв крышку, доверительно буркнул брату:

— Видать, ему недаром на спине звезду вырезали… Ого! Я сразу так и подумал: не может быть, чтобы с нашей фабрики изменник получился.

— Кому? — рассеянно спросил старший брат, уже шаривший взглядом по своим сокровищам, скрытым в сундуке.

— Ну, этот же… который в бане… чубатый. Полторы ноги у которого.

— Ладно, ты погоди об этом… — сказал старший, придвигая к сундучку стул, пристраивая его шершавым днищем себе на колени. И он впервые за месяц пребывания дома замурлыкал песню, а потом, увлекаясь, тихонько засвистал, перебирая в руках камни, глиняные черепки, чугунную шрапнель и свинцовые пули, осколки старинных гранат и глиняные казацкие трубки. «Вот лафа старшим, — мысленно рассуждал меньшой, слушая высвисты старшего братана, — попробовал бы я в доме так… Тут, бывает, один раз ненароком свистнешь — и то сразу подзатыльника влепят. А этот свистит себе — и хоть бы хны…»

На залихватский свист старшего мать никак не реагировала.

От зависти Сашка давал самому себе клятву — расти как можно быстрее. Это было самое больное место низкорослого Сашки. Он изучил множество сложных физических упражнений, должных подстегнуть ленивую природу, так медленно подтягивавшую его глупое тело ввысь и вширь. Но сейчас удивляло и даже немножко смешило Сашку серьезное и какое-то умиленное лицо Петра, который перебирал в сундучке эти побрякушки.

— Ну, чего глядишь разинув рот? — спросил, насвиставшись вдоволь, старший. — Небось, завидно?..

— Ну да, завидно… — буркнул меньшой. — Такого хлама у нас в школе и в пять таких сундуков не уберешь.

Зуев вскинул на Сашку глаза:

— Хлама? А что с ним делают?

— Да ничего. Валяется так, неизвестно зачем. Хлопцы по карманам таскают. Для рогаток.

Зуев еще больше нахмурился.

— А как же Иван Яковлевич?

— А это кто такой? — спросил Сашка.

— Подгоруйко. Иван Яковлевич. Учитель истории и географии…

— Да они и не знают, — вмешалась в их разговор Евдокия Степановна. — Повесили его фашисты… говорят, подпольщиком был… И ребятишек трех из седьмых классов. Тоже повесили… Уж больно хлесткие листовки против Гитлера и против Флитгофта — тутошнего начальника — они сочиняли. С рисунками. Как в стенгазете.

И мать рассказала простую и довольно часто случавшуюся на оккупированной территории историю двух людей. В данном случае они оба были учителя: Иван Яковлевич Подгоруйко, известный подвышковский бунтарь и подрыватель районных авторитетов, и Порфирий Петрович Лебзев — активист, блюститель порядка и правильного течения жизни. Первый все критиковал, и самые чинные собрания не обходились без его каверзных вопросов. Второй таким был подкованным человеком, что его даже в комиссии для составления резолюций всегда включали. Это и была, в сущности, его штатная должность. И основное занятие.

— А как насунула эта фашистская орда, — развела руками мать, — так наш Порфирий через три недели бургомистром объявился.

— Ну а Подгоруйко?

— Повесили его немцы… за помощь партизанам.

Оба Зуевы — большой и малый — слушали эту поучительную быль каждый по-своему.

Майор долго молчал, сидя над своим сундучком. Затем повернулся к младшему:

— Слыхал?

— Чего? — не понял Сашка.

— Про этих двух. Который из них тебе больше по сердцу?

— Ну, тот, который бузил все… А того, подхалима, я бы сам с нашими хлопцами… на петлю бы его…

— Так вот, те камни, и ядра, и шрапнели, и черепки, и стрелы — это все Иван Яковлевич Подгоруйко собирал. Всю жизнь, по камешку. Учитель это наш любимый… А вы из рогатки… Эх, ты! — Зуев щелкнул братишку по лбу.

Сашка глядел виновато моргающими глазами.

— Ну как? Кто вы есть после этого?..

— Изменники? — с ужасом спросил меньшой.

— Ну что ты его так… ведь не знали хлопчики, — смилостивилась мать, увидев вспотевшее, удрученное лицо Сашки.

— Конечно, не знали. Мы обратно соберем… все соберем, — бормотал Сашка. — И это все тоже он понаходил? Тот, которого повесили?

— Запомни: Иван Яковлевич Подгоруйко. Так его звали. Запомни, Сашка. И всем ребятам расскажи. И пионердружину соберите. Я приду. Если захотите, много вам о нем расскажу. Может, вы и пионеротряд его именем назовете. А может, и школу… А это все, что тут есть, — это я собирал, — широким и немного горделивым жестом показал Петр Зуев на свою сокровищницу.

— Ну да? — недоверчиво покосился на брата Сашка.

— Вот хоть мать спроси, если не веришь.

Мать согласно кивнула головой. Сашка, удивленно моргая, смотрел на брата. — А зачем?

— Для истории. Это как книга… понимаешь? Старинная книга земли. По ней мы читаем все, что было.

— Все, все знаем?

— Ну, не все, как, скажем, теперь по газетам, журналам. Но все же многое узнаем. Вот взгляни на этот камень. Ты бы его даже и для рогатки не взял: неровный, кострубатый… А десятки тысяч лет тому назад это был наконечник стрелы. А теперь, смотри, вот тоже камень, но он уже гладкий, как голыш на берегу моря. Там, на стреле, человек умел только откалывать по кусочкам, а вот он уже научился шлифовать.

— Молоток, — произнес Сашка.

— Правильно. И не только шлифовать, но и сверлить. Видишь, дыра для рукоятки. А вот смотри, Это что?

— Черепок? — неуверенно сказал Сашка.

— Правильно. А знаешь, сколько ему лет, этому черепку?

Сашка отрицательно замотал головой, не спуская глаз с брата.

— Может быть, сотни две, а то и побольше, — брякнул он наугад.

— Эх, ты, первобытный ты парень. А еще из рогатки пуляешь. Видишь, вот их сколько. Сейчас мы сложим. Смотри, получается один бок посуды. Пролежала она, эта посуда, в земле тысяч десять лет, не меньше. Вот так… — неожиданно оборвал свою лекцию по археологии Зуев и захлопнул дверцу сундучка перед разочарованным Сашкой. И как тот ни просил его, он оставался неумолимым.

— Вот соберете все, что разбросали из этих своих рогаток, тогда другое дело. Я вам все расскажу.

Но Сашку трудно было прельстить далекими перспективами. Сила человеческого разума, а может быть, и слабость его заключается в том, что, раз познав что-нибудь, он хочет сразу владеть результатами своего познания. Ему вынь ли положь сейчас, сию минуту, то, о чем он раньше не знал, но в чем уже прозрел. И пока Зуев снимал сундук со скамьи, Сашка уже заполз под кровать и выкатил ногой два каменных и одно чугунное ядро. Вылезая оттуда с победным видом, он держал в руках глиняную трубку и железные осколки.

— Нашел секиру под лавкою. Петяшка эти ядра с Попова Яра на себе таскал, — засмеялась мать, с интересом слушая их беседу.

— А это я знаю что, — заявил Сашка брату, — эти ядра турецкие. Из них турки прямо в Богдана Хмельницкого палили.

— А вот и врешь. Богдан Хмельницкий с турками и не воевал. Он у них в плену был два года. Языку ихнему научился.

— В плену? — удивленно спросил Сашка. — Как этот наш Шамрай, который со звездой на спине? А как же из этой трубки курили?

— Вот сюда, в это отверстие, всовывалась вишневая, просверленная раскаленной проволокой трубочка — чубук называется. А глиняный набалдашник набивался табаком.

— А почему вишневая? — добивался неугомонный Сашка.

— Ну, тебе все знать нужно. Любили казаки почему-то вишневые чубуки. А почему — и сам не знаю. Вот будешь изучать историю, сам докопаешься. Будет твое научное открытие.

— Это чего? — спросил Сашка.

— Хватит, хватит вам, — с улыбкой сказала мать, отбирая у Сашки трубку. — Твоей истории он не выучит, а курить в два счета выучится. Я уж ему один раз уши за это трепала. Довольно вам, пошли спать.

Уложив Сашку и убедившись, что он уснул, мать подошла к Петру:

— Это хорошо, что ты с хлопчиком так поговорил. Ему как раз мужской глаз нужен. Сиротка.

Зуев задумался:

— Маманя… Ты это тоже ведь для Сашки об этих двух рассказала?

— И для Сашки и для тебя, начальника, — хитровато улыбнулась мать. — Говорят у нас на фабрике: «Вот, Степановна, сын у тебя большую пользу может вдовам да сиротам произвести… И большой вред — тоже. Гляди, говорят, Степановна, чтоб он у тебя не бюрокра-а-тился… И не одним языком работал».