Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой Страница 46

Туговатую на ухо Антонию не раз подводило бормотание Августа. Ей все казалось, он зовет ее, а заглянет к нему, муж, спокойно сидя на кровати, объясняется с предводителем казачьей сотни князем Енгалычевым.

— Землепашец все обязан претерпеть: и худой урожай, и богатый, и студеную зиму, и мокрое лето. Потому как он землепашец. В книгах пишут: Плеттенберг, Иван Грозный, Стефан Баторий, Шереметьев. А мы их всех перетерпели.

— Август, с кем это ты разговариваешь?

— Я разговариваю? Я только сказал, что землепашец — подкова, которую в огне закаляют и молотом куют.

То ли по своей глухоте, то ли по иной причине, но сон у Антонии был крепкий. Не проснулась она и той ночью, когда Августу, должно быть, померещилось, будто пчелы в ульях пробудились, и он, набросив полушубок, вышел в заснеженный, февральской луной залитый сад. Там и нашла его поутру Антония — сам навалился на улей, ухо приставил к летку. Окоченевший, глаза снегом запорошены.

Паулис, тогда еще не помышлявший о путешествии в Италию, тотчас объявил, что похороны будут богатые. «Мы ведь не какие-нибудь такие-этакие, — сказал он. — Имейте в виду, наших свиней сам король английский кушать изволит. — И еще он тогда же сказал: — Каждый порядочный Вэягал все равно что зонтик — в нужный момент широко раскрывается».

В том, что дела у Вэягалов идут хорошо, никто не сомневался. Беконный откорм поросят оказался занятием прибыльным. Потому-то Антония в конце концов передала Паулису все бразды правления. Поначалу ей казалось, он по своей легкомысленной натуре деньги на ветер бросает — электричество проводит, расширяет скотный двор, закупает дорогостоящие машины. Но затраты вскоре с лихвой окупились. И только новая кровля Крепости — на сей раз из красного шифера — появилась, пожалуй, более по соображениям престижа, чем хозяйственной необходимости, да нельзя же от Паулиса требовать, чтобы он перестал быть самим собой. Как выразился Атис, экономику Паулиса венчает поэтический гребень.

По документам считалось, что Петерис владеет малым «ремесленным наделом». Но он ухитрился до того довести свое хозяйство, что года четыре назад от распродажи с молотка всего имущества спасла счастливая идея Паулиса: потихоньку вновь объединить оба хозяйства. Вот и получалось, что в будние дни Петерис с женой к себе возвращались только ночевать. И дети росли всем скопом, под присмотром и опекой Антонии. Одно было худо: привыкнув вблизи Антонии громко говорить, детвора орала во всю глотку и в других местах.

Прибывший на похороны отца Атис на этот раз остановился в Особняке у Леонтины, где было потише. Будь он один, Атис воздержался бы от подобного шага, но тут впервые пожаловал с дочерью, восьмилетней Лилией (слухи оказались верными!). Как нередко бывает с воскресными папеньками, в воспитании детей принимающими лишь условное участие, дочка Атису казалась хрупкой драгоценностью, которую положено хранить на бархатной подушке. Не хотелось ему Лилию, в иных условиях, в ином окружении выросшую, безо всякой подготовки кинуть в толчею чуждых ей родственников.

Атис, разумеется, тотчас про себя отметил и то, как постарела Леонтина, и другие бросавшиеся в глаза перемены, скопившиеся со времени его последнего посещения. Леонтина не пыталась приукрашивать свои беды. Магазин едва влачил существование, давно миновала пора, когда из ближних и дальних мест люди прибегали поглазеть на сидящего в окне попугая, послушать новые Элвирины пластинки. И конкуренция душила. Всем пайщикам потребительской коперации «Единство» в конце года от общей выручки большого магазина доставались не ахти какие, но все же деньги, и это, как мух на липучку, тянуло в кооперацию ее мнимых совладельцев.

А самым печальным было то, что Леонтине не везло с помощницей. Преемницам Элвиры не хватало обаяния.

Индрикис совершенно охладел к магазину. После того как его сделали ротным командиром, он был занят исключительно забавами айзсаргов. Шил себе мундиры, один другого краше — грудь все более навыкат, талия все уже; заказывал сапоги, одни форсистее других — задники все выше, голенища все глаже. Ничего не скажешь, вид у него бравый: сабля на боку, аксельбант через грудь, по козырьку фуражки медный ободок. Но каких денег все это стоило! И если даже не считать потраченных латов, многое не нравилось Леонтине в этом солдафонском рысканье. Впечатляющая внешность Индрикиса, конечно, умиляла. Какой матери не хочется гордиться своим сыном. Но каждый раз при виде Индрикиса в форме ей вспоминался Алексис Озол и его печальный конец. Винтовки, шашки, погоны, пряжки… За всем этим скрывались приготовления. Боевые стрельбы и освящение знамени, парадная шагистика и торжественная присяга куда-то вели. А стало быть, и прекрасно пошитый мундир был шагом в том направлении, о котором меньше всего хотелось думать, ибо становилось страшно.

Не сказать, чтобы будущее Леонтине рисовалось в одних только мрачных тонах, безо всякого проблеска. Неистребимые мечты о счастье вновь и вновь обращали ее взоры в стороны Нании. Нания была набухавшая бутоном с очевидными задатками в ближайшее время раскрыться во всей своей прелести. Была она с чудинкой, это так. Как и ее отец. И все же нельзя было не отметить в Нании врожденную приветливость, прилежность, любознательность, самостоятельность и умение приноровиться к любым обстоятельствам, что позволяло ей сохранять хладнокровие даже там, где терялись бывалые люди. Да вот беда, и Нания чуралась магазина, однако Леонтина не сомневалась, что с переменой своего положения она сумеет отдать предпочтение магазину, вместо того чтобы копаться в саду.

Леонтине от всей души хотелось привязать повесу-сына к Нании подвенечной фатой. В этих желаниях, хотя и смутных свадебных мечтаниях, которыми она ублажала себя в часы бессонницы и минуты черных сомнений, Леонтине чудилась развязка многих завязанных судьбой узлов. Она ведь не слепая — Индрикис притуманенным взором поглядывал на Нанию, еще когда она была плоская, словно заборная доска. Ей-ей, у Леонтины в такие минуты из груди будто жилу тянули: боже правый, что будет, что будет, Нания ей, можно сказать, дочь родная, вдруг дело до суда дойдет. Не тут-то было — Нания рано повзрослела и поразила Леонтину своим благоразумием. Возможно, у них там что-то и было, вполне возможно, но мимолетно и ничего серьезного. Последние годы Нания держала Индрикиса на расстоянии. И Леонтина понимала — все его мундиры шьются ради Нании. Ухмылки и увертки Нании доводили Индрикиса до сумасбродства. Ну вылитый Озол. Крепок и слаб до смешного. Груб, как животное, и легкоранимый.

Но, может, в своих расчетах соединить будущее Индрикиса и Нании она была не столь уж бескорыстна, как ей самой представлялось. Возможно, тут и прорвалась наружу ее любовь к капитану Велло. Велло продолжал жить в Нании — плотью, душой и кровью. Стань Нания женою Индрикиса, произошло бы то, к чему, в сущности, и стремилась Леонтина: чудом слияния крови утвердить любовь не только Нании и Индрикиса, но и свою любовь с Велло.

Зима была суровая, земля промерзла глубоко, вырыть могилу оказалось задачей непростой и нескорой. Этим пришлось заниматься Паулису. День напролет по соседству с надгробным, черного мрамора, памятником Ноасу и Элизабете на железных поддонах пылали жаркие костры.

— Эх, папенька милый, чертов ты хрыч, скажи, как нам спровадить себя в покои вечные? — Пока пески нехотя оттаивали, Паулис для сугрева землекопов откупорил бутылку. — Похоже, не желает принимать тебя земля. С духом дело проще. Дух что башмак, слетел с ноги и — в небо, в заоблачные кущи. А плоть и кости никому не нужны, ни боженьке на небесах, ни черту в преисподней. Уж дотянул бы до лета, куда торопился. Будто не знаешь, нигде не бывает так хорошо, как в этом грешном мире. Ну да ладно, заодно и кости Ноаса немного отогреются. А то ведь, у Элизабеты под боком лежа, вряд ли согреешься_

Вечером, возвращаясь с кладбища, Паулис завернул в Особняк и рассказал Леонтине, как он, для своего отца долбя последнее место отдохновения, повстречался с ее батюшкой. Ноас, дескать, шлет сердечные приветы. Гроб за два десятка лет ничуть не затрухлявел, лишь цвет слегка переменил.

— Как! И гроб отца в самом деле виден?

— Виден, Леонтиночка, виден. С левого бока, и обе ножки золотые. Это я тебе говорю!

Относительно последующих событий существует несколько версий. Одни полагают, что Леонтине бредовая идея в голову пришла, слушая болтовню Паулиса. Другие считают — это случилось позже; дескать, ночью к Леонтине сам Ноас во сне пожаловал и напомнил, что золото его в ножке кровати спрятано, да только до сих пор они не сумели отыскать настоящую кровать. А настоящая вон где находится…

Но психологический фон происшествия ясен. Леонтина борется с денежными затруднениями, как Лаокоон со змеем. Наследство явилось бы спасением. Все эти годы ее преследовала мысль, что где-то все же должно быть золото Ноаса. Такой богач — и ничего не оставил! Тут какая-то тайна, нужно ее разгадать. Как в былые времена, Ноас придет на помощь, избавит ее от напастей. Иокогама, Алабама, кому, как не родителям, заботиться о детях? Особенно сейчас, времена такие трудные.