Лесные дали - Шевцов Иван Михайлович Страница 46

- Я смотрю, этот молодой лесник не такой уж тихоня. А на вид - скромный, стеснительный.

- Ты это к чему, Кузьма Никитич? - насторожилась тогда Роза.

- А к тому, что придется нашему лесничему вместо шапки лосиную корону носить.

- Тебе-то что, завидно? Или ревнуешь? - отбрила его тогда Роза.

Когда подруги остались вдвоем, Роза поинтересовалась, далеко ли Алла ходила и почему пустая корзина, когда нынче грибное лето.

- Отдала… Леснику Рожнову отдала, - ответила Алла скороговоркой. Настороженная в последнее время до предела, она в каждом слове, во взгляде и жесте готова была видеть намек в свой адрес, даже когда его и не было. Но Роза неспроста задала свой вопрос, Алла догадывалась, что это только начало неприятного для нее разговора, и уже пожалела, что вышла из машины вместе с Розой. Ей не хотелось ни перед кем отчитываться, кроме как перед своей совестью, а тут каждый почему-то норовит залезть к тебе в душу в тот самый момент, когда душа наглухо закрыта от постороннего взгляда. Роза почувствовала нежелание Аллы касаться этой щекотливой темы и тем более выслушивать советы и наставления. И все же она не остановила себя. Ей казалось, что ее прямой долг, обязанность предостеречь, наконец, спасти подругу. И она начала напрямую:

- Алка, что с тобой происходит? - Она обняла подругу, сочувственно заглянула ей в глаза. Но Алла ответила отчужденно:

- Не надо. Роза. Это мое, личное.

- Да я ведь к тебе по-хорошему: люди же говорят.

- Люди?..

- Видели вас с Ярославом… Вдвоем. Считают, что у вас роман. - Роза старалась найти слова поделикатней, но ей как-то это не давалось.

- Роман… Слово-то какое. - Алла усмехнулась. - Романы в книжных лавках да в библиотеках. А у нас с Ярославом любовь. Понятно? Любовь…

В голосе Аллы был дерзкий вызов. Роза была поражена. Думала, что Алла отделается шуткой, станет отрицать. А тут на тебе - любовь.

- Алла, что ты говоришь?.. Ты шутишь?

- Этим не шутят, - уже как-то мягче, спокойней ответила Алла. - Любовь человеку дается однажды.

- Господи! Да как же это? - Роза всерьез встревожилась. - А Валентин? Ведь он узнает.

- И разойдемся.

- Ты думаешь, это так просто? Нет, Алла, ты легкомысленная.

- Не спорю: давно известно - все влюбленные легкомысленные, слепые и глухие, - согласилась Алла. - Ладно, Розик, не будем об этом, философ из меня не получится. Я говорю тебе серьезно: люблю и не могу без него жить. А там будь что будет. Что кто скажет, мне плевать… Валентина иногда жалко. Любви у нас с ним не было. Так, обвыклись и жили. - Она горько усмехнулась. - На что я ему? Был бы телевизор. Да машину купит. А больше ему ничего и не надо.

Роза сгорала от любопытства, но Алла отрезала все пути:

- Не задавай мне вопросов, и - прошу тебя - пусть пока все останется между нами. До поры до времени. А теперь - до свидания и не осуждай меня. Я ни в чем и ни перед кем не виновата.

Запыленная председательская "Волга" остановилась у избы лесника Чура. Хозяин сидел на толстом бревне, приваленном к частоколу, босой, без рубахи, подставляя уже нежгучему заходящему солнцу бронзовую грудь, и под собственный аккомпанемент пел:

От жары, от злого знояГимнастерки на плечах повыгорали.Свое знамя боевоеОт врагов солдаты сердцем заслоняли.

Сегодня в конце дня Тимофей Чур распил на двоих поллитровку и теперь предавался воспоминаниям давно минувших лет, когда он был молод, служил в гвардии, участвовал в боях, был дважды ранен. Сильва сидела рядом, задорно виляла хвостом, вострила уши, но не пела, потому что пел сам хозяин, а петь дуэтом она не была обучена. На подкатившую "Волгу" Сильва дважды гавкнула, не сходя с места, а Чур, рывком растянув мехи, воскликнул, тоже не вставая:

- Пламенный гвардейский привет начальству. Прошу садиться. Я вам сейчас сыграю чего пожелаете. Про дорогу хотите? - И запел:

Эх, дороги, пыль да туман,Холода, тревоги да степной бурьян.

- Не хотите про дороги? И не надо: потому как по нашим дорогам далеко не уедешь. Сейчас на них пыль, а скоро будет грязь и туман. Верно говорю, начальник?

Ярослав присел на бревно, а Кузьма Никитич продолжал стоять, с улыбкой говоря:

- Да ты, Чур, оказывается, не человек, а произведение искусства. Тебя бы вмонтировать в раму - и в Третьяковку, в Москву.

- А что? Можно и в Москву. Чем плохой экспонат? В ремесельном морячок один рисовал, - заговорил словоохотливый Чур. - Ворону чайкой звал, комнату - каютой, а козырек у кепки - форштевнем. Чудак был. А рисовать умел. У него талант, вроде как у Ярослава. Только Ярослав - человек. Это совесть человеческая. - Он обнял Ярослава одной рукой и продолжал, мотая лохматой головой: - Мы тебя любим и ценим. Ты солдат и честный человек. Критикуешь начальство - и правильно делаешь. Умный начальник не должен бояться критики, а должен бояться подхалима, елки-палки. А Погорельцев наш так глуп, что сам своей глупости понять не может.

- Это почему же… - начал Кузьма Никитич, и Чур не дал ему закончить:

- А потому, что все норовит других уму-разуму учить. Это первая примета глупости. Умный любит учиться, а глупый - других учить.

Ярослав обратил внимание на его шрамы, кивнул на грудь:

- Я вижу, вас не только моряк расписывал…

- И фашист. Вот это под Мценском осенью сорок первого. А это на Днепре в сорок третьем… Орден Славы получил.

- Эх, Тимофей, Тимофей, - заговорил Кузьма Никитич. - Гляжу я на тебя и думаю: человек-то ты хороший, да сгубила тебя проклятая водка.

Ярослав слушал старого солдата и видел совсем другого человека, непохожего на того, каким он знал его до сего дня. Тимофей Чур снова независимо растянул мехи и запел:

Враги сожгли родную ха-а-ту-у,Сгубили всю его семью.Куда ж теперь пойти солда-а-ту-у,Кому нести печаль свою?..

Пел самозабвенно, и на багровом лице его, освещенном косыми лучами, отражалась вся скорбь ветерана Великой Отечественной, та испепеляющая душу скорбь, которую не властны погасить годы. Пропев два куплета, он умолк и сказал, вытирая рукой глаза:

- Мотив мне не нравится. Зато слова… Уу-х! Все нутро выворачивают. Вот бы Чайковский воскрес - он бы такой мотив к словам сочинил… Уу-хх!

И снова лихо рванул мехи:

- Давай веселей.

Запел надтреснутым сухим голосом:

Вьется дорога длинная,Здравствуй, земля целинная,Здравствуй, простор широкий,Весну и молодость встречай свою.

Проходящие с поля женщины спешили домой, не останавливаясь, лишь роняли безобидные слова:

- Во дает. И радио не надо.

- И телевизор ни к чему. Можно продавать.

Мужчины останавливались, подшучивали, ребятня толпилась вокруг. Но вот пришла с работы жена его, разбитная женщина с худым усталым лицом, взяла за руку, сказала властно:

- Ну хватит горло надрывать. Сборище устроил. Пошли в дом.

И увела его, оборвав недопетые песни. Люди расходились по домам. И только Алла пожалела, что так быстро оборвались песни Тимофея Чура, колышущие покой мягкого августовского вечера.

Подходя к дому, она увидела на крыше Погорельцева и Саню Хмелько, поправлявших телевизионную антенну. Неделю назад полосой прошла буря, потрясла яблони в садах, поломала подгнившие деревья, кое-где порвала рубероид и толь на крышах, а у них повалила антенну. А без телевизора скучно жить Валентину Георгиевичу, телевизор - его слабость, его любовь, университет, отдых, одним еловом, вторая жизнь.