Николай Руденко - Ветер в лицо Страница 47

— Кому это вы собираетесь зубы пересчитать, папа? — Засмеялся Доронин, стоя в дверях, ведущих на веранду. — Мне?..

— Это, сынок, к слову пришлось, — ответил старик, немного успокоившись. — Я здесь за тебя ответ даю.

— Нехорошо, не годится так с гостями разговаривать. Да еще с женщиной. Чего вы хотите? — Обратился он к женщине.

— Ничего, — ответила она, бледная, растерянная. — Ничего. Я к Кате зашла. Извините. До свидания.

И ее как ветром вынесло из комнаты.

— Строго вы, отец, с ней поговорили. Но справедливо. А, Федор Павлович! — Заметил он в кабинете Голубенко. — Такие дела, как видите. Почти сорок лет при Советской власти прожили, а еще водятся у нас людишки... И у нас на заводе, пожалуй, они есть. Горе нам, если не увидим своевременно. — Макар Сидорович тяжело опустился в кресло. — Ну, что нового у вас? Читали уже фельетон?.. Вот так Сумной. Написано не очень хорошо, но зато смело и задиристо. Не ожидал от нашей газеты такой смелости. Все же представитель министерства...

— Макар Сидорович, — удрученно заговорил Голубенко. — Я по поводу фельетона. Сотника обвиняют в нем безосновательно. Это какая-то провокация. Кому-то он здесь мешает.

— Вот как! — Удивленно посмотрел на него Доронин.

— Вы же знаете, в каких я отношениях с ним. И может, я сам был бы рад, если бы он уехал отсюда. Вы меня понимаете. Но не таким образом...

— А откуда вы знаете, что Сотник не виноват? Там же ссылаются на протокол милиции.

— Я видел, как за ним следили двое неизвестных. А потом, — после некоторых колебаний сказал Федор, — эти неизвестные на него напали. Сотник только защищался. — Федор нервно закурил и снова заговорил. — Я очень прошу позвонить председателю комиссии. От имени дирекции и партийного комитета. Сотника надо реабилитировать. Сейчас же. Немедленно.

— Так вы же сами можете поговорить с председателем комиссии, — улыбнулся Доронин, собирая мелкие складки на лбу.

— Нет, мне неудобно. Я очень прошу, Макар Сидорович, позвоните. Еще рано. Они, видимо, в гостинице...

Доронин поднялся с кресла, прошелся по кабинету, подумал. Он видел волнение Федора и понял, что ему нелегко говорить о Викторе Сотнике. Еще бы!.. Кому, как не Голубенко, должна быть понятна вся низость поступка Сотника по отношению Валентине.

— Ну, хорошо. Что же с вами делать?.. Позвоню.

Подошел к телефонному аппарату, набрал номер отеля.

— Дмитрий Афанасьевич?.. Это говорит Доронин. Парторг завода. Вот тут у меня сидит свидетель, который доказывает, что Сотник не виноват. На него напали, а он только отбивался. Свидетель убежден, что это какая-то провокация.

Телефонная трубка отвечала достаточно громко, и Федору было слышно все, что говорил председатель комиссии.

— Но Сотник сам признает свою вину. Он и не собирается оправдываться. Он сейчас заказывает билет на Москву, его отзывает министр. Такие вещи безнаказанно не проходят.

— Дмитрий Афанасьевич, — сказал Доронин. — Вот Голубенко утверждает, что видел, как на него напали двое неизвестных. Сотник, возможно, сам не помнит, как оно было. У меня нет оснований не верить Голубенко.

— Товарищ Голубенко? — Переспросил председатель. — Это серьезно. Надо разобраться. Если за него просит завод... Позвоню в министерство.

Когда Доронин положил трубку, из груди Федора вырвалось глубокий вздох, будто он сейчас пробежал десятикилометровую дистанцию. Пальцы у него дрожали, лицо побледнело. Он собрал все силы, чтобы хоть немного успокоиться.

Доронин давно замечал мрачную нервозность Голубенко, но приписывал это характеру, натуре. Его беспокоила некоторая нелюдимость Федора, нетвердость в принятии решений. Но Макар Сидорович терпеливо относился к людям, боялся делать преждевременные выводы. Так было и с Голубенко, в котором он видел молодого, неопытного руководителя. Несколько удивляло Доронина то, что Голубенко до сих пор не решил для себя вопрос о партийности. Как-то Макар Сидорович осторожно заговорил с ним об этом. Федор сник, потом нерешительно, вкрадчиво ответил:

— Я об этом часто думаю. Но пока... Готовлюсь, Макар Сидорович. Для меня это очень серьезное дело.

После этого разговора Доронин подумал, что у Федора есть какая-то невысказанная, глубоко скрытая тяжесть на душе. Он еще делал попытки заговорить с ним, вызвать его на откровенность, но Федор каждый раз пытался перевести разговор на другое.

Сейчас же, глядя на Федора, Доронин спросил:

— А не лучше ли было бы не допускать Сотника к работе над интенсификатором? — Глаза Макара Сидоровича невольно улыбнулись. — Мне кажется, вы тоже такого мнения. Может, вам неудобно это высказать? Моральный облик этого человека меня отнюдь не удовлетворяет. Не может ли он навредить Валентине? Ну, из зависти, например... У него есть основания ей завидовать.

Федор поднялся, твердо ответил:

— Нет, Макар Сидорович. Я уверен, что Сотник сделает все возможное, чтобы помочь. Он умный и... честный.

— Смотрите. Вы за это отвечаете не меньше, чем я.

Уходя от Доронина, Федор заметил на веранде невысокий сапожный столик. На столике лежали незаконченные юфтевые сапоги. «Неужели до сих пор сапожничает?» — подумал он. На душе у него стало легче: хоть от одной неприятности он спас своего жестоко обворованного друга.

— Ну, сынок, когда ты сапоги мои закончишь? — Недовольно спросил старик, как только Голубенко вышел из дома.

— Закончу, отец, закончу... Разве вам у нас надоело? Или дочь вам милее сына? — Лукаво спросил Макар Сидорович. — Или в селе легче дышится в старости?

— Конечно, — устало ответил старик. — Особенно сейчас. Недавно народ наш председателя колхоза выгнал. Такой был пьяница, что готов отца родного пропить. А когда мало выпьет — еще хуже. Натравливает мужей на жен. К твоей жене тот и тот ходил... Муж с горя идет с ним пить, пропивает все, что есть в карманах. А приходит домой — на жену с кулаками бросается. Как-то две бабы сговорились, подстерегли его пьяного, накрыли кожухом среди бела дня. Прямо на улице у правления... — Дедушка засмеялся мелким, довольным смехом. — Да граблями, граблями. А мужчины попрятались за воротами, хохочут. Неделю он с синяками и шишками ходил. — После паузы старик спросил: — Ну, так ты сядешь сегодня за сапоги? Если в воскресенье не закончишь, то когда же?..

— Сяду, отец...

Но едва старик вышел из кабинета и прилег на диване, Доронину принесли письмо. С радостным волнением он разрезал конверт, начал читать.

«Дорогой Макар! Друг мой!

Давненько я не видел света божьего. Может, не так и давно, но эти дни были слишком уж длинными. Лежу, лежу. Врачи и сестры заставляют меня глотать резиновые шланги, и я так овладел этой техникой, что, приехав на завод, приму участие в заводской самодеятельности. Искусством индийских факиров я овладел не целиком, глотать шпаги не сумею. Да и где их теперь взять?.. А вот железные трубы толщиной с руку всегда найдутся на заводе. Думаю, что мне теперь под силу.

Прошу принести книгу, что-нибудь веселое. Подают Щедрина. Открываю и на первой странице читаю первые строки: «Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли не самое верное из всех — это заставить посвятить себя культу самосохранения». Дальше не цитирую — очень весело!..

Первые дни все время шумело в голове, словно я из тишины клинической палаты был перенесен в шум нашей заводской жизни. А случилось как раз наоборот. Почему это, Макар?.. Заводской шум мне казался тишиной, а тишина, полная тишина, вдруг заскрежетала в моих ушах, будто где-то рядом грузили на платформы стальные слябы. Не так ли чувствует себя рыба, выброшенная на берег?.. В воде ей воздуха вполне хватает, а на поверхности — его для нее совсем нет.

Макар! Видно, мы с тобой уже старая гвардия. А сколько нам было, когда начиналась революция?.. Еще воробьев под крышами гоняли. Правда, в гражданскую мы уже были, как говорится, на коне. Семнадцатилетние мальчишки, мы и себе и другим казались взрослыми. И таки мы были взрослыми! Жизнь дала нам преждевременную зрелость, и мы уже где-то после гражданской отгуливали свое мальчишеское, совершали полудетские глупости, будто наверстывали то, что должно было быть значительно раньше.

Макар, Макар, какие мы с тобой счастливые, что жили, творили в это время, разбивали себе лбы на трудностях, убеждались, что лбы наши от этого становились только крепче, и снова ломились вперед, и пробивались, и понимали свои ошибки, и выходили победителями!..

Я присматриваюсь к новому поколению, что идет нам на смену. Замечательное поколение. Есть среди них много таких, как Коля Круглов. В нем все еще кипит и бродит. Он кажется мне то преждевременно зрелым, то наивным мальчишкой. Это молодость. Он замешан на хороших дрожжах. Он еще не раз разобьет себе лоб, как мы разбивали, но после этого пойдет по земле твердо, а не шатаясь.

А вот Голубенко я не совсем понимаю. Он мне кажется разумным и трудолюбивым инженером. Он вкладывает в работу все свои способности. А способности у него немалые. Достаточно обратить внимание на то, что он никому не напоминал о своей учебе в институте, не просил меньше его загружать. И все же окончил институт с отличием. Упрямый человек. Войну прошел. Но я сомневался оставлять на него завод. Есть в нем что-то неустойчивое, что-то зыбкое. Я даже не знаю, откуда у меня возникло такое впечатление. Но ему не хватает духовной твердости. Возможно, я ошибаюсь. Духовный рахит страшнее всех других болезней. Читаю газеты, радуюсь вашим успехам. Молодцы! Поздравь, Макар, от моего имени Георгия Кузьмича. Как только меня выпишут — хотя бы скорее! — приду сам к нему, обниму, поцелую. Пусть все тянутся за ним. Но ты помнишь, как начальник мартеновского цеха однажды хотел поставить его в исключительные условия?.. Я думаю, что никто у вас не ждет завалки по полтора, по два часа, как это я видел на одном заводе, где все бросались обслуживать печь рекордсмена, где все только о нем и думали...