Илья Эренбург - Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней Страница 47

Но успокоение длилось недолго. Появились другие, хлопотные мысли, которые всегда прибегают после большого и важного, как звонки визитеров после крестин или похорон. Любовь? Значит, он должен войти в ее жизнь? Войти в новую розовую комнату, которая где-то заменит проглоченную Россией, войти и остаться надолго, навсегда? Этот милый, но чужой и чуть-чуть страшный человек, у которого какие-то «зеленые» и «красные», должен стать ей близким, вроде папы, нет, ближе папы? Жанне сделалось жутко. В голову кинулось слово, такое новое и дикое для нее, такое привычное для всех этих, спокойно гуляющих по набережной людей: «Муж». Значит, Андрей может стать ее мужем?

Так думала Жанна. Думать иначе она не могла. Так учила ее покойная мама, давно, в маленьком домике на берегу Луары, гладя Жанну по непослушливым волосам, еле удерживаемым лентой: «Вот вырастешь, выйдешь замуж»… Так наставляли в институте, приговаривая на уроках ненавистного рукоделия: «Если не научишься, будешь плохой женой». Так говорили милые, узенькие книжки в желтых обложках: любовь-поцелуй-жених-счастье.

В этот тихий мир ворвался Андрей, кажется, сломал что-то, рассмеялся, большой, в сапогах (папа носит только полуботинки), страшный, как Россия, милый до слез, совсем мальчик, Андрей!..

Да, Жанна хочет, чтоб он был ее мужем! А папа? Ведь папа совсем другой — они не поместятся. Папа, старенький добрый папа с «Journal des Débats» — куда же деть? И Жанна, за минуту до этого полная такого счастья, что кружилась голова и все кругом — виллы, купальни, играющие татарчата — сливалось в один дрожащий голубоватый газ, Жанна теперь почти шаталась от боли. А папа? А Луаретт — родной ее городок, где запивают горячие каштаны молодым мутным вином, играют в трик-трак, а любят, если только книжки в желтых обложках не врут, тихо, весело, просто: поцеловал — значит муж и покой? Андрей?.. Хоть Жанне было совсем не до смеха, она улыбнулась, представив себе Андрея, играющего в трик-трак с m-r Шало, нотариусом Луаретта. Какой вздор! «Красные», «зеленые», «белые». Нет, с ним не будет покоя! Но Жанна и не хочет покоя. Вот папа?.. А без папы нельзя.

Так думала Жанна. Она уже стояла перед уродливейшими нимфами, каменными тушами завалившими фасад роскошной виллы «Ибрагия» караима Сарума, в которой помещались теперь Ней. Она уже положила руку на голову медузы, кроме образца высокого искусства являвшуюся еще звонком. Но тогда раздался снова сухой отчетливый выстрел. «Разведка»! Жанна вспомнила, с какой горечью прощался Андрей. Нет, только одно — чтоб он жил! Я сказала ему правду. Теперь я наверное знаю: без него не могу. А папа? Но папы в ней не оказалось. Напрасно она пыталась его восстановить: не могла. Лишь бы его не убили! Остальное не важно, остального попросту нет.

Так вот какая любовь! И с этой мыслью высокой, невыносимой Жанна позвонила. Голова медузы качнулась. Если б она могла передать все смятение Жанны, то, наверное, раздался бы не обычный звонок на парадном, а страшный набат.

Глава 3

О КЛОПАХ И О ВДОХНОВЕНИИ

Безусловно, во всемирном паноптикуме ужасов одно из первых мест уготовано обыкновенному, достаточно паршивому номеру любой второразрядной гостиницы российского захолустья. Когда входишь в него и душу охватывает сложный запах залежанных тюфяков, пудры «гелиотроп», карболки, постных оладий, сразу становится очевидным, что произошло здесь нечто недоброе. Может быть, вот на этом крюке, что в левом углу, повесился какой-нибудь зобастый шулер, заслышав шаги понятых и веером напоследок рассыпав крапленую колоду? А потерявший от пудов человеческого сала всяческую окраску, выпятивший ребра наружу страшный диван — не на нем ли слюнявый старикашка то пичкал плачущую девочку карамелью «Ирис», то щипал ее с вывертом, чтобы поздно ночью подкинуть в отхожее искромсанный трупик?

Вполне вероятно. Номер многое видел, а видя, продолжал гостеприимно впускать новых жильцов.

Нет лучшего убежища для человека, в жизни все потерявшего. Приехать сюда, отослать заспанного полового, оставившего на столе зеленый подсвечник, облепленный кашей стеарина, лечь на ребрастый диван и не спать, нет, глядеть, слушать: на обоях масляные оттиски многих и многих голов, назойливо каплет вода в рукомойнике, изумрудный графин, стакан, в котором не раз по ночам мокли зубы — гордость различных дантистов, особенно злые номерные мухи, докука, дрянь, забытье. Тогда легко и просто подойдет смерть, эта постоянная жилица, на правах хозяйки стирающая мимоходом имена жильцов с черной грифельной доски, с той, что у входа.

Номера эти стали еще страшнее в годы Гражданской войны. Не в квартиры, где душно было от настоянного годами уюта, прямо сюда в первую очередь кидались разные гости на час, белые, красные, всяких мастей. Наспех здесь размещалась контрразведка или чека. На ночные столики ставили пишущие машинки с продырявленными насквозь лентами, закидывали вонючие коридоры винтовками и приступали к работе.

Осколки зеркал, проглотивших в свое время и язык повесившегося шулера, и слезы бедной девчурки, теперь вбирали последние взгляды людей, которые плакали, валялись в ногах или стойко под дулом молчали.

В номерах кутили «осважники»[52] или военруки, кутили так, что вся улица полнилась бряком бутылок, похабными песнями, вскриками еще не ко всему привыкших мещаночек, рыком блюющих, шальной пальбой.

На такие диваны кидали раненых и тифозных. Ночью все бабки в соседстве, слыша бред и вой, усердно крестились. Уходили одни, вслед являлись другие. Раненых, оставленных вместе с пустыми бутылками, добивали, добивали здесь же, в темных, сырых номерах.

Вот в одном из таких номеров феодосийской гостиницы «Крым», в традиционном номере, на почти историческом диване, подпираемый всеми его ребрами, лежал некий мрачный субъект.

В соседних комнатах шла попойка: это гвардейцы справляли полковой праздник, реквизнув по сему, вполне законному, поводу у сонливого татарина, пробиравшегося ночью из Отуз в Феодосию, бочонок вина. Они то орали «ура» в честь своего августейшего шефа, то, вспомнив, что шеф давно отошел в иные миры, чинно вставали и минуту молчали, на английский манер, то просто резвились — не все ж воевать — и, посадив актрису Орлову (она же Ривочка Блох), в, увы, пустой бочонок, чистили ее голые бедра казенным бензином, как в красильне чистят костюм.

Но мрачный субъект не поминал шефа и не возился с Ривочкой Блох. Почему же его не позвали на празднество? Хотя жалкий огарок едва пробивал твердую темень номера, все же было видно, что лежит на диване штатский, в брюках навыпуск. Поглядеть — обыкновенный проезжий. До революции он мог бы сойти за комми или даже за туриста. Но теперь гостиница «Крым» находилась в ведении штаба какой-то армии, кажется, астраханской. Значит, субъект занимал некий пост. Но какой? Этого не знал даже половой Аристарх, хоть сопливый, однако чрезвычайно пронырливый грек. Разные слухи ходили.

Одни говорили: газетный пачкун, все время вертелся в ростовском «Осваге». Другие стояли за Мариуполь: как будто субъект служил там в разведке и даже дослужился до скандала: во время допроса стянул мимоходом с руки инженера Шароля сапфировый перстень; на беду, инженер оказался не только французом, но и свояком военного атташе.

Так или иначе, служба загадочного лица являлась делом прошлым. Наблюдательный Аристарх знал, что в Феодосии постоялец болтается зря и доходов, ни в виде перстней, ни других, не имеет. Вот только разок, заманив мичмана-итальянца с транспорта «Элена» зайти посмотреть коллекцию непристойных открыток, субъект выиграл у него в железку что-то около тысячи лир. Прокидал он их ровно в четыре дня, для чего абсолютно истощил гастрономический магазин Зезона, славившийся не просто «го-», но особым, любительским «го-го-сотерном», а также заставил не менее двух дюжин особ женского пола ознакомиться со всеми удобствами номеров «Крым». После этого он дней десять курил окурки, не выметенные разиней Аристархом, а обедал в дешевой столовке для артистов при кооперативе фармацевтов, куда устроила его одна из четырехдневных фавориток, получившая в свое время за часовой визит целую стопочку иностранных кредиток.

Теперь мрачный субъект имел все основания быть мрачным. Окурков больше не было ни в ведре, ни под диваном. Выдачу обедов, вследствие скупости фармацевтов, со вчерашнего дня прекратили. Что касается Аристарха, то это был черствый, лишенный доверчивости человек, отнюдь не расположенный отпускать водку в кредит. Оставалось, все в жизни потеряв, лежать, так сказать, обрядно, на диване, на том самом диване. Он это и делал.

Кроме всего, донимали клопы. Пока он жил светской жизнью, та есть пил «сотерн», любезничал с дамочками, сдавал карты, эти не лишенные сообразительности насекомые, очевидно, прятались в различных укромных щелях. Но как только залег он на диван, выползли они густыми стадами и в одну минуту покрыли тело злополучного анахорета крупной сыпью.