Орест Мальцев - Югославская трагедия Страница 47

В это время в бригаду прибыл Лола Рибар. Милетич случайно встретил его у Перучицы. Обнялись, расцеловались. Вспомнили конгресс молодежи. Увы, сколько надежд померкло с тех пор! «Беда, — сказал Лола, — что Арсо Иовановича нет в верховном штабе. Тито, как будто нарочно, отправил его руководить операциями в Словению. А между тем, как он нужен сейчас здесь!». Иован откровенно рассказал Лоле о настроении бойцов: чутьем они понимают, что проволочка времени на руку врагу, клеймят Велебита и подозревают его, как сына королевского генерала, в предательстве.

— Он мне тоже не нравится, — вскользь заметил Лола Рибар, хмуро выслушав Корчагина.

Ночью Лола долго совещался с Перучицей. А на другой день вся бригада напала на немцев, преднамеренно нарушив и сорвав перемирие. Так же поступили и другие части. Возобновились ожесточенные бои.

Партизаны двинулись к Неретве. Но на широкой горной реке с крутыми скалистыми берегами, без бродов, уже не оказалось прежних мостов. Они были разрушены по приказу Тито. Предполагалось, что это было сделано для того, чтобы ввести в заблуждение противника, запутать направление отхода. Но вред вышел не столько врагу, сколько самим партизанам. С вьючными лошадьми скопились на берегу реки, как в каменном гробу. Налетели «юнкерсы». Только счастливцы пережили эту бомбежку, это побоище… Наконец, удалось форсировать реку по разрушенному мосту в районе Яблоницы.

Разгромив в трехдневной рукопашной битве у Главатичева четнические войска, прорвав «мешок» в наиболее слабом месте, части НОВЮ одна за другой уходили из окружения. Марш по ущельям верхнего течения Неретвы, скольжение по обледенелым козьим тропам с больными и ранеными на руках, переправа с боем через бурную Дрину при беспрерывных налетах вражеской авиации, — нет, такого еще не бывало.

В дневнике у Иована есть запись об этих днях:

«Мы отступаем, «юнкерсы» бросают тяжелые бомбы, артиллерия бьет немилосердно. Раненых все больше. Положение критическое. Отступаем. Уже седьмой день. Раны наших товарищей очень тяжелы, но стонов не слышно, не слышно и жалоб. Их лбы нахмурены, а сами они даже улыбаются, чтобы подбодрить нас. Мы жертвуем всем, только не ранеными.

Впереди Дрина. Шумит, клокочет. Нужно идти напрямик — через нее. Остановились. Утесы нависают над потоком. Куда теперь?

— Пропали, — шепчутся некоторые.

Действительно, жутко. Самолеты продолжают бомбить.

Но все-таки Дрина преодолена. Мы на другом берегу.

…Нам необходим отдых, чтобы потом безупречно выполнить новые задачи.

Невероятно усталые, заснули в первом попавшемся доме, как убитые. Мы уже неспособны двигаться. Приказание выйти из села из-за угрозы налета авиации невозможно было сразу выполнить. Только в три часа ночи с половиной батальона мы вышли мрачные, сонные.

— Боже милый, друзья мои! Когда же все это кончится, когда? — спрашивал нас хозяин Иозо, сочувствуя нашим бесконечным страданиям. — Хотя бы какой-нибудь конец!

Нет, мы не хотим какого-нибудь конца. Мы хотим конца победоносного и счастливого для всего народа, для нас и будущих поколений. Конец этот будет озарен светом Свободы, и он стоит тех жертв, которые мы принесли, приносим и еще принесем в этой борьбе».

И до чего же было странно после всего этого читать в газетах и слышать по радио реляции высших штабов! Те самые родолюбы, что выбрались из окружения в хвосте частей, в патетических выражениях объявляли о крахе четвертого неприятельского наступления, об исторических классических битвах на Неретве и Дрине, занимающих, по их словам, почетное место в истории освободительной войны, о смелых оперативных маневрах, проведенных по плану и под непосредственным руководством «верховного команданта», то есть Тито!

Великий был шум. Даже англичане прибыли из Каира, чтобы поздравить Тито. А тем временем немцы собрали свои силы и кинули их в пятое наступление. По существу же продолжалось прерванное четвертое.

Шел май 1943 года. После катастрофы под Сталинградом, готовя новую авантюру — в районе Курска и Орла, Гитлер торопился покончить с балканскими партизанами. Наступая, озверевшие гитлеровцы сжигали подряд села, убивали всех, кто попадался на глаза; они понимали, что с руководством НОВЮ договориться как-то еще можно, но партизан нельзя уничтожить, не уничтожив одновременно населения, как нельзя погасить свет пламени, не погасив самое пламя. Самолеты бомбили и обстреливали каждый дом в лесу, кружились над дорогами и тропинками. Партизан по пятам преследовали альпийские дивизии, натренированные для действий в горах.

Бригада Перучицы уходила вглубь герцеговинских теснин, где редки даже вьючные тропы.

Люди едва брели. Они убивали измученных лошадей и без соли ели сырую конину, ели кору деревьев, мох и жесткую траву виш, которая клочьями растет между скал. Не было даже воды. Ничтожные запасы, набранные в реках, быстро иссякали, приходилось сосать потемневший весенний снег, залежавшийся в теневых местах или в глубоких ущельях. Население, крайне редкое в этих районах, отдавало партизанам последнее. Народ разделял страдания своей армии, пополнял ее поредевшие ряды.

В один из таких невыразимо жутких дней отступления, перед крутым подъемом в гору, когда уцелевшие после «исторических побед» бойцы в изнеможении лежали на камнях, Милетич еще раз увидел Тито.

Неожиданно раздался бодрый постук множества копыт. Вестовой передал, что едет Тито. Катнич засуетился, он хотел устроить Тито пышную встречу с шумным излиянием чувств. Но этого как-то не получилось. Обессиленные бойцы вставали вяло, неохотно.

Быстрее всех поднялся чуткий к малейшему зову начальства нынешний секретарь партбюро батальона Матье Мачек. Он первый во все горло выкрикнул приветствие, и только ему одному Тито благосклонно улыбнулся, назвав его «мой юнак». С того-то дня Мачек и пошел в гору.

Главнокомандующий фатовато сидел верхом на большой белой кобыле, известной под кличкой Мицо. Он был в простом комбинезоне, порыжелом от времени и непогод, в стоптанных сапогах с высокими голенищами; на широком ремне висел пистолет с зеленым итальянским шнуром. Темно-серая, мускулистая овчарка Тигр, злобно урча и скаля зубы, обводила партизан настороженным взглядом, точно соображая, можно ли подпустить их к своему хозяину. Подозрительно осматривались и два телохранителя Тито — Бошко и Црля, атлеты могучего телосложения. Из-за плеча Тито выглядывал, осуждающе качая головой, какой-то англичанин в серой форме. Чуть вперед выехал Велебит, которого Милетич сразу узнал. Велебит насупленно глядел поверх черепаховых очков на бойцов, которые так неловко и не спеша становились в строй.

Среди многочисленной свиты главнокомандующего Милетич сразу приметил несколько человек из тех, кого он впервые увидел сквозь приспущенные жалюзи в особняке Дедиера, — угрюмого Ранковича, вихрастого Джиласа, узколобого карлика Пьяде. Был тут и сам хозяин особняка на Дадинье быкообразный Дедиер, с фотоаппаратом через плечо, с серией вечных перьев, торчавших из верхнего кармана его френча. Он тяжело сполз с выносливого лошака и стал суетливо искать лучшую точку для фотографирования.

Выровнявшись в строю, бойцы приободрились. В их сердцах возникла надежда, что Тито заехал к ним недаром.

Не сходя с лошади, Тито обратился к батальону. Его речь прозвучала ровно и гладко. Он говорил все о той же великой очередной «победе» на Неретве, о классической переправе через Дрину…

И голубые глаза его были устремлены поверх тех, к кому он обращался.

— Верные мои юнаки! Дорогие мои шумадийцы! — выкрикивал он резким голосом, поворачиваясь то в профиль, то в анфас перед направленным на него объективом лейки. — Я готов повести вас и на дальнейшие битвы, которые нам предстоят и которые, не скрою, будут очень тяжелыми… Я приведу вас к победе, это бесспорно…

Не дожидаясь конца речи, все единодушно воскликнули: «Борба! Доле фашизам».[49] Дедиер, как летописец военных подвигов Тито, отложив фотоаппарат, принялся строчить что-то в своей толстой тетради.

Тито слез с коня и гордо прошелся вдоль строя. Он приятельски похлопывал бойцов по плечам, угощал их английскими сигаретами. И овчарка все время шла рядом с ним как телохранитель. Затем он окликнул ее: «Типр, айда!»; Дедиер и Велебит помогли ему сесть на коня, и он поехал дальше. Оборачивался и кокетливо махал партизанам рукой.

Иован долго смотрел вслед Тито в грустном недоумении. Почему он так высокомерно держал себя перед измученными бойцами, все время говорил о себе, а о народе и не вспомнил?

Милетич испытывал сложное противоречивое чувство. Сомнение, возникшее у него в тот час, когда он впервые увидел Тито у Дедиера, пробудилось с новой силой. Личное, субъективное отношение к Тито боролось в Иоване с общепринятым мнением о нем, с тем мнением, которому он привык доверять…