Владимир Орлов - Истощение времени (сборник) Страница 47

«Стоит ли делать девушкам маникюры и завивки?»

«Каким будет коммунистическое общество?»

«Как пополнить свои знания до уровня средней школы?»

«Ехал я вчера с ребятами в кузове машины и снова пел блатные песни. Тянет меня петь их. Как спорить мне самому с собой, где козыри?»

«Как надо вести себя?»

«Как надо одеваться?»

И в конце, в самом низу листка, были строчки, которые Букварь запомнил наизусть:

«И как сделать так, чтобы жизнь была как песня, с ее грустью и радостью и ощущением всего радужного, нового?»

– Да-а-а, – протянул Спиркин.

– Понимаешь, какой он был?.. Он был лучше, чем мы думали.

– Чем ты думал, – сказал Виталий. – Только разве от этого ему сейчас легче?

– Это уже мистика, – заявил Спиркин.

– Ага, – согласился Виталий, – мистика…

– Обидно. Страшно обидно, – сказал Букварь. – Это же несправедливо! Прожил человек только двадцать три года, ничего не успел сделать, и вдруг…

– Ну а если бы успел? – Ресницы Виталия поднялись. – Ну а если бы прожил сорок, девяносто, сто пятьдесят лет? Если бы совершил множество великих подвигов и наплодил огромное количество потомков? Тогда было бы справедливо? Тогда ему сейчас было бы легче?

Пальцы Виталия перестали барабанить, замерли, как оркестранты в цирке, словно сейчас должен был исполняться рекордный трюк.

– Ведь Кешки-то нет! Сколько бы он ни прожил и что бы он ни сделал, его нет! И теперь неважно, был он или не был.

– Тогда зачем же он жил? – глухо спросил Букварь. – Просто для того, чтобы участвовать в обмене веществ?

– Может быть, – поглядел вдруг на потолок Виталий.

Он встал, взял новую бутылку, неторопливо обстучал ножом горлышко, ссыпал на клеенку раскрошенный сургуч, вытащил пробку и молча разлил водку по стаканам.

Букварь заметил, как он поглядел на четвертый стакан, полный, налитый для Николая. Букварь сказал:

– Николай сейчас придет. Наверное, задержался у Мотовилова.

Он придумал про Мотовилова. Виталий промолчал, пожал плечами, и Букварю показалось, что дернулись усмешкой уголки его губ. Букварь понимал, что они с Виталием ведут сейчас молчаливый спор, спор о Николае, и разрешить его может только сам Николай. Букварь волновался, посматривал на часы и на четвертый стакан, и все же он был уверен, что Николай придет, сейчас придет, и все станет на свои места.

«Ты даже не знаешь, Николай, как нужно мне сейчас, чтобы ты пришел, чтобы ты сказал: “Хлопцы, я не еду в Аскиз, сейчас надо быть всем вместе”. Ты придешь… Минут через десять…»

– Ну, поехали!

Виталий поднял стакан.

Букварь тянул водку, не спешил, видел голую загорелую Кешкину спину, мускулы, ходившие под коричневой кожей, и ватные куски мыльной пены, падавшие на пол.

Потом Букварь вспомнил о носилках, и они двинулись перед его глазами, и санитар никак не мог подать их вверх, в раскрытую пасть кремового кузова, кашлял, кашлял долго и хрипло, кашель убивал его, не давал выпрямиться.

«Как же так! Жил человек, жил двадцать три года. А если бы прожил сто пятьдесят лет, если бы все успел?» Букварь обернулся. Но Виталий молчал, барабанил пальцами по столу. «А если бы все успел или умер сейчас геройски, пожертвовав собой ради великого дела, что тогда? Ничего. Все равно для Кешки сейчас ничего не было бы. Ничего. Страшное ничего. Глупая, бессмысленная смерть, перечеркнувшая Кешку, словно его и не было никогда. Зачем жил Кешка, зачем живешь ты, Букварь? Только для того, чтобы на мизерно малом отрезке времени осуществлять жизнь разумной материи и потом, пожалте, навсегда в ничто? Так, что ли? Это же несправедливо!»

Букварю стало страшно. Он вспомнил четыре пальца, вцепившиеся в коричневый камень, он вспомнил себя – песчинку, вцепившуюся в скалу «Тарелка», в голубой шарик, приплюснутый у полюсов, вцепившегося в жизнь, и никак не мог перевести мысли свои на простые, земные вещи. Он словно находился в состоянии какого-то нервного шока, и снова все казалось ему нереальным: и четыре стакана, стоявшие на столе, и графин с водой, и пальцы Виталия.

– Навсегда, надолго, – сказал вдруг Букварь, – как память о Кешке, останутся слова, выцарапанные им на скале «Тарелка».

– Ну и что? – пробарабанили пальцы Виталия.

«Только эти слова на камне от Кешки и останутся. С матерщиной, которую старался зачеркнуть Николай. Только эти слова… А от тебя что останется?»

Дверь открылась резко и без скрипа. Николай снял кепку и повесил ее на зеленую проволочную вешалку.

Букварь вскочил и тут же поглядел невольно в сторону Виталия, увидел его скорчившиеся в полупрезрительной усмешке губы и опустился неловко на стул.

– Садись, – сказал Букварь. – Твой стакан.

«Садись. Ты нам очень нужен. Мы тебя ждали. И Виталий ждал, хотя и спорил, хотя и кривил губы…»

Николай сел, отрезал ломоть хлеба, пододвинул поближе граненый зеленоватый стакан.

– На улице пыль… Ветер и пыль.

Николай выпил свой стакан, выпил быстро, как воду, не поморщился даже, начал макать хлеб в консервную банку, жевал молча, смотрел рассеянно прямо перед собой.

– Помнишь надпись на «Тарелке»? – сказал Букварь. – Только она от Кешки и останется.

Николай кивнул. Лицо у него стало посеревшим и старым: он думал, наверное, сейчас о Кешке. Букварь не спускал с него глаз: сегодня Николай должен был наконец заговорить, найти слова и мысли, которые помогли бы Букварю разобраться во всем, что его сейчас мучило.

Ведь Николай был командиром, он носил шинель, ту самую, старую, с петличками, воевавшими в гражданскую.

– Жутко это все! – сказал Николай. – Глупо…

Он замолчал, и стало совсем тихо. Спиркин поднял вдруг голову и завыл, не запел, а завыл пьяно какую-то тягучую, печальную песню, врал мелодию, коверкал почему-то слова, словно где-то внутри Спиркина, в груди его, не хватало звуков для них. Песня щемила, как причитание, как плач, грубый, мужской, солдатский, и слезы навертывались на глаза Букваря, он не пытался разобраться в словах, он просто слушал, как выл Спиркин и как стал вторить ему хриплый голос Виталия.

Николай встал.

– Ты что? – спросил Букварь.

– Мне надо идти. Я зашел на минуту.

– Ему надо ехать. – Виталий оборвал песню. – Сегодня он уезжает в Аскиз.

– Нет, – сказал Николай.

Букварь, все еще не веря в то, что могло произойти, смотрел на Николая, на то, как он боком пробирался между кроватями к коричневой тумбочке.

– Нет, – обернулся Николай, – сегодня я не уезжаю в Аскиз. Завтра утром. Сейчас нужно отнести кое-какие документы.

– Завтра утром?

– Да, кстати, – вспомнил Николай, – а с кем это пил Кешка перед тем, как пойти в кино?

– Ничего он не пил, – хмуро проговорил Виталий. – Ничего, кроме чая.

– Ну да! – сказал Николай. – Тут комиссия приехала из Абакана, начали меня таскать. Все допытываются, был ли он пьян или нет. А один из этой комиссии, въедливый такой тип, уже ткнул в меня пальцем: «Вы, наверное, сами с ним пили! Вы ответите! Вы развалили воспитательную работу в бригаде…»

– Ничего он не пил, кроме чая.

Букварь молчал-молчал, а потом сказал тихо:

– Николай, тебе бы стоило остаться. Ведь… Ну, сам знаешь, бывают такие трудные минуты. Просто нужна твоя поддержка. И мне, и Спиркину, и…

– Слушай, Букварь. – Николай говорил доверительно. – А мне, думаешь, легко? Думаешь, мне нравится все это? Теперь начнут таскать… Бригадир… Будут припоминать вечно. Пусть даже это и неправда. И звания никогда не добьешься… Развалил воспитательную работу!.. А тут еще история с Ольгой всплыла. Эта волынка не по мне.

Букварь никогда не видел его таким испуганным и таким чужим.

– Он не пил! – промычал Спиркин. – Это просто несчастный случай.

– Ну да! – Николай махнул рукой. – От него можно было ждать всего. Вы уж тогда подтвердите, что меня рядом с ним не было.

Он нагнулся, дернул дверцу тумбочки, стал копаться в верхнем ее отсеке, и Букварь снова вспомнил коричневую спину, мускулы, ходившие под загорелой кожей, и ватные куски пены, падавшие на пол у ног этой тумбочки.

«Ну вот, теперь уходит командир. А как же твоя теория? Как же скала под названием “Тарелка”? Снова смеется Бульдозер, снова шепчут мраморные слоны: “Все вы такие. И Николай такой”. Разве ты не понимаешь, Николай, что тебе уходить сейчас нельзя, ну просто невозможно? Я мог найти объяснение тому, что произошло у тебя с Ольгой, но я…»

– Я пойду, – сказал Николай.

Спиркин все еще что-то мычал, а Виталий ходил по комнате и курил.

Николай был уже у двери, и тогда Виталий послал ему вдогонку слова:

– Значит, сбегаешь?

Николай остановился у самой двери, застыл, держась за поблескивающую стальную ручку. От ямки на его левой щеке стала разгораться улыбка и тут же потухла.

– Сбегаешь, значит?

– Что? – спросил Николай.

– Ты просто струсил!

– Чего, интересно?

– Сам прекрасно знаешь чего!

– Ну ладно, – резко сказал Николай, – это уж мое дело.