Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы) Страница 47

Сказал:

— Эх, партизан, партизан. Все один и один. Чего ж ты народ-то обходишь? В главк-то писал — не посо­ветовался с нами? О чем бумага-то была?

Видя, что он ждет, я сказал хмуро:

— О порочном методе руководства.

— Н-да,— протянул он.— Ну, а сейчас ты и руки опустил? А духом-то падать вовсе и не надо. В жизни всякое случается. Что, думаешь, у меня жизнь больно гладкая прошла? Я вот этими руками революцию делал, первым машинистом был на Шатуре, когда по приказу Ленина торф для молодой республики добывать стали. А потом сколько этих шатур объехал. И сюда первым машинистом заявился — по партийной мобилизации по­слали. Все езжу — жена уж привыкла... Всякое бывало и у меня в жизни... И хохловы, и нехохловы были. Од­нако всегда жил так: прав — стою на своем, бьюсь за правду... В общем, вот что, Николаич, положение у тебя хуже губернаторского: с работы тебя Пров снимет, да еще характеристику тебе подпортит... Пиши-ка ты в главк Калиновскому, который приезжал к нам: он о тебе высокого мнения; да и нам не надо, чтобы тебя снимали, потому — работаешь ты по транспорту у нас лучше других.

Я молча протянул Дьякову телеграмму Калинов­ского.

Дьяков прочитал ее несколько раз, поднял на меня глаза:

— Ну, а что я тебе говорю? Бороться надо,— Он задумался.— Вот что, Николаич. Посоветовались мы тут о тебе с членами бюро... В общем, давай-ка, езжай к Вересову...

Но съездить к Вересову мне было не суждено.

Возвращаясь в полночь домой с Островка, где сошли с рельсов три вагона, я замер у подъезда. Меня пора­зил горячий шепот, раздавшийся из темноты. Начав сбивать снег с валенок, я остановился.

— ...Ты вся, как цветок,— шептал прерывающийся мужской голос.— Был бы я сильно учен, я бы стихи о тебе сочинял... Кожа у тебя нежная, словно лепесто­чек... Замерзла ты поди? Дай я тебя полушубком при­крою... Хорошо так?

— Хорошо... Очень...— отозвался задыхающийся от счастья девичий голос.— Слышишь, как сердце бьется? Это от того, что нежный ты...

— Как птичка... Сердечко маленькое, а стучит как...

На втором этаже хлопнула дверь, заскрипели сту­пеньки под грузными шагами.

— Идет кто-то, Сенечка,— шепнула испуганно де­вушка.

— Не бойся. Темно здесь — хоть глаз выколи.

«Семен Шавров?— удивился я.— Вот никогда бы не подумал, что он может так говорить. Мне таких слов не найти даже для Лады».

И вдруг вспыхнул луч фонарика и загремел голос Хохлова:

— Нашел место, где девку прижимать! А-а, да это ты, Шавров?! То и хватаешь выговора, что по ночам...— Хохлов бросил грязное слово.

В одно мгновение я представил, что он сказал это нам с Ладой. Волна ненависти захлестнула меня, и я в один прыжок очутился в подъезде.

— Как вы смеете?!— крикнул я.— Грязный вы человек!

Но Семен опередил меня и ударил Хохлова в скулу. Он бил его, задыхаясь от обиды, выговаривая ры­дающе:

— Я с ней, как с цветком, говорю, а ты, сволочь, такое мне...

Девушка закричала испуганно:

— Сеня! Зачем ты! Оставь его!

Но я оттолкнул ее в темноту и присоединился к Семену.

— Люди любят!..— кричал я исступленно.— А ты!.. ты!.. Это ты от бабы ночью идешь!..

Хохлов закрывался руками, луч фонарика метался по бревенчатым стенам, потом погас; распахнулась дверь, бросив на нас свет. Семен ударил на прощание Хохлова по лицу, крикнул:

— Ша!

Схватил девушку за руку, и мы выскочили на улицу.

Облизывая разбитый кулак, задыхаясь, Семен ска­зал:

— Убил — не помешали бы.

Разглядывая меня в свете луны, произнес зло:

— Ну, Снежков, крышка нам завтра. Засудит. Есть свидетели... А за подмогу — спасибо.

Девушка, плача, обтирая снегом его окровавленное лицо, причитала:

— Сенечка... Желанный ты мой... Куда я без тебя?.. Цветик ты мой лазоревый...

К моему удивлению, в приказе, который утром написал Хохлов, было сформулировано, что мы с Семе­ном уволены за развал работы и наши документы пере­даются в военкомат. Ему, очевидно, показалось стыдно предавать случившееся огласке.

— Наше счастье,— сказал, посмеиваясь, Семен, когда начальник спецотдела Голомидов усаживал нас в сани, чтобы отвезти в райвоенкомат.

Я поддался на уговоры Семена и распил с ним в сто­ловой бутылку водки. Потому что я не имел пристрастия к вину, я быстро опьянел, и мне все было сейчас нипо­чем. Я развалился в санях рядом с Семеном, который хватил водки еще до меня и сейчас разглагольствовал насчет того, что мы еще побываем в Берлине.

Я глядел на скучные спины возницы и Голомидова, который в портфеле вез наши документы, и думал, что, пожалуйста, господа доктора, вы говорили, мне не вер­нуться на фронт, а я — вот он... Пьяному, мне представ­лялся мой путь на фронт очень смешным, и я чувство­вал, что глупая ухмылка не покидает моего лица.

Когда мы выезжали за поселок, Семен неожиданно приказал вознице остановить лошадь. Начальник спец­отдела испуганно повернул к нам свое морщинистое ли­цо с обвислыми седыми усами и сказал:

— Ты брось дурить, Шавров.

— А я не дурю,— независимо отозвался Семен.— Я невесту заберу с собой.

С тротуара, проваливаясь по колено в снег, сбежала к нам девушка в полушубке и ярком полушалке.

— Садись,— сказал ей Семен, подвигаясь ко мне плотнее.

— Ты не дури, Шавров,— снова испуганно сказал Голомидов.

— Балда ты,— беззлобно отозвался Семен, усаживая девушку рядом с собой.— Мы еще вчера с Феней поре­шили: если под суд пойду,—запишемся с ней. Ребенок у нас будет, нельзя иначе. Она как молодая жена сей­час мне, судьбинка моя. Вот для того ее и в Раменку везу.— Он любовно обнял ее большой рукой за плечо.

А она смотрела на него с болью и восторгом.

— Трогай!— приказал Семен.

Голомидов покосился на нас и приказал вознице ехать. Феня, достав из узелка поллитровку, сказала счастливо:

— На дорогу вам с Александром Николаевичем взяла.

— Ты у меня молодец,— великодушно похвалил ее Семен и, взяв бутылку, распечатал ее о колено. Пригу­бив, протянул Фене, сказав:

— Выпьешь, Снежкову передай.

Голомидов покосился на нас, но, встретившись взгля­дом с Семеном, отвернулся, ссутулив острые плечи. Возница сидел невозмутимо.

Когда водка подошла к концу, Семен с жалостью встряхнул бутылку, приказал:

— Стой!

Возница натянул вожжи, лошади остановились. Се­мен протянул ему бутылку, произнес строго:

— Пей!

Возница покосился на Голомидова, взболтал водку, выпил, поблагодарил и, крякнув, вытер негнущейся рукавицей губы.

Семен вышвырнул бутылку в снег.

Мы проезжали мимо бойни. Стаи ворон кружили над черным снегом. Семен посмотрел мутными глазами на огромную кобуру, висевшую на боку Голомидова, и сно­ва закричал:

— Стой!

Ничему не удивляющийся возница остановил ло­шадь.

Семен деловито взялся за кобуру, и когда оконча­тельно перетрусивший Голомидов вцепился в нее рука­ми, прикрикнул на него:

— Не бойсь! По воронам из твоей пушечки по­стреляем.

Голомидов одной рукой прижимал портфель, другой тянул кобуру к себе. Но не справившись с Семеном, вы­шел из саней, провалился в сугроб и покорно стал в стороне. Грустно смотрел, как Семен взвешивает на руке огромный «Смит-Вессон», из которого, наверное, со времен японской войны никто не стрелял, и гладил ла­дошкой свои печальные седые усы. Когда первая ворона упала в снег, взгляд Голомидова оживился, и он с ин­тересом следил за нами, пока мы не кончили палить.

Получив револьвер обратно, он с любопытством ог­лядел его, понюхал ствол, пахнущий порохом, и спрятал в кобуру. Мы поехали дальше.

Подъезжая к Раменке, глядя на родное здание гос­питаля. я подумал, трезвея, что за эту стрельбу по воронам отругал бы меня даже всегда спокойный ко­миссар.

Вышка, на которой когда-то дежурила Иринка, поко­силась и была занесена снегом.

Когда мы проезжали по центральной улице, Голоми­дов обернулся к Семену и спросил недовольно:

— В загс сперва, что ли?

Пока Семен с Феней отсутствовали, он сидел по- прежнему понуро, изредка поглядывая на меня. А когда они вышли, сияющие, он вздохнул и сказал хмуро:

— Поздравляю. Только воля ваша, а я военкому доложу, что стреляли и вообще.

— Докладывай,— великодушно разрешил Семен.— Там только похвалят: на фронте нужны хорошие стрелки.

Из военкомата Голомидов вышел обескураженный. Сняв шапку, почесал плешивый затылок и, к нашему удивлению, задумчиво произнес:

— Не берут. Говорят, оба списаны по чистой. Поста­новление ГКО тоже... О мобилизации железнодорожни­ков на торф... Два года, говорит, назад было.

Он нахлобучил ушанку, постоял, раздумывая. Пред­ложил:

— Поедем в МГБ. Хохлов не велел возить вас назад.

Мы снова затрусили по улочкам Раменки.

Голомидов постоял нерешительно на пороге камен­ного одноэтажного дома и попросил нас: