Иван Абрамов - Оглянись на будущее Страница 47

35

«Косматенький пацан!» — чуть не бросил Тушков вслед Павлову. Подошел к окну, толчком распахнул обе створки, долго стоял и ждал, глядя на тополя, лишь краем глаза цепляя лоснящийся асфальт главной аллеи. Вот он, шагает. И правда, как мальчишка, как воробей. С тобой директор… Но глядел вслед Павлову, пока тот не скрылся за углом кузнечного. Директор ты или кто, но ты сначала человек. И он тоже человек. Не мальчишка, не косматик, а человек. Нежданно и властно заявил: я человек. Конечно, такое сказать может всякий, но этот, он ведь сказал вслед за своими делами. Его сюда за дела пригласили. Но что ж он так-то? Кому ни скажи — за анекдот примет. Бригадир директору нотацию прочитал. Это не первая нотация. Недавно то же самое позволил просто сварщик. Ну, не просто, да разве есть какая-то разница, если сварщик, к тому же и партгрупорг? Ну да, он еще и начальник штаба заводской народной дружины, но и это не главное. Не главное это, Тушков знал. Что главное? Что-то, что-то общее и для Ивана Стрельцова, и для Михаила Павлова, и для того же Егора Тихого, если и ему коснется где-то и как-то отстаивать честь рабочего. Не свою, хотя он и есть рабочий, но нечто символическое, о чем не всякий знает, чего многие не понимают, о чем хочется забыть, но что есть, будет и должно быть. Неужели это так сложно? Видимо, так, иначе откуда бы взялось у такого воробышка столько твердости и веры? И это хорошо. Не сейчас, что говорить, сейчас ничего хорошего не получилось. Тогда, в тесной комнатушке штаба дружины, тоже ничего хорошего для него лично, для отца Егора Тушкова, хотя и тут нельзя ничего знать наперед. Ну а для директора Тушкова как же? Строптивые люди, рабочие они или служащие — разве это хорошо для директора завода Тушкова? И вообще — разве строптивость это хорошо?

У каждого человека есть заботы повседневные, есть мечты заветные, а есть, наверное, и такое, чего сам человек не хочет иметь. Кому-то вдруг захочется обрести власть хоть на короткое время, чтоб осуществить то, что можно лишь властью. Другому, возможно, помимо воли, вопреки здравому смыслу и его собственным убеждениям надо бы превратиться в незаметное, лучше бы в невидимое, еще лучше — исчезнуть вовсе, но не навсегда. Ну а бывает и так, что тоже вопреки собственным убеждениям и личному покою человеку хочется разрушать, крушить, громить. Сначала ему кажется, что хочется ему разрушать вообще все и без разбора, потом, бывает и так, объект конкретизируется, приобретает определенный облик и смысл. Редко бывает, что такие подспудные желания осуществляются. У одних это проходит без всяких последствий, у других остается на какое-то время чувство неудовлетворенности, третьи становятся ущемленцами надолго, а то и навсегда.

Владимир Васильевич Тушков давно уже занимал пост директора. Ему, директору, хотелось, чтоб люди, рабочие, служащие, все вообще на его заводе исполняли любое повеление точно и безоговорочно. Иногда хотелось, чтоб на заводе сложилось такое, как в армии. Получил приказание, сказал «Есть», повернулся и исполнил. Исполнив, доложил без промедления и раздумий. О как двинулось бы вперед производство, как легко и просто стало бы управлять. Но это всего лишь обломок смутного желания, о котором не то что вслух сказать, самому себе напоминать неудобно. Конечно, есть тут своя подоснова, рабочий люд — он теперь настолько разный и с такими всячинами, что поневоле возмечтаешь об армейской дисциплине, и все равно — несбыточно это и не реально. И неэтично тоже, как понимал Тушков. По-человечески если, то ему импонировали напористость Стрельцова, его пуританская убежденность, его цельность и жесткость решений. Когда человек знает чего хочет, когда он убежден, что поступает на пользу общую, когда его методы не выходят за рамки законности, — это не всегда удобно и зачастую доставляет беспокойство, но вполне приемлемо в плане общественном. Конечно, Егору Тушкову было бы приятнее и удобнее, если бы его не трогали. Ну а как же остальным? Им было приятно и удобно смотреть на выкрутасы пьяного оболтуса? Им тоже было бы удобнее, если бы Егора оставили в покое?

И этот волосатый воробей, наверно, не имея понятия ни о каких философских аспектах общественного бытия, интуитивно нашел верный путь именно к общественной истине. Можно на него обижаться и гневаться, можно, если бы понадобилось, доказать его неправоту, но нельзя не признать, что он поступил правильно в самом емком, в самом главном понимании этого слова. Конечно, сегодня, сейчас было бы лучше, если бы Павлов принял безоговорочно рекомендации директора. Первая бригада коммунистического труда родилась бы беспорочной и перспективной, настоящим эталоном, по которому, возможно, производство нарожало бы других подобных, но… это лишь сегодняшнее, сиюминутное. Понять все это можно, нужно да и не так уж трудно. И лишь в том беда, что это сегодняшнее, сиюминутное и решает все. Все решает сиюминутное, если оно бесспорно полезно этой сегодняшней минуте. Задачи, поставленные на сегодня, нельзя не выполнять. Не потому их нельзя не выполнять, что нельзя такое оправдать чем-то перспективным, более крупным и важным, но потому, что не выполненные сегодня задачи закрывают пути к тому перспективному, к тому важному и крупному. Это азбука. Вот потому-то, коль задача поставлена и ее надо выполнить сегодня, ее придется выполнить. Это нужно не директору Тушкову, это нужно производству, тому самому общественному бытию, во имя которого шебуршил тут бригадир Павлов.

Тушков взял трубку внутренней связи, набрал номер и спросил необычно умиротворенным тоном:

— Ты, Маркыч? Ну, вот, ничего не вышло у меня с этим Павловым. Отбрил он меня, как мальчишку, да и был таков. Тебе попробовать? Да разве я против. Но тогда бери на себя доклад на бюро горкома. Нельзя? Я тоже знаю, что нельзя. Ну, будь здоров, не огорчайся. Твое мнение, как видишь, принято было добросовестно, никто не виноват… Да не отвечаю я, с чего ты взял. Времени нет у меня на эксперименты. Будь здоров, будь здоров.

Так искренне, искренне от начала и до конца, Тушков разговаривал редко. Жаль, не на пользу искренность. Да если разобраться, от искренности во что бы то ни стало и вообще редко получается что-либо хорошее. Наверно, неспроста люди придумали пословицу: «Простота хуже воровства». И все равно, все равно, молодец он, молодец. Дай-то бог пройти ему весь свой путь, не утратив веры в такую беззащитную истину.

36

Из пространного рассказа Павлова Стрельцов смог понять одно: директор торопится или его кто-то торопит создать первую бригаду коммунистического труда. Торопится, вот вся суть, вытекающая из пересказа Павловым этой странной встречи. Конечно, бригаду создадут, и не какую-то, а именно образцово-показательную, ибо для этого и нужно-то немного — всего лишь показатели.

Сложные чувства породил этот рассказ. И пересказ, и ситуация, которая, вполне возможно, понудила директора на такой разговор.

Всем понятно: сложившиеся долгими десятилетиями традиции нельзя игнорировать, даже нежелательное теперь в этих традициях не просто отбросить или хотя бы не считаться с ними. Вон Гордей твердит: «При нашем мартене стояли чудо-мастера, а в начальстве ходил мастер из мастеров. Один на всех и на всё. Теперя там одних девок-лаборанток штук двадцать, а на крану все равно дымно да угарно».

Есть в сетовании Гордея Калиныча большая доля правды. Сталь рекой, дым коромыслом, говорят теперь в мартеновском. Печи усовершенствовали, краны реконструировали, подачу-раздачу механизировали, а пота сталевар проливает ничуть не меньше, чем прежде, хотя стали дает втрое больше. Достижение, слов нет. По стали. Слов нет, в большом деле нельзя мелочиться, вот она «Антилопа». Все ж не праздные надежды лелеял тот же Генка Топорков. И облегчил труд. Себе. Почему только себе? Разве трубы под завальцовку обрабатывают вручную лишь тут? Но в других местах, вполне возможно, нет острой необходимости менять кукушку на ястреба. Там у ребят, вполне возможно, маховики не Генкиным чета, а новые нормы — штука опасная. По рекордам равняться, без горбушки остаться. Да и вообще — что это, капля в море, нет у начальства времени заниматься каплями. Потому и стоит на одном месте, затея сваривать тонкостенные трубы электросваркой. Тоже капля в море. Потому и техконтроль нельзя устранять — тоже капля в море. И никому, вполне возможно, не приходит на ум, что Генка Топорков утратил больше, чем приобрел, он радоваться своему делу разучился. Тоже капля. Подумать: один Генка, один Петька. Иван Стрельцов тоже один. Даже в бригаде не все с ним согласны, и опять же нет времени на капли. Ну а если это не о сварке, не о техконтроле, не о какой-то «Антилопе» и даже не о механизированной разливке стали. Если это о радости, все о радости, о радости? И вовсе пустяк. Ни на тонны, ни на километры, ни на рубли ее не измерить, в отчетах не отразить, к технологии не привязать. Нет, нет, почти всякий понимает, что радость — дело хорошее и лучше радоваться, чем плакать, не планы-то задают не в слезах и чувствах. В тоннах, рублях, наименованиях. Вал, товар. Все! И будет нелепо звучать, если сказать где-либо, что рано или поздно, но обернется радость трудового успеха, а не сам успех и в тонны, и в километры, и в рубли. Если бы так, давно бы придумали учет радости. Коль не придумали, значит, все это лепет. Давай, давай, вот что впрямую воздействует на те самые запланированные показатели. О чем тут спорить? Колыванов, умный человек и думающий инженер, сказал: «Мы имеем достаточно четкие задачи. Выполним — честь нам и хвала, не выполним — никакими добрыми намерениями нам не оправдаться перед народом».