Мечты сбываются - Лев Маркович Вайсенберг Страница 48

Однако хмель актерского успеха продолжал бродить в крови молодого Сейфуллы и заставил его выступать в любительских спектаклях, а затем подняться и на профессиональную сцену. Прошло уже свыше трех десятков лет, как Сейфулла стал актером, успев за это время снискать симпатии, как ни странно, именно у тех, гнев которых он некогда возбудил своей богохульной выходкой.

К актерам, окончившим техникум, Сейфулла относится скептически. К Телли, однако, он благоволит, находя у нее врожденный талант, который даже техникуму не удалось загубить, и щедро одаряет ее советами.

Покровительство известного актера представляется Чингизу весьма завидным, и он изо всех сил старается подладиться к Сейфулле.

Именно это заставляет его, выслушав суждения Сейфуллы о техникуме, сказать:

— Я сам проторчал там три года — и что же он дал мне, наш хваленый техникум? Ровным счетом ничего!

Как больно задевают Баджи эти слова, как хочется ей крикнуть Чингизу:

«Такому, как ты, может быть, в самом деле — ничего! Тебя ведь ничем не проймешь — бессовестный, неблагодарный!»

Но она сдерживает себя, остерегаясь попутно обидеть старого, уважаемого актера.

А Телли, хотя в глубине души сознает, сколь многим она обязана техникуму, в угоду Чингизу и Сейфулле поддакивает:

— Пропащие три года! Следовало бы мне сразу поступить в театр!

Врожденный талант!

Глаза Сейфуллы обретают умильное выражение, стоит ему произнести эти слова.

К людям, одаренным такого рода талантом, Сейфулла без колебаний причисляет и своего племянника Али.

Алику восемнадцать лет. Он строен, у него красивое, чуть женственное лицо. Особенно привлекательны его глаза — темные, глубокие, обрамленные четкими дугами бровей.

Алик — способный юноша, по протекции дяди не раз исполнявший на сцене эпизодические детские роли. Теперь Сейфулла стремится устроить его в театр на постоянную работу.

— А не лучше ли будет, товарищ Сейфулла, если ваш племянник предварительно пройдет курс техникума? — неосмотрительно спросила как-то Баджи.

Сейфулла, по обыкновению, вздернул плечами:

— Ты помнишь, что говорили о техникуме твои товарищи Телли и Чингиз? Алику не к чему зря терять три года. В свободное время я сам буду обучать его, — надеюсь, опыта и умения у меня хватит. Посмотрим года через два — кто кого обгонит: мой Алик — ваших техникумцев или техникумцы — его!.. Верно, Алик?

Алик смущенно опускает глаза: ему лестно мнение дяди, но одновременно тревожит мысль, не обижает ли оно Баджи и бывших техникумцев?

Сейфулла смотрит на своего племянника, уверенный в ответе: он знает, что Алик не посмеет ему возражать. Да и как иначе? Ведь он, Сейфулла, — его дядя и благодетель, взявший годовалого сироту на воспитание и заменивший ему и мать, и отца.

Алик звался племянником Сейфуллы, но злые языки судачили, что он его внебрачный сын. Вызваны эти толки, возможно, тем, что Сейфулла души в нем не чает, любит горячей ревнивой любовью, гордится им, хотя и держит его в строгости и повиновении. От дяди племянник слепо заимствовал суждения о всех актерах: этот хорош, тот дурен, этот талантлив, а тот бездарен.

При всем этом Алик развитой, славный малый и уж во всяком случае не подлежит сомнению, что он способный актер.

К Баджи Алик относится с уважением: она значительно старше его, уже окончила техникум, успела стать актрисой, а он только еще собирается поступить на сцену. Юноша держит себя очень почтительно, и лишь взгляд его темных, глубоких глаз под четкими дугами бровей задерживается на ней порой дольше, чем это кажется ей нужным.

ЮЛИЯ-ХАНУМ

Эта хрупкая, с виду застенчивая женщина с черными, подернутыми сединой, гладко причесанными волосами провела весьма примечательную жизнь.

Дочь актера армянского театра и сама с ранней юности актриса, она много лет назад впервые встретилась с Али-Сатаром, выступая в одном смешанном армяно-азербайджанском благотворительном концерте.

Они подружились, полюбили друг друга, стали неразлучны. Преданные театру всей душой, оба с горечью сознавали, как много теряет театр Азербайджана из-за того, что лишен актрис азербайджанок. И молодая актриса армянской сцены Юлия Минасян решилась на смелый шаг — она перешла в азербайджанский театр.

Уже самим фактом связи с иноверцем, не освященной ни крестом, ни даже завитками арабской вязи на брачном договоре-кебине, молодая женщина снискала суровое осуждение своих сородичей. А переходом на азербайджанскую сцену она вконец опозорила себя в глазах буржуазно-мещанской, националистически настроенной части армянской театральной публики, усмотревшей в поступке молодой актрисы армянки оскорбление и измену.

Не снискала Юлия Минасян благодарности, уважения и у буржуазно-мещанских зрителей азербайджанцев, увидевших в ней лишь дерзкую чужачку, нарушившую обычай их театра. И только в рабочих районах, где появление на азербайджанской сцене актрисы любой национальности рассматривалось как прогрессивный культурный акт, — только здесь чувствовала себя молодая женщина вознагражденной за все испытания. Мало-помалу самоотверженным служением чужой, но ставшей для нее родной сцене она завоевала всеобщее уважение и любовь. Ее признали «своей» и стали именовать на новый лад: Юлия-ханум.

Славное прошлое Юлии-ханум известно всем в театре, хотя сама она говорит о нем очень мало. Знают о нем и бывшие техникумцы, чьи уши и глаза жадно впитывают все, касающееся жизни актеров старшего поколения.

Знает о нем, конечно, и Баджи. Вот почему, проходя через актерское фойе и видя Юлию-ханум, одиноко сидящую в кресле с книгой в руке, она замедляет шаг и с особой почтительностью и дружелюбием здоровается:

— Добрый день, Юлия-ханум!

— Добрый день, Баджи, добрый день! — отвечает Юлия-ханум, отрываясь от книги.

Они не сразу находят общий язык — знакомство их совсем недавнее, — к тому же дает себя знать разница в возрасте и положении.

Поймав любопытный взгляд Баджи,