Николай Руденко - Ветер в лицо Страница 49

Сегодня Гордый проснулся рано, сбрил бороду, подкрутил усы, надел новый костюм с орденами и медалями. Походил вокруг дома, поправил колышки на винограднике. Вадик знал, что он собрался идти за получкой. Парень решил, что именно сейчас и есть то удобное время, когда Кузьмич ему не откажет.

— Дедушка, возьмешь на завод? — Спросил он Кузьмича, что как раз подошел к крыльцу.

— Пойдем. Только не сегодня. В другой раз.

Вадика удивил раздраженный тон старика. Чего бы ему сердиться?.. Ему бы радоваться надо. Однако Вадик не понимал и не мог понять, что у Кузьмича были достаточно уважительные причины для плохого настроения.

Никто вслух не жаловался на Гордого, никто не высказывал своего недовольства. Слишком большой авторитет был у старого сталевара. Кроме того, рабочие прикидывали и другое — а что же, начальству видно, что делать. На нашем заводе, мол, есть чем похвастаться, а другим заводам подтянуться надо. Вот и пусть посмотрят все металлурги, какого орла воспитал заводской коллектив. Пусть позавидуют и сами позаботятся о своей рабочей чести. И хотя люди видели, что от этого в некоторой степени проигрывают другие мартены, проигрыш этот был не так заметен в первые дни, как он мог быть заметным и ощутимым где-то в конце квартала, когда из единиц складываются сотни, а из сотен — тысячи и десятки тысяч.

Гордый раньше не имел завистников — он со своим многолетним опытом был вне конкурса. Зато у Коли Круглова их всегда было немало. И теперь некоторые из них радовались, что он отстает от старика.

Коля шел по цеху на втором месте следом за Гордым, но в цифровых показателях отставал от него достаточно серьезно.

И все же большинство рабочих было очень недовольно, что слава Гордого росла не только благодаря его опыту, но частично и за их счет. Они говорили между собой:

— Эх, нет Горового... Он бы намылил шею за эти рекорды. Хочешь ставить рекорды, так не требуй для себя никаких облегчений. Тогда это будет честно. И куда только Макар Сидорович смотрит?..

Но даже недовольные были не вполне уверены, что их жалобы справедливы. А может, это так нужно?.. Может, общегосударственные интересы этого требуют?..

С Гордым все подчеркнуто вежливо здоровались, пожимали ему руку, если он ее протягивал первый, но душевности в отношениях уже не было. Если раньше приходили с ним посоветоваться и о свадьбе дочери, и о том, как лучше в доме настелить пол, и о выступлениях наших представителей на Ассамблее, то теперь к нему почти никто не заходил.

Гордого это сначала обеспокоило не на шутку. Он не привык жить одиноким лешим. Он любил, чтобы вокруг него были люди, чтобы эти люди просили у него советов, высказывали ему свои радости и печали. Но на то он и Гордый, чтобы не напрашиваться на внимание людей, когда они начали его обходить.

Наступил день получки. Как всегда в такие дни, большая комната перед окошком кассы была заполнена сталеварами. Одни пришли в рабочих куртках, с синими очками на фуражках, другие в новых костюмах — некоторые прямо с завода, некоторые из дому.

Сизоватый дым от сигарет плавал под самым потолком, и казалось, что потолка нет вовсе — есть только стены, покрытые сверху низкой, густой облачностью. Так бывает в горном ущелье, где с обеих сторон — гранитные стены, а вверху, низко-низко, потолок из сизой тучи.

Старшие важно разговаривали, младшие шутили, заигрывали с девушками. Наконец окошко кассы поднялось, и в нем появилась старческая голова кассира. Сталевары выстроились в очередь. Началась выплата. В окошке слышалось сухое шуршание, и неизвестно, от чего оно происходило — или от самих ассигнаций, или, может, только от сухих пальцев кассира, которые, казалось, тоже должны именно так шелестеть.

— Да-а, — многозначительно процедил сквозь зубы молодой, вертлявый каменщик Василий Великанов, что работал на ремонте ковшей. — Гришка, ты все деньги в кассе загребешь.

— Хватит и тебе, — огрызнулся подручный Гордого Гришка Одинец, покраснев до корней своих чернявых волос. Он взглянул на Великанова сверху вниз, ибо был выше его на целых полметра. На заводе не было двух людей, которые так отличались бы во внешнем виде: Великанов был низеньким, светлым, со вздернутым носом, Одинец — двухметрового роста, тонкий, черноволосый, с горбинкой на носу.

— Ребята! Надо его наколоть на пол-литра. А то с такими деньгами человек разлагаться начнет, — не унимался Василий.

— Кому смешком, а кому теперь хоть на Марс пешком, — мрачно рифмовал сталевар шестой печи Никита Торгаш, одетый в новый чесучовый костюм. — Домой хоть не показывайся. В прошлом месяце получил две двести, а сегодня — одна девятьсот. Как жене объяснишь?.. Вниз, значит, растем... Выпью рюмку по дороге, а ей скажу, что ребят в ресторан водил. Хоть и поворчит, но это же лучше...

Он сердито потер ладонью свои квадратные усики, хлопнул рукой по пачке ассигнаций, как заядлый картежник по колоде карт, и резким движением сунул ее в боковой карман.

— Ты так оделся, только в ресторан, — пошутил широколицый, средних лет сталевар третьей печи Сахно. — Вот я к тебе притрусь своей робой, тогда жена поверит, что хорошо выпил.

— Ну-ну, — покосился на него Торгаш. — Я тебя притрусь. Я тогда к твоему «Москвичу» так притрусь своей «Победой», что у него ребра вылезут. А мне уже не страшно. Все равно недавно за столб зацепился. Надо кузов рихтовать и красить заново. Вот бы как раз те триста рублей были кстати...

— Оно и небольшие деньги, — сказал Сахно, — да как-то не того... Вроде у тебя их из кармана вытащили.

— Конечно же вытащили, — послышался молодой голос. — Конечно, вытащили. И если бы только деньги, так полбеды. А то надежды наши обворовывают. Ты рвешься вперед, а тебе ботинки, как водолазу, свинцовыми подошвами подбивают... Чтобы вниз тянуло. Не буду я об этом молчать! На Гордого две завалочное машины работают сразу. А мы ждем...

— Ну, что ты, Коля?.. Металлолома не всегда хватает. Прямо с колес в мартены идет, — сказал Сахно.

— А Гордому хватает? — Не успокаивался Круглов. — Как же они нам могут своевременно лом подавать, если заставляют шихтовиков в целых горах металла рыться, чтобы для Кузьмича лучший лом выбрать?.. Ему сдобная булка с маслом, а нам житняк с остями, и этого мало...

— Ты бы, Коля, постеснялся. Тебе двадцать лет, а Кузьмичу почти шестьдесят, — буркнул Торгаш, недоволен тем, что первым высказал общее настроение не кто-то из старших сталеваров, а Коля Круглов.

— А я не о себе. Я о своем мартене. Я не голоден, а он у меня недоедает. Аппетит у него неплохой. И если я втрое моложе, то мартены наши — ровесники. За что же это его будут голодом морить?..

— Правильно, Колька!.. Режь правду, — поддержал его Василий Великанов.

— Коля, не надо, — взял его за руку Владимир Сокол. — Не надо, Коля. Может, Кузьмичу просто везет.

— Везет? — Огрызнулся Круглов. — Что-то очень часто ему везет.

Владимир оказался более сдержанным и не таким горячим, как это могло показаться тогда, когда он выступил вперед из группы рабочих и признал свою вину. Круглов читал Соколу разделы из своей книги. Владимир был приятно порадован, что в этой книге Коля больше говорил об опыте Гордого, чем о своем собственном. Сокол глубоко уважал старого сталевара, а когда прочитал раздел из будущей Колиной книги, понял, что его не меньше уважает и сам Круглов. Только он об этом никогда не говорит. А из книги было видно, что Коля значительно глубже понимает сильные стороны Гордого, чем сам Кузьмич. Гордый брал многолетним опытом, возможно, не всегда осмысленным, а Круглов расколупывал каждый орешек, ощупывал пальцами каждое зерно в этом опыте. Видно, он не зря смотрел за каждым движением Гордого у мартена. Сокол понимал, что Коля делает очень полезное дело, потому что, конечно, ни один литератор не мог бы так глубоко осветить опыт Гордого, как он, сталевар Круглов, для которого это стало делом ума и сердца.

Но вот у дверей зашикали, среди сталеваров прошел сдержанный шепот. К кассе подходил Гордый. Одет Кузьмич подчеркнуто торжественно, с орденами и медалями на бортах синего шерстяного пиджака. Поздоровался с рабочими и молча прошел к окошку кассы. Кассир потянулся к нему серой, арбузообразной головой из узкого окошка.

— Георгий Кузьмич! Пожалуйста, пожалуйста. Мы уже вам приготовили. Есть сторублевками, есть пятидесятками. Какими хотите получить?..

— Мне все равно, — буркнул Кузьмич.

И кассир начал отсчитывать, подавая пачки с деньгами в руки Кузьмичу.

— Одна тысяча, две тысячи, три тысячи...

Среди рабочих послышалось перешептывания, покашливание.

— Гм-м...

— Н-н-да...

А кассир отсчитывал:

— Четыре тысячи... Может, хотите полтинник?..

— Я же сказал, что мне все равно, — недовольно нахмурился Кузьмич.

А шепот нарастал. Было в нем скрыто что-то насмешливое, и Кузьмич этого не мог не почувствовать. Ему казалось, что проходят не секунды, а часы, кассир слишком медленно работает сухими, как корешки калгана, пальцами.