Евгения Изюмова - Дорога неровная Страница 49

- Выдумываешь ты всё, - засмеялся Егор. - Нет ни рая, ни ада, это всё поповские штучки, а если и есть, всё одно равны будем: все голые! - и ущипнул жену за бок.

- Тьфу, охальник, бесишься, как молоденький, - сплюнула Валентина.

- Да, чуть не забыл: через неделю в Богондинку еду к Ивану Катаеву. Паню с собой возьму. Пусть там поживёт, а то совсем отощала девчонка, в чём только душа держится.

- Ой, да как это? Дитё в чужие руки? - голоснула Валентина, не столько из жалости, сколько потому, что Павлушка была в доме нянькой другим ребятишкам, но Егор оборвал её:

- Спи! Вставать мне рано. А самогон ещё раз отольешь - взбучку получишь, - все-таки не удержался он от предупреждения.

- Да не отливала я, вот те крест, - осмелилась Валентина сказать запретную клятву. - От Матвеича принесла!

Но Егор уже не слышал. Он спал.

- А что, Панюшка, - спросил утром за завтраком Егор, - хотела бы ты поехать к дяде Ване в Богондинку? С мамой мы уже говорили, она согласна отпустить тебя.

А кто будет с Васенькой и Никитушкой водиться? - поинтересовалась Павлушка. - Маме ведь некогда. И в школу в этом году мне надо.

- Ничего, мама справится, - успокоил отец. - А в Богандинке тебе будет хорошо, село там большое, у дяди Вани корова есть, ты молочка вволю напьёшься. Тебе молочко надо пить, вон ты у нас какая прозрачная, - Егор погладил черноволосую головку тяжелой рукой, а Павлушка притихла, смотрела на него внимательными голубыми глазами.

- Папа, я хочу тебе стих сказать. Можно?

- А чей стих, дочка?

- Мой, я сама сочинила, - призналась шепотом девочка.

- Да ну? Скажи! - он посадил её на колени.

- Папа мой - милиционер…

Егор секунду помолчал, затем улыбнулся широко и добродушно, как давно не улыбался.

- Ты, Панюшка, правда, сама сочинила?

- Правда, папа, - кивнула Павлушка.

- Ой, да какая же ты у нас умница! - он чмокнул девочку в щеку. - Мать, а мать, послушай-ка, что Панюшка сказала мне! Ну-ка, повтори, дочка!

И Павлушка опять прошептала свои стихи.

- Ай да, неколи мне тут с вами! - отмахнулась Валентина, возясь у печки-каменки откуда тянуло вкусным запахом жареной картошки.

Павлушке стало грустно: мама не захотела слушать её, на глаза навернулись слёзы, но так там и зависли - Павлушка плакала редко.

- А в Богандинке у дяди Ивана есть собака? - спросила девочка у Егора.

- Есть. Зовут Мурза. Большая такая, лохматая. Вот отдохнешь там немного, поправишься, а в школу на следующий год пойдешь. Договорились?

Павлушка кивнула.

Богандинка - большое светлое село. И дом Ивана Катаева Павлушке понравился - тоже светлый и просторный, бывший богатейский дом, хозяев дома выслали куда-то еще дальше в Сибирь, потому что глава семьи был связан с бандитами из Червишева. Катаевы занимали только половину дома, на другой жила пастушка Марта-латышка, извечная бедолага, невесть как оказавшаяся в селе.

Марта пасла деревенское стадо за харчи и немудрящую одежонку, которая была латаной-перелатанной, но и её Марта перешивала-переделывала для своих троих детей, одинаково светловолосых, румяных и крепких, отличались они друг от друга лишь цветом глаз. Кто их отец, в селе не знали, помнили только, что двое из них родились уже в Богандинке.

Марта любила детей беззаветно и преданно, и не дай Бог, если кто обидит латышат - кнутом пастушка владела мастерски. Однажды отходила им до полусмерти одного из богандинцев: мужик вздумал позариться на честь ее старшей двенадцатилетней дочери Ирмы, подкараулив ее в лесу. Однако ловкая девчушка увернулась и убежала. Сумрачно выслушала Марта-пастушка рассказ дочери, а потом взяла кнут, пошла к обидчику и прямо на его подворье отхлестала ошарашенного мужика. Кинулся тот жалиться на безродную, но сход сурово осудил мужика-обидчика: снасильничать малолетнюю считалось великим грехом. Затаил зло мужик, да время было уже не царское, к тому же выяснилось, что мужик якшался с бандитами, и его куда-то увезли.

В тот год, когда Павлушка приехала в Богандинку, Ирме исполнилось четырнадцать. Павлушка была младше ровно в два раза, однако девчонки быстро сдружились, может быть потому, что и у Катаева, и у Марты-пастушки, кроме старшей дочери, росли сыновья. Мальчишки слегка высокомерно поглядывали на «баб» и всегда играли отдельно.

Вечерами детвора собиралась на пастушкиной половине, и кто-нибудь обязательно просил Марту что-либо рассказать: латышка знала множество сказок, побасенок. Иной раз приходили соседки - кто с вязанием, кто с шитьём. Устраивались за столом рядом с Мартой и рукодельничали. Марта не любила заниматься вязанием, зато плела из ивняка лукошки, мастерски делала берестяные туески и ковшички. Она негромко рассказывала, забавно заменяя буквы. Ребятишки забирались на теплую печь и, свесив головы, смотрели вниз, слушали певучую, нездешнюю речь Марты, так и засыпали под неторопливый говор.

- Помню, в репячестве ешо дело пыло… Жили мы токта справно: томик у нас пыл твухэтажный. Тятенька у нас пыл шорник и понтарь, умел и колеса кнуть, вот и устроил внизу мастерскую, а наверху мы жили. Папенькины бочки та упряжь на всю окруку славилась, а колеса так знатно кнул, что, наверное, по всей Расее проетут и не лопнут. Ну вот, сначит, жили мы, поживали. Откута-то к нам какая-то старушка прибилась, хорошая старушка, добрая. Все про травы разные мне сказывала, што от какой хвори. Свали ее Анисьей.

- А где вы жили, Марта?

- Та в Латвии, кте ж ешо? Ну вот, сначит, жили мы, поживали… Братики отцу в мастерской помогали, а я - маменьке по хозяйству.

- Анисья-то кто вам была?

- Та я ж и коворю - никто, просто папушка чужая. Ну вот, жили мы, поживали, а папушка возьми та и помирай. Снарятили мы папушку Анисью в послетний путь. Все честь по чести стелали: маменька одела её во все новое, папенька сам кропик сколотил, крест стелал. А как кроп спустить с покойницей вниз, не потумал: крутенька лесенка у нас пыла со второго этажа. Нет бы, кроп-то внизу оставить, Анисьюшку на руках вниз снести, отнако не догадались…

Павлушка при этих словах тесно прижалась к боку Ирмы. Комната слабо освещалась керосиновой лампой, по углам копошились лохматые тени, когда женщины возле стола начинали шевелиться. И так страшно: вдруг леший в углу прячется, а тут еще речь зашла о покойниках.

- … Тятенька и решил кроп с Анисьюшкой из окна вниз спустить на веревках. Ну, сначит, похоронили мы старушку, помянули, спать лекли. И в самую полночь втруг стук кто-то в окно. А дело, помню, летом пыло. Глятим, а на потоконнике кроп с Анисьюшкой стоит. А в мастерской-то в тую самую пору гром начался неслыханный, и поросеночек - он у нас в закуте внизу жил - визк такой потнял, словно режут его. Мы перепугались, в угол забились, трясемся все, смотрим на кроп, с места ствинуться не можем, да и страшно вниз-то пежать: там словно черт колотушкой гремит… Уж папенька на что смелый пыл, в Иванову ночь даже папоротник искал, а тут запоялся.

- У-у-у! - завыл вдруг проказник Эрик, и Павлушка нырнула головой подмышку Ирме, оттуда и слушала продолжение пастушкиного рассказа.

Марта поднялась с табуретки, подошла к печи, щелкнула Эрика по затылку, мол, не озоруй, налила чаю из самовара, травяной заварки плеснула в чашку, предложила:

- Гостенечки, дорогие, не хотите ли чайку?

Женщины замотали отрицательно головами. А Марта с наслаждением отхлебнула из чашки.

- А дальше-то, что было? - не вытерпела одна из женщин.

- Тальше… Тальше, что ни ночь, так на потоконнике кроп стоит. Уж мы окно и закрывали, и заколачивали, а в полночь оно все равно распахнется, и кроп на потоконнике стоит, а внизу поросенок верещит. Рассвет наступит, и кроп исчезнет. Спустимся вниз, а там все параскитано, что папенька за день сделает - переломано, а поросеночек - синий, весь в мыле, трясется, как осиновый лист на ветру. Помаялись мы так с полгодика, дом заколотили, потому что никто его покупать не хотел, та и уехали.

- Ох, ты, страсти какие… - перекрестились дружно женщины. - И что потом?

- Папенька умер в Пскове-короде, после тово времени ему все несторовилось. Нам потом сказали, что надо было кроп выкопать та вынести из тома через дверь. Да поздно мы про то узнали - умер папенька. Мы поехали в Санкт-Петербурк, а оттуда уж в Сибирь попали.

- А такого города вовсе и нет, - выбралась из своего убежища Павлушка. - Есть город Петроград.

- Ну-ко, ты еще там бормочешь что-то, мешаешь рассказывать, - зашикали женщины на маленькую всезнайку. - Помолчи-ка.

Марта допила чай и продолжила:

- А ешо вот скажу… Было мне годков пять, и пасли мы с маменькой в лесу коров. Ну вот, сначит, идем да идем по лесу, и вдруг детский плач слышим. Бросились на голос, а там - дитя мёртвое в пеленках лежит. Думали - живой ребеночек-то, а маменька развернула его, а он уж холоднее льда и весь синий - придушила его какая-то мамаша-курва да бросила в кустах, где, может, и родила его. Маменька-то взяла ребенка да и говорит: «Бедное дитятко, небось, у тебя даже имени нет». Отнесли мы младенца к кзендзу, тот его похоронил. И вот с тех пор, как идем по лесу, так всё плачь детский слышится, да такой жалобный-жалобный… Маменька стала даже бояться из дому выходить, да и дома все у нее в ушах детский плач стоял. Анисьюшка тогда еще живая была, вот и надоумила маменьку. Ты, говорит, иди к тому месту, где младенчика нашла, а как услышишь его плач, так назови дитя любым именем, вот и будет все ладно. Маменька так и сделала, назвала его Антошкой, Унтей по-нашему. И ведь перестал ей детский плач слышаться! Вот ведь какие чудеса на свете бывают.