Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) Страница 49

Какое необычное у Виктора лицо на этой фотографии! Словно не говорит, а поет. У такого певца должен быть прямо-таки шаляпинский голос. У него, впрочем, и был такой. Потому и пел.

Если вспомнить, с чего начиналась эта его научная работа, то становится просто смешно: с пустого случая, с чепухи. Когда оформляли документацию на поисковое исследование, Виктор не подозревал, какие результаты получит. Однако такой же вот независимый, гордый вид уверенного в себе человека был у него всегда. Будто в Базанове давно уже сидело его открытие, только до поры до времени он ничего об этом не знал. То есть знал, что сидит, но не знал, ч т о  именно.

Мудрый Максим Брониславович предложил:

— Попытайтесь, Виктор Алексеевич, в самом общем виде сформулировать тему поиска. Чтобы нам не стеснять себя узкими рамками. Да и отчитываться будет проще. Кто знает, как дело пойдет. Потом, когда что-то нащупаете, можно будет привязать тему к какой-нибудь практической разработке, — скажем, к очистительным установкам.

Так что впервые «термодинамическую химию», которой тогда не существовало, и установки, которыми издавна занимался наш институт, связал между собой Максим Брониславович Френовский.

Иногда мне кажется, что приди Базанов в другой институт, в иную лабораторию и предложи ему другой начальник то же самое — возможно широко сформулировать тему поиска, связав ее в дальнейшем пусть даже не с очистительными установками, а с чем-либо иным, — то можно быть совершенно уверенным, что Базанов пришел бы к тому же, к своей «термодинамической химии». Потому что она  и з н а ч а л ь н о  жила в нем. И с практикой бы ее связал. С помощью Рыбочкина, конечно. Базанов и Рыбочкин — удивительно удачное сочетание, что там ни говори.

До Базанова псевдогетерогенные реакции у нас никто серьезно не изучал. Полагали, что подобными вещами должны заниматься в академических институтах, а мы — лишь использовать накопленный опыт. Не было у нас такой традиции, да и условий для проведения подобных работ не было. Максим Брониславович первым решился, хотя, конечно, им руководило не только и даже, пожалуй, не столько понимание того обстоятельства, что без серьезных научных исследований мы всегда будем топтаться на одном месте, сидеть в тухлом болоте, создавая видимость активной работы, демонстрировать достижения двадцатилетней давности, получать премии, поощрять показуху. Вряд ли теневой премьер желал изменить порядки в своем государстве: он просто хотел, чтобы иллюзия активной работы стала еще более убедительной, демонстрация достижений — яркой, премии — внушительными. Разумеется, он не предполагал, что дело зайдет так далеко. Или все-таки надеялся защитить с помощью Базанова докторскую диссертацию? Если институт и мог ожидать перемен, то лишь в том смысле, какой вкладывал в слово «перемены» Максим Брониславович Френовский.

Думаю, что ко времени нашего знакомства Базанов уже прочитал ту самую статью Голдсмита, о которой столько потом говорил всем и всюду. А вернувшись как-то из очередной зарубежной поездки, он в свойственной ему манере рассказывал об их встрече на конференции.

— Представь: сухощавый старик, прямой, как жердь. Величественный. Только это и бросилось в глаза. Мне говорят: «Профессор Голдсмит». Ему называют мою фамилию. Пожимаем друг другу руки. У старика сухая, шершавая ладонь. Пахнет одеколоном. Он первым прореагировал. Такой, знаешь, живчик с острыми глазками. Жмет мою руку, не отпускает. Тот, кто нас знакомил, продолжает тараторить по-английски. Старик улыбается, вежливо поглядывает на него, на меня, вдруг говорит: «Я внимательно слежу за прекрасными работами мистера Базанова». Что-то в этом духе. Тут только до меня доходит: бог мой, тот самый Голдсмит! Я его так и спросил: «Неужели вы и есть тот самый?» Старик не понял. Ему объяснили. Удивляется: «Меня знают в Советском Союзе?» Он еще спрашивает! Вся моя проблема вышла, по существу, из одной его публикации. «Мне лестно, — говорит, — слышать. Рад, если старая моя работа чем-то помогла вам, но я занимаюсь теперь другим». Он без всякого энтузиазма воспринял мои комплименты, думая, вероятно, что я их расточаю из вежливости. Тем не менее предложил спуститься в бар и выпить за знакомство. Бар оказался закрыт. Мы даже не выпили вместе! — с негодованием завершил Базанов свой рассказ.

Не сомневаюсь, что своего  в е л и к о г о  Голдсмита Базанов попросту выдумал, как выдумал Капустин существование связи между «Эротом поверженным» и оттиском базановской статьи с гистерезисной петлей. Хотя оттиск действительно оказался испачканным глиной и хранил на полях беглый карандашный набросок скульптора. Во всяком случае, имя этого ученого я слышал только от Базанова, его работ не читал и даже не встречал. Почти невероятная для  в е л и к о г о  ученого ситуация, даже если сделать скидку на неосведомленность тех, кто не является узким специалистом в области термодинамики растворов. Все это лишний раз доказывает широту и щедрость базановской натуры, его умение видеть то, чего не замечают другие. Существование Голдсмита подтверждает лишь имеющаяся на него ссылка в одной из первых базановских статей — той самой, которая каким-то образом вдохновила Капустина на создание «Эрота поверженного».

Значит, Голдсмит все-таки существовал! И может, еще существует?

Глядя на фотографию потерянного, как во сне разгуливающего по институтскому двору Базанова, неуклюже наклоняющегося за щепкой, можно подумать, что Голдсмит — фамилия сказочной красавицы, о которой безнадежно вздыхает незадачливый юноша в очках.

Просто диву даешься, сколь простыми и незамысловатыми в аппаратурном отношении выглядят первые базановские опыты. То, что именно они легли в основу его теории, объясняется только одним: Базанов работал на свободной, чудом никем до него не занятой территории. По меньшей мере безумие с  т а к и м  оборудованием, какое имелось в его распоряжении, в наши дни приниматься за  т а к у ю  проблему. Он просто, наверно, не знал, за что берется, не ведал, что творил. Со временем они приобрели несколько новых приборов, наладили связи с другими институтами, но тогда, тринадцать лет назад, отчаянные усилия, как и претензии Базанова на исключительную значимость его работ, казались большинству смехотворными. Какой-то чудак суетился у подножья горы и примерялся, куда бы надавить плечом, чтобы сдвинуть ее с места.

Не в покушении на устоявшиеся понятия и представления (какими покушениями или опровержениями каких понятий и представлений кого удивишь в наши дни?) — хотя, конечно, его теория многое опровергала — причина насмешливого к нему отношения крылась совсем в другом. В конце концов, на своей территории он мог копать, где ему вздумается. «Термодинамическая химия»? Пожалуйста. Столько всяких развелось направлений, что за всеми и не уследишь. Одним больше, одним меньше — какая разница? «Термодинамическая химия» — это, несомненно, что-то очень заумное, скучное, далекое от реальной жизни абсолютного большинства жрецов массовой современной науки, у каждого из которых своя «химия», своя «физика», свои заботы, неприятности. Что-то новенькое? Ради бога. Но вот как юный пришелец осмелился на войну с Френовским, не имея ничего за собственными плечами? Ни моральной, так сказать, поддержки всесильного папаши, ни войска, ни жизненного опыта. С Френовским, который, позволь он себе такую вольность, мог бы украсить грудь увесистым ожерельем из уже высушенных временем черепов побежденных. Об этом не мог не знать новичок. Если и не знал поначалу, то ему наверняка сообщили: свет не без добрых людей. И почему эта война длится так долго? Вот что смешило, смущало, вызывало молчаливое удивление и тайное раздражение толпы. Почему ему можно, а другим нельзя?

Да и Максим Брониславович, пожалуй, мог бы допустить существование какой-то там новой «химии». Пускай себе. Пусть эффект, и даже «эффект Базанова», а не «Базанова — Френовского», хотя совершенно непонятно, почему этот молокосос не боится его, позволяет себе быть рассеянным в присутствии начальника, не терпящего безалаберности, разгильдяйства, всегда аккуратного, подтянутого? Такое поведение не может не раздражать, каким бы естественным ни казалось. Оно содержит тайный намек на некое пренебрежение. Или превосходство?

Где это видано, чтобы способный, обладающий прекрасной памятью молодой человек не мог запомнить шифр своей темы, номер приказа, название ГОСТа? Не хочет? Считает ниже своего достоинства засорять память подобными мелочами?

Почему, наконец, ничуть не смущаясь, он треплет волосы, отряхивает полу запылившегося пиджака или застегивает пуговицу на брюках не только в его, Максима Брониславовича, присутствии, но и в присутствии своей сотрудницы? (Френовский, конечно, не знал об истинном характере их отношений, иначе бы не преминул пустить в ход и этот козырь.)