Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 1 том Страница 49

— Из какой группы?

— Из четвертой.

Смех, обидный, презрительный смех. Торжественное настроение перевыборов сорвано.

— Валяй Варвару! — хохочет зал.

Рябинин темнеет, он упорствует.

— Голосуется товарищ Безбородько Мария.

— Какой группы?

— Третьей, — тихо признается Рябинин, но из зала задорно отвечают сами третьегруппники:

— Она — наша! Нашей группы! Третьей!

— Даешь Марусю!

— Мурочку даешь!

— Показать ее! Показать!

— Не видно!

— Где ее видать: от горшка три вершка.

Невозмутимый, опирается на костыли Рябинин, Они уже жмут ему подмышками, он плотно наваливается на них и ждет. Стихает зал, радостно ожидающий новой кандидатуры.

— Бакинский Валентин! — торжественно произносит Рябинин и, ликуя, добавляет: — Шестой группы.

Молчит зал. Кое-где подымаются руки.

Зинаида Николаевна облегченно вздыхает.

— Ну, за Валю и я голосну! — говорит она и подымает свою худенькую руку, с которой сползает вниз рукав серенькой вязанки.

Валька озирается, как затравленный зверь. Лиловый бант болтается на груди.

«Засмеют, — думает Валька, — проходу не дадут».

Медленно и устало подымается он.

— Я не могу, — говорит он тускло. — Я ведь не организатор. Я не справлюсь.

— Справишься, справишься! — злобно шипит Алеша, и Зинаида Николаевна удивленно смотрит на Вальку.

— Что же это? — шепчет она растерянно, и Алеша хрипло отвечает ей:

— Это трусость!

Обессиленный, падает на место Бакинский. Тася отворачивается от него и прижимается к Зинаиде Николаевне.

Та медленно опускает руку. Рукав серенькой вязанки полает назад.

— Голосуется Арон Хайт, седьмая группа, — неуверенно произносит Рябинин. — Есть ли отводы?

Рыжий Хайт подымается и вытягивает вперед длинную волосатую руку.

— Слова прошу! — говорит он голосом, за который его звали «иерихонской трубой».

— Что? Отвод? — кричат с места, и снова смех ползет по валу.

— Товарищи! — трубит Хайт. — Товарищи! — Он встряхивает рыжими Самсоновыми космами. — Я буду! Я сказал: буду — и буду! А-а! — вдруг яростно оборачивается он к группе, сбившейся около Ковалева. — A-а, вам не нравится? Не нравится? Да? А?

Гайдаш срывается с места, вскакивает на скамейку.

— Да! — звонко кричит он. — Да! Будем! Назло вам, есауловы денщики! Назло! Малыши в старостате? Нехай! А мы будем! Будем!

— Голосуется товарищ Хайт, ученик седьмой группы, — торжественно провозглашает Рябинин.

И вдруг во внезапно наступившей тишине явственно и злобно раздается:

— Парш-шивый жид...

Все головы мгновенно поворачиваются направо: шипение раздалось оттуда.

— Кто сказал «жид»? — тихо спрашивает Рябинин и плотно наваливается на костыли.

Зал молчит, и в тяжелом молчании раздается одинокий всхлип. Это, стиснув зубы, опускается на место Хайт.

— Кто сказал «жид»? — снова тихо спрашивает Рябинин и багровеет.

— Ковалев сказал, — шепотом проносится по залу. — Ковалев сказал.

Зинаида Николаевна приподнимается с места. Она взволнованна и растерянна.

— Это же... Это же... — бормочет она. — Это же погромщика...

— Есаулов сын, — слышит она сзади чей-то шепот. — Чего же! Офицеров сын!

— Гражданин Ковалев, — отчетливо произносит Рябинин, — будьте добры, покиньте зал!

Рябинин ждет.

Ковалев, побледневший и опустивший голову, не трогается с места. Собрание затихло, — кажется, что оно сбилось в маленькую кучку и потерялось в большом гулком актовом зале.

— Товарищ Ковбыш и товарищ Лукьянов! Будьте добры, — сухо произносит Рябинин, — выведите хулигана и антисемита Ковалева из зала.

Медленно поднимается с места Ковбыш. Идет, расталкивая школьников. Он вытянул голову и наклонил ее вперед, как борец, согнутые в локтях руки держит перед собой. За ним идет улыбающийся Лукьянов.

Ковалев синеет. Он хочет поднять голову и закричать властно, презрительно, по-отцовски: «Хамы! Наз-зад!»

Но Ковбыш приближается. Ковбыш не намерен драться. Он просто возьмет Ковалева за шиворот, как щенка, дрыгающего лапками, и вышвырнет из зала.

И тогда собирает Ковалев последние остатки сил, высоко вскидывает голову. «Все равно один конец». Сам идет навстречу Ковбышу.

— Прочь руки! — кричит он презрительно.

Ковбыш нерешительно опускает руки, пропускает мимо себя Ковалева и идет за ним, конвоируя. Расступаются школьники. Ковалев уже за дверью.

— Голосуется товарищ Сиверцева Юлия! — громко произносит Рябинин и добавляет: — Ученица шестой группы. Секретарь школьной ячейки.

Много дней спустя Воробейчик рассказывал товарищу, как шел с этого собрания:

— Ничего не помню, как шел. Только помню — все тряслось: крыши домов, сучья деревьев, травка в канавках. Тряслись, как будто их хотели немедленно расстрелять.

Воробейчик прибежал тогда домой и первым делом захлопнул ставни. Потом запер дверь. Посмотрел, крепко ли запер. Потом стал метаться по комнате, открывал и закрывал ящики, рылся в книгах и бумагах. Потом сел на пол и заплакал.

Утром он, не позавтракав, уходит из дому. Озираясь, идет по улицам. Он знает, чего он боится: боится встретить Ковалева. Боится услышать шаги сзади. Сосновых досок со ржавыми шляпками боится. Столкнуться с Хрумом боится. Все знакомые ему опасны. И незнакомые тоже. Всех — боится Рувчик.

Он бродит по пустому скверу, где почки набухают на коричневых ветках, где первая зелень высыпает на растоптанных газонах, где братская могила зарубленных бандитами большевиков.

Он идет потом в школу. Занятия еще не начинались. Уборщица моет пол, грязная вода течет по ступенькам. Воробейчик идет через лужу. Он идет неуверенно, еще ни на что не решившись. Вот он уже у двери кабинета заведующего. Вот он уже стучит.

«А вдруг там Ковалев? — мелькает несуразная мысль, и потом — другая, более толковая: — Или вдруг там Хрум?»

Он уже хочет уйти, отскакивает от двери, но она открывается, и выходит Алеша.

— Тебе чего? — сердито спрашивает Алеша. — Чего надо?

— Я имею... имею заявление, — лопочет Воробейчик и машинально идет за Алешей.

Тот входит в соседнюю комнату, где сидят уже члены старостата, и молча указывает Воробейчику на стул.

Воробейчик садится.

На другой день стало известно: Ковалев исключен из школы.

— Опричники! — этим криком встретила Алферова появившегося в классе Алешу.

Алеша застыл на пороге. Увидел: наклонившись над своей партой, Ковалев собирает книжки. Молча пошел на свое место.

Ковалев не говорил ни слова. Он медленно собирал тетрадки и аккуратно складывал их в свой портфель. Он делал это нарочно медленно и спокойно, зная, что за ним наблюдают десятки глаз. Знал: деваться некуда. Хорошо, если еще не посадят. А впереди что?

Он взял брезентовый портфелик и медленно пошел к выходу.

Вот он на улице. Что впереди?

— Бомбами их, бомбами! — закричал он в бессильной ярости.

И, спотыкаясь, побежал по улице.

После уроков Алеша нерешительно топтался в вестибюле. Вчера впервые ходил он провожать Тасю домой. Как-то так вышло: идти им вместе, по дороге. Правда, только два квартала вместе идти, а потом их пути катастрофически расползались. Но тут уж не будешь считаться. И Алеша смело свернул на Тасин путь.

Сегодня он топтался в вестибюле, поджидая Тасю, чтобы идти вместе. Это очень хорошо — идти вместе с бойко постукивающей каблучками белокурой Тасей, по-мужски снисходительно слушать ее неугомонную болтовню, заботливо предупреждать: «Яма!», «Лужа!» — и, прощаясь, крепко жать ей руку. Потом слушать, как хлопает калитка, как сыто ворчит собака, как с ласковой сердитостью кричит ей Тася: «Ну, ты, Маска!» — и, должно быть, треплет собачью мягкую шерстку. Должно быть, треплет: потому что Маска изнеженно повизгивает, почти мурлычет.

Он долго топчется в вестибюле. Тася задержалась зачем-то в классе. Наконец, она выходит. Алеша вспыхивает. Теперь он не знает, как ему подойти к ней. На беду Тася не глядит в его сторону. Вот она торопливо сбегает с лестницы. Еще одна минута — и она будет на улице, затеряется в толпе школьников, и Алеша не услышит, как она ласково разговаривает с Маской.

Он бросается стремглав вперед, сталкивает кого-то по дороге и подбегает к Тасе.

— Давайте я! — запыхавшись, выпаливает он. — Давайте я! Ваши книжки...

Он хочет забрать ее книжки и уже протягивает руку, но Тася испуганно отдергивает их.

— Нет, нет, пожалуйста, — лепечет она, — пожалуйста, пожалуйста! — и прижимает к себе книжки, словно боится, что он их отберет силой.

— Но почему? — удивляется Алеша. — Почему?

Тася останавливается и торопливым шепотом произносит:

— Вы жестокий человек, Алеша. Нет, нет! Пожалуйста, не обижайтесь! Пожалуйста! Я не могу дружить с вами.

Она уходит, испуганно постукивая каблучками, и Алеша, потупившись, смотрит ей вслед.

Потом он невесело усмехается, медленно спускается по ступенькам.

Шумная толпа школьников бушует вокруг него.