Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать Страница 49

Немного погодя во дворе послышались осторожные шаги и появился Козлов, тихо прикрыл за собой калитку. Я вышел из-за дерева и подошел к нему.

— Вот и все, — сказал он. и с шумом выдохнул, словно вынырнул с большой глубины. — Все...

Он стоял, уронив руки, и улыбался.

— Все, земляк, пора нам с тобой прощаться. Значит, говоришь, милиция тут у вас недалеко?

— Недалеко, — сказал я. — Только там сейчас никого нет из начальства, дежурный сидит да его помощник, младший сержант милиции Павлюк. Он на нашей улице живет, вон там.

— Николай?

— Николай, — удивился я. — А вы откуда знаете?

— Я, брат, все знаю, — оглядываясь по сторонам, сказал он. — Яблоками пахнет, антоновкой... Не в службу, а в дружбу, проводи меня, земляк, к младшему сержанту милиции Павлюку, а то я тут, ей-богу, позабыл, где что...

Уже издалека он еще раз оглянулся на два теплившихся в темноте оконца, отошел подальше на дорогу, чтобы получше разглядеть, постоял (мне все казалось — он улыбался в темноте), надвинул поглубже фуражку, и мы свернули с нашей грязнущей Исполкомовской улицы на твердую, мощенную серым камнем-дикарем Черниговскую, ведущую в центр.

7

На ярко освещенном крыльце районного отделения милиции сидел помощник дежурного младший сержант Павлюк и, напевая себе под нос «О, мое солнце», прочищал шомполом наган. Рядом, на белой тряпочке, расстеленной прямо на ступеньке, лежали части разобранного револьвера, патроны россыпью, стоял пузатый металлический флакон с ружейным маслом.

Павлюк еще до войны был рядовым милиционером, три года воевал, вернулся с фронта с одной-единственной медалью и как ни в чем не бывало, только сменив форму, принялся снова охранять город. Когда его спрашивали, почему он заработал всего одну медаль, бог с ними, с орденами, но разве ему за три с лишним года так и не пришлось оборонять, брать или освобождать что-либо приличное, за что и ездовым дают медали, он скреб в затылке и, похоже, сам не понимал, как оно так случилось. А дело в том, что Павлюка ранило на фронте ни много ни мало — двенадцать раз, пять или шесть раз тяжело, он иногда по году валялся в госпиталях, побывал даже в санатории (в сорок втором году!), его оперировали светила медицинской науки, о чем свидетельствовали многочисленные рентгеновские снимки, справки и фотографии Павлюка с врачами, хранимые им в красивой коробке от пенициллина. Какие-то все редкие, интересовавшие науку случаи приключались с ним. И все-таки каждый раз он выздоравливал, догонял фронт, горя желанием наконец оправдать расходы на лечение, но пуля или осколок метили его в очередной раз, и все усилия врачей шли насмарку. Так он и пролечился всю войну. На нашей улице, где его прозвали почему-то Камрад, он слыл непререкаемым специалистом по всем лекарствам и болезням, включая женские. А свою единственную медаль «За победу над Германией» Павлюк не снимал никогда и вместе с нашивками за ранения носил ее как высший орден.

Завидев нас с Козловым, вошедших во двор милиции и направлявшихся к нему по выложенной кирпичом дорожке, Павлюк вскинул револьвер на руку, прицелился, сказал: «Кых — падай», дунул в ствол и подмигнул:

— Не бойсь, я сам дрожу!

Козлов (я — чуть позади) остановился перед самым крыльцом.

— А ты все такой же, Коля... — зачем-то снимая фуражку и приглаживая волосы, усмехнулся он. — Здравствуй.

— Вы кто такой, гражданин? — подозрительно глядя на пришельца снизу вверх, спросил Павлюк.

— Не узнаешь?

— Что-то не припомню. А ну, ну...

— Смотри внимательно.

И вдруг Павлюк, открыв и позабыв закрыть рот, стал медленно-медленно подниматься со ступенек, щуплый, в огромных синих галифе, отвисших на заду. Шаря около себя рукой, он нащупал барабан без патронов и, не сводя с Козлова выпученных глаз, на ощупь вставил барабан на место.

— Шомпол вытащи, — сказал Козлов.

— Петро? Лозовой!

— Он самый...

Павлюк тупо, как с похмелья, мотнул рыжей кудлатой головой, похожей на большой репейник, и сплюнул.

— Вот черт! Откуда ты?

— Оттуда...

Озадаченный Павлюк глянул на меня, потом, так ничего и не поняв, снова на Козлова.

— И ты тут ходишь? Свободно...

— Да вот, пришел...

— Ты ж в полиции служил! Гад! Убью-у-у! — закричал Павлюк и задрожал, как старый мотор у полуторки.

Козлов подождал, пока из Павлюка вышел воздух, и, отведя направленный на него револьвер (в стволе так и торчал шомпол), медленно опустился возле старого приятеля на ступеньку.

— Сядь, Коля...

Павлюк всхлипнул, как ребенок, вытер рукавом глаза и покорно сел.

— Но ты ж служил в полиции, служил! Объявлен розыск!

— Служил, — сказал Козлов. — Ну и что? А может, я выполнял секретное задание разведки, а? — и усмехнулся. — Вот только разведка этого не знала. Такая мелочь, Коля...

И Павлюк, уже успокоясь и придя в себя, тоже усмехнулся, ядовито, зло.

— Все шутишь, Петя...

— Шучу. А что делать?

— Я бы на твоем месте не шутил.

— На моем месте я бы тебе, Коля, не пожелал быть.

— Что и говорить! Твое место... Скажу прямо — дела твои, Петро, табак, сам понимаешь, в сорок четвертом полицаи у нас висели на базаре как селедки. Понял?

Вдруг Павлюк спохватился, натянул на голову фуражку и стал поспешно собирать наган. Выдернул из ствола шомпол. Козлов поискал глазами около себя и медленно протянул ему на ладони патрон...

— Брось выламываться! — вскипел тот, отбросив его руку. — Нужен ты мне! Руки пачкать...

Патрон покатился по ступенькам. Павлюк догнал его, накрыл ладонью как жука и, подняв, сунул в барабан. Он снова уселся и, поджав губы, стал запихивать остальные патроны в гнезда.

— Дай закурить, — попросил Козлов.

Павлюк немного подумал и отложил наган. Вытер о штаны руки.

— А чего ж не закурить? Закурить можно, — доставая папиросы, с какой-то застарелой обидой стал разглядывать он Козлова. — Ордена нацепил, ишь ты! Свои или занял где?

— Свои. Я ведь, Коля, Берлин брал. Вот какое дело.

— Как же это? Говорили, с немцами ушел?

— Выходит, не с немцами.

— Ясно. Думаешь — учтут?

— А как же? Думаю.

— Какой же ты молодец, Петя, за всех повоевал! Это же уметь надо. Ладно, там разберутся, — рассудил Павлюк. — Там поумнее нас сидят. Но лучше бы тебе погибнуть, Петя...

— Так это же, Коля, легко сказать...

— А что? Такой герой был, говорун и — на тебе, так жидко обделался: полицай!

Козлов отвернулся. И сам Павлюк, словно испугавшись этого страшного — «полицай», умолк, но, видно, давняя обида жгла его, и он через минуту снова начал:

— А ты помнишь, как смеялся надо мной, когда я с вышки побоялся прыгать, с десяти метров? Помнишь? Ну, побоялся и побоялся, не всякий прыгнет с такой высоты в воду. Так зачем же меня позорить было на весь город? Перед девчатами? А видишь, как оно дело обернулось. Павлюк — дурень, Павлюк — макуха, Павлюк — на рубль зараза... Ты ж меня за человека не считал. А теперь вот.

И Павлюк уже беззлобно, с каким-то детским страхом посмотрел на приятеля.

— Что ж ты наделал, паразит? Молчишь? Молчи.

Козлов в который раз зажег спичку, но так и не прикурил. Потом он увидел меня, долго смотрел, словно соображая, кто я и зачем здесь стою. Спичка обожгла ему пальцы. Он сказал:

— Иди, земляк, домой, спасибо. Я уже пришел...

— Что мне теперь с тобой делать? — жалобно спросил Павлюк. — Разве тебе в милицию надо?

— А куда?

— Туда! — передразнил Павлюк.

Я ушел, оставив их сидящими на ступеньках: Павлюк горячился, размахивал руками, а Козлов изредка кивал, слушая его, и, задрав голову, глядел на небо, усыпанное к морозу чистыми, холодными звездами.

Спустя полгода бывшего полицая Петра Лозового (Козлова) судил в нашем городе военный трибунал. Потребовалось много времени, чтобы установить меру его вины. Было опрошено множество народа: местных жителей, приезжих, бывших полицаев, привезенных из заключения, бывших однополчан Козлова, с кем он потом дошел до Берлина. Даже нас, пацанов, вызывали к следователю, и мы выступали свидетелями на суде.

Я хорошо помню этот суд. Толпу народа у кинотеатра «Победа», где заседал военный трибунал, едва сдерживал взвод солдат. Стояло лето, и на Козлове была белая трикотажная футболка, плотно облегавшая его сильный, мускулистый торс, но сидел он на сцене, на длинной лавке, сгорбясь и сдвинув брови, не отрываясь смотрел мимо охраны в распахнутое окно. Галину Лозовую, его жену, тоже вызывали на сцену, и она, в черном шелковом платье, комкая в руках платочек, говорила, что это он из-за нее и детей пошел в полицию, что надо его простить...

— Простить? — сказала потом другая свидетельница, учительница из нашей школы Ада Викторовна. — За то, что учеников моих на казнь вел, Володю Гриценко и Толю Задорожного? На виду всего города... Это можно простить? Да и меня, старую, охранял в каталажке. Помнишь, Лозовой? Хлеб мне тайком совал в окошко, своей учительнице. Я — брала... А только не скажу я тебе спасибо, Петя Лозовой!