Николай Плевако - Полнолуние Страница 49

И дед Чоп давно уже встал, в исподней рубашке и латаных брюках, шморгая по полу шлепанцами, пошел в кладовую, разыскал оселок и длинный тонкий нож. Нож был с роговой, оклепанной медными гвоздями ручкой и сточенным, похожим на ущербленный месяц лезвием с легким налетом ржавчины. Нож старый, но добротный, как многие вещи в доме. Чоповский дом был сложен из белого кирпича, покрыт красным и серым, в шахматную доску, шифером, с просторной застекленной верандой. Комнаты высокие, светлые, в горнице четыре окна. Только странно в них сочетались полумягкие стулья с простой лавкой, никелированная кровать с громоздкой деревянной кушеткой. Видно, у Варвары к этому не было вкуса.

Чоп присел на низкую табуретку, принялся не спеша, старательно точить нож. Всем в это утро нашлось занятие, и каждый работал молча, преисполненный торжественности, понимая всю важность приготовлений. Лишь когда в катухе, разбуженный возней людей, проснулся боров, захрюкал, жалобно, просяще повизгивая, Чоп сказал вошедшей со двора Варваре, но больше самому себе:

— Чует скотина…

Потом, кряхтя, поднялся:

— Пойду к Сайкину за паяльной лампой.

Роясь в ящике кухонного стола, вся в своих бабьих заботах, Варвара метнула на Чопа досадливый взгляд:

— Все сало керосином провоняет! — И снова убежала в летницу.

«Это верно, — подумал Чоп. — Высмолим соломой».

Он взял мешок и пошел в сарай: в это утро никаких разладов в семье не дозволялось, все делалось согласно, в приподнятом настроении, и каждый старался поддержать это настроение, поддержать дух торжества, царивший в Доме. Этому служили и повешенные Варварой с вечера на окна накрахмаленные занавески, и вымытые, еще влажные по углам полы, застеленные домоткаными полосатыми дорожками, по которым дед ходил в толстых шерстяных носках, оставляя шлепанцы у порога горницы, если у него было дело на чистой половине. Горница выглядела, как молельня, прибранная, наряженная, пропитанная запахом сдобного теста с ванилью. На столе горой лежали пироги, покрытые вышитыми полотенцами. Пеклись с вечера до утра. Сонная Варвара то и дело прокидывалась среди ночи, вынимала их из печи пышащие сдобой, круглые, с вензелями, начиненные черносливом и сыром, и подовые, с мясом и рыбой. Для интереса, желая блеснуть своим уменьем, испекла с пяток куличей, или, по-местному, пасх, похожих на огромные грибы с шапками набекрень. Эти чуть подпаленные шапки с помощью гусиного пера Варвара обмазала взболтанными сырыми яйцами и присыпала крашеным пшеном. Напекла она и пирожков и печенья, представляя, как скажет гостям, усаживая их за стол: «Пекла, кажись, пирожки, а вышли крышки на горшки». Гости подосадуют, повздыхают: «Что ж, будем есть хлеб, если пирогов нет». Но тут Варвара внесет свой коронный, с вензелем, пирог и торжественно поставит посреди стола к удивлению гостей: «Милости прошу к нашему шалашу: я пирогов покрошу, отведать попрошу!» Гости будут есть да нахваливать хозяйку. Варваре этого и надо — славы первой пирожницы в хуторе. Так размышляя, Варвара заполняла противни, сковороды и отправляла в печь, а сама ложилась прикорнуть, но, чуткая, как кормящая мать, просыпалась точно к сроку.

В необъятной русской печи до сих пор пеклись последние караваи на капустных листах — от этого они делались душистее, как уверяла Варвара. По этой части она тоже преуспевала, и летом колхоз поручал ей печь хлебы для полевых станов, начисляя хорошие трудодни.

Когда уже рассвело, пришел Филипп Артемович Сайкин с паяльной лампой, но, узнав, что борова будут смолить соломой, похвалил: «Сало от этого вкусней», поставил лампу на подоконник, а сам закурил, повел негромкую беседу с Чопом, точившим на оселке нож. Во время болезни Сайкин брился два раза в неделю, а то и раз, по субботам, и ходил с колючей рыжей бородой, но к Новому году поправился, приободрился и теперь был начисто выбрит, в белой рубашке, словно бы помолодел, даже подшучивал, кивая на Варвару:

— Скачет баба задом и передом, а дело идет своим чередом.

Чоп кивнул головой, отдавая должное острому словцу соседа, но возразил:

— У моей племянницы все горит в руках.

— Да-а… — растянул Сайкин, хотел было похвалить Елену, но вспомнил о неладах с ней и сердито сказал: — Где черт не сладит, туда бабу пошлет… — Помял, повертел в руках папиросу. — Только вот, сосед, боюсь, что вам своей свинины не отведать.

— Это почему же? — замерла на пороге, войдя со двора, Варвара.

— Да район план по мясу как будто не выполнил.

— Ну так что же?

— Ревизуют хряка в счет мясопоставок… Хо-хо-хо!

Сайкин не преминул подпустить шпильку. Варвара мрачно буркнула:

— Я завтра мясо свезу на базар.

А в катухе боров все больше проявлял беспокойство, так как Варвара его не кормила, но, может быть, действительно почуял свой последний час. Он уже не хрюкал, а визжал, протяжно и жалобно, просовывая морду между досок, и от его напора трещала перегородка.

Приготовления затянулись до девяти часов, и когда Варвара, бегавшая в магазин за солью, вернулась домой, то увидела, как Сайкин с отточенным, холодно блестевшим ножом и Чоп с фонарем, в клеенчатом фартуке, пригибаясь, полезли в катух. Оттуда послышался стук чего-то упавшего, брыканье, храп, и вдруг воздух резанул протяжный, душераздирающий визг. На забое скота с Сайкиным никто не мог сравниться, его приглашали во все дворы, такой человек на хуторе был в почете, и Сайкин гордился этим. С одного удара обухом опрокидывал быка, ловко, без промаха бил ножом в самое сердце борова. Иногда под хмельком, тешась, отхватит пол-уха обреченному кабанчику, осмолит на паяльной лампе и, похрустывая, сидя на табуретке, поглядывает, как безухий бегает по закутку, пытаясь вырваться на волю. Вздохнет:

— Что с ухом, что без уха, все одно хана!

Сайкина хотя и встречали везде с почетом, но в душе презирали его кровавое дело.

Варвара, услышав предсмертный визг борова, бросилась в дом, приткнулась к столу, вывалила на него пупырчатые пачки отвердевшей соли, просыпавшейся на клеенку, и долго сидела с зажатыми ушами. Немного погодя, словно в забытьи, шморгнула покрасневшим носом, утерла глаза кончиком платка. Борова, которого она вынянчила, выкормила молочного, было жалко, только вспомнит, как настойчиво, призывно хрюкал по утрам, ожидая ее с пойлом, как, наевшись, блаженно заваливался на бок, стоило почесать ему живот, какими хитрыми умными глазами поглядывал, словно заигрывая, когда выпускала во двор порезвиться…

А в катухе уже все смолкло. Варвара встала и вышла на крыльцо. Мужчины на расчищенном от снега пятачке обкладывали тушу соломой. Сайкин с засохшей на губах и подбородке кровью (пил свежую) опустился на колени, чиркнул спичкой, приподнял солому и сунул под нее огонек. Пламя, треща, охватило тушу, и в чистом морозном воздухе поплыла гарь, резко запахло паленой щетиной.

Осмоленную, задубеневшую тушу втащили в летницу, положили на дощатый настил. Уже давно паровала выварка с водой на печке, и Варвара набрала половником кипятка в ведро, окатила тушу, взяла скребок и принялась счищать нагар. Воздух наполнился тяжелой испариной. Затвердевший, в кольцах пятачок борова, закрытые глаза с опаленными ресницами, оттопыренные ноги, прокопченная кожа уже напоминали об окороке, сальтисоне, колбасах, холодце, вы-шкварках и других аппетитных кушаньях.

— Доброе сальце, — заметил Сайкин, попыхивая папиросой, шурша окровавленным клеенчатым фартуком.

— А кровь собрали? — осведомилась Варвара и, сразу взяв на ноту выше, крикнула Сайкину: — Губы вытри! Жрет сырую, это ж надо! Тьфу…

— Волк сырое мясо едал да высоко прядал.

— Кровь, говорю, собрали или всю вылакал?

— Там в катухе, в кастрюле. Иди нам завтрак готовь. Хватит тебе скрести. — Сайкин оттеснил Варвару от борова. С коротким, тонко отточенным ножом в руке, он приступил к самому ответственному делу — разделке туши. В этом ему старательно помогал Чоп.

Варвара захлопотала на кухне и поглядывала в окно, ожидая подружку Нюру, которую позвала помочь. Нюра не заставила себя долго ждать. В черном плюшевом полупальто, повязанная клетчатой шалью, в красных рукавицах, в ладных легких валенках, розово-белая на морозе, она бежала по тропинке, протоптанной в снегу, и весело поглядывала на дом Чопа. Во дворе заколебалась, не зная, куда идти: то ли в дом, то ли в летницу, и направилась туда, откуда шел дух смоленого борова. Через некоторое время она прибежала на кухню со свиным хвостом, аппетитно похрустывая.

— Мармелада не надо! До чего же люблю, — осклабилась, завертелась она возле Варвары, дразня ее крючковатым хвостом.

— С Филиппом ты, смотрю я, заодно: он сырую кровь лакает, а ты хвосты… И как только не брезгуешь?

— Мармелада не надо! — Нюра снова соблазнительно захрустела хрящом.

В печи шкварилась кровь, начиненная чесноком, кусочками старого сала и залитая на большой сковороде. Кровь пригорала, и Варвара кинулась к печке, крикнув Нюре: