Станислав Мелешин - Любовь и хлеб Страница 49

— Искал марганец — нашел железо.

Она заметила, как он хорошо улыбнулся и закрыл глаза.

— Кому его, железо-то? — спросила охотница равнодушно, сожалея, что ходят люди в тайгу за такими пустяками.

— Рудник разобьем. Город поставим. Сейчас партия двигает промышленность на Восток в Сибирь и на Север. И в вашу тайгу тоже!

«Веселый», — одобрила Пелагея геолога и предложила ему самогона:

— На-ка, милый! Для согрева берегу.

Дымов отпил глоток:

— Фу, мерзость какая!.. — Сплюнул.

— А ты не ершись. Пей знай. Сама варила.

Он пристально посмотрел ей в глаза и стал жадно пить.

— Кто к вам на рудник работать пойдет? Рабочих-то вон сколь надо! — строго спросила Пелагея и отобрала бутылку.

— Ну, рабочих не занимать. Ленивых деревень вокруг много. Расшевелим! — кивнул Дымов в сторону тайги и утер ладонью губы. — Все по-другому будет! Сейчас в тайгу люди со всей страны идут — ставить заводы, открывать рудники…

«Большой человек, хозяин. А значит, хороший», — подумала Пелагея с восхищением и удивилась тому, что человек этот совсем из другой жизни — свободной, интересной, о которой она знает только понаслышке.

— Ты что же, милая женщина, по тайге одна бродишь, да еще с ружьем? — с укором спросил человек из другой жизни.

Пелагея отложила ружье в сторону, удивляясь, как это непонятно геологу.

— Кормиться-то надо. Свой хлеб добываю…

— А-а! — уважительно протянул Дымов. — Охотница, значит. В кого стреляла?

— В медведицу.

Он вопросительно поднял брови.

Пелагея опустила глаза.

— Убила.

— Ну-ну, — не то одобряя, не то осуждая кивнул геолог и добродушно усмехнулся. Подбросил в огонь сухих веток.

Костер запылал ярко. Пламя вскинулось к синему небу. Сразу потемнели и небо и звезды, опустились низко, нависли над огнем. Освещенные сосны шагнули ближе к костру. Заалела трава, и над ней качался свет от огня, качалось темное небо. Дымов смотрел на Пелагею, а она отводила взгляд от его глаз смущенно и обиженно. Так смотрят ночью, когда чувствуют уют и хочется спать, смотрят, оставшись наедине, загадочно, ожидающе, нетерпеливо.

От еды и тепла и выпитого самогона оба повеселели, разомлели; и ничего не страшно вдвоем у шумно трескающего жаркого костра в прохладной ночи. На душе весело, спокойно и одинаково, будто давно знали друг друга; и не стыдно Пелагее оправить юбки, снять сапоги, расстегнуть фуфайку, чтобы грудь легче дышала. Дымов заметил это и отвернулся, а Пелагее все хотелось, чтобы он смотрел и не смущался от этой бабьей глупости. Но он только неспокойно закурил и еще раз отвернулся, задышал неровно, пуская дым папиросы в дым костра. Пелагея усмехнулась мысли, что вот угораздило их встретиться — мужчине и женщине, и что есть какая-то хорошая сладкая сила, заставляющая ее быть смелой и открытой, а его сдержанным и уважительным. Как назло, наступило долгое молчание, которое подчеркивало, что они, в сущности, чужие и не знают друг друга.

Она поняла его неспокойность, посуровела вначале и подумала: «Нет, этого не будет». На какой-то миг в сознании мелькнули играющая медведица, выстрелы, родник с белым плавающим лепестком, и опять нахлынули мысли, что она была добытчицей в тайге и всех пугала, а теперь она хозяйка, и каждого должна любить, любому помочь, и впервые пожалела, взглянув на мужчину, что стара для него.

Ей почему-то неудержимо захотелось плакать — так на душе было хорошо и понятно от сознания, что рядом человек, которого она стала уважать! Так бывает, когда встречаешь в жизни, может быть один раз, человека, которому еще нельзя доверить свою душу, но рядом с ним — легче. Если бы она заплакала, ей бы не было стыдно этих святых слез наедине с собой.

Он ей представлялся заблудившимся, и она его давно знала, и вот нашла сама, здесь, чтобы вывести на дорогу, накормив и обогрев. Разве она не хозяйка и не имеет на все права?! Кто скажет ей после худое слово. Они одни. Тайга кругом. И обоим хорошо. Тайга — это ее дом, а утром он уйдет, по таежному обычаю поклонившись за привет и помощь.

Дымов глядел на нее ожидающе и виновато, лежа на спине, заложив руки под голову, ловил взглядом ее взгляд, будто чем был недоволен.

Пелагея закрыла глаза, и где-то в глубине души вдруг поднялась бабья тоска, хлынула, разлилась в могучем теле сладкой истомой. Она не поняла: то ли от костра ей жарко, то ли просто ей жарко.

— Ты не спишь?! — обратилась она к Дымову на «ты», будто ему давно пора спать, и она имеет право упрекнуть его в этом.

— Холодно, — отозвался он звонким веселым голосом и замолчал.

Тишина. Слышался комариный писк у костра, будто гудит воздух, и хочется смотреть в глаза, целовать губы, ощущать чью-то руку.

Пелагея засмеялась тихо и грустно, понимая. «Ведь вот какой, тихий и смирный. Не насильничает. Уважительный человек». Ей стало стыдно, что не успела спросить его имени и женат ли он, будто могла оскорбить кого-то третьего.

— Я пойду, — просто и серьезно сказал Дымов, поднимаясь.

— Куда же… ты… уйдешь?

Пелагее хотелось кричать от радости, что геолог — хороший человек, и что ей теперь нисколько не будет стыдно.

— Иди ко мне. Не бойся, — попросила она.

Лежать бы им рядом и смотреть в небо, где застыли черные верхушки сосен — переплелись ветвями, а в них подрагивают, мерцая, запутавшиеся звезды. Лежать вот так, щека к щеке, и молчать. Где-то там — реки и горы, люди и избы — уже спят, и никто из людей, которых знает Пелагея, не знают о ее встрече с этим геологом — Дымовым…

Она глубоко вздохнула и заметила, что геолог, стыдясь и пряча глаза, разглядывает ее могучую фигуру с подоткнутой под колени юбкой.

Таежные ночи холодны. Из глубины темного сверкающего звездного неба опускается густая свежая прохлада, к рукам льнет холодная зеленая трава, и только огонь согревает. Постреливает пламя костра, нагретый жаркий воздух пощипывает лоб и щеки, и пахнет дымом, а за спиной молчат тяжелые темные сосны.

Прокричала ночная сонная птица, прошелестела в ветках, затихла. И опять — глухая тишина с ночными шорохами. У Пелагеи пылали щеки. Дымов закрыл ее фуфайкой и подбросил в костер сухих веток.

— Стара я для тебя?

Дымов тихо засмеялся в ответ.

— Спи, — и погладил ее по щеке, как маленькую. Она обиженно закрыла глаза.

…Утром Пелагея вывела геолога на дорогу. Вместе они прошли через болота по заросшей тропе к Суеват-Паулю, там, где находилась его база, дала спичек и хлеба.

До базы оставалась километра три пройти сухим березняком. Прощались взволнованно, оба благодарные друг другу, радостные, что встретились, и грустные оттого, что расстаются. Дымов узнал о ее жизни — звал работать к геологам: их проводник — старый манси Анямов — заболел малярией, и его отправили на самолете в город Ивдель. Пелагея сказала: «Да, без проводника плохо… я подумаю» — и покраснела, польщенная приглашением. В душе было такое чувство, будто снова к ней вернулась молодость. Дымов долго тряс ей руки, сжимая их своими сильными ладонями, а потом неожиданно притянул ее к себе и молча поцеловал. У Пелагеи запылали щеки, она опустила голову и вдруг пожалела, устыдившись, что прошла без поцелуев целая ночь.

Дымов ушел. Пелагея долго смотрела ему вслед — он оглянулся и помахал рукой. Когда геолог скрылся за березами, она запрятала в кустах ружье и вернулась в деревню.

Шла, не крадучись огородами, как раньше, когда уходила в тайгу и приходила с охоты, а по главной береговой улице мимо изб и заборов. Шла без ружья, гордо и дерзко держа голову, на виду у всех — торопилась домой. Впереди ее бежали босоногие мальчишки и кричали как на пожаре, оповещая всех:

— Пелагея идет! Пелагея идет!

Хлопали калитки, натужно скрипели ворота, качались плетни. Сходились, шушукаясь о чем-то, бабы и кивали друг другу в сторону мужчин, которые стояли у огромного черного сарая, курили и о чем-то громко спорили, ругаясь. Кто-то из них заметил Пелагею и крикнул:

— Добытчики, глянь! С охоты!

Расхохотались.

— Где твоя добыча?

Пелагея сжала кулаки, свернула к мужикам. Замолчали, притихли от ее гневного взгляда, пряча усмешки в небритые бороды и усы.

— Что, любезные, присмирели?

Встала перед ними, расправив полукружье плеч, руки в бока, расставив ноги в зеленых от сока травы сапогах, — смотрит на каждого в упор. Заметила одного с перебинтованной головой, и кровь на руке у другого. Еще один сидел за спинами на бревне и гладил, должно быть, ушибленную ногу. Вспомнила выстрел и рев медведицы, ночной костер, поцелуй Дымова и крикнула в лица:

— Добыча?! Там… — кивнула в сторону тайги, — медведица там за оврагом… Убила, вам на прокорм.

Кто-то подтолкнул старика Мухина. Он вышел, поглаживая ладошкой бородку, намереваясь что-то сказать.