Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая Страница 5

— Карашка, хозяин посылал, — с трудом шевеля почерневшими, разбитыми и вспухшими губами, выговаривал башкирец. — И сам он ездил…

— Где Карашка?! — приступили к пастухам с новой яростью казаки.

Долго башкирцы крепились, изворачивались, упорствовали, не желая выдать хозяина, потом рассказали все: жить им оставалось совсем уж немного.

Дознались от башкирцев, что в ауле много кошей. Есть большие, красивые, а есть один маленький, старый, самый плохой кош. В нем старуха сидит или лежит на постели. Вот под ней, в сундуке, — Карашка.

Тогда-то и собрались казаки во главе с братом атамана Смирнова на двух подводах изловить и доставить Карашку в станицу. Приехали в аул, разыскали самый плохой, крытый рваной кошмой кош, туда и вломились. И верно: сидит на бедной постели старая-престарая старуха. По-русски ни слова сказать не может, только лопочет что-то по-своему да стонет истошно. Стащили ее вместе с постелью с насиженного места, а там — огромный сундук. Открыли его — вот он, Карашка! Голова и шея жиром заплыли, на щеках и на голове седая щетина, пузо горой, а ноги коротенькие, толстые. Рукава засучены, в жирных волосатых руках по кинжалу. И глаза не хуже кинжалов сверкают.

Как выскочит из сундука этакий детинушка пудов на восемь!.. Но казаки перемигнулись раньше. Смирнов-то устроился у сундука так, чтобы сзади у Карашки оказаться, когда тот встанет. Полешко припас подходящее да и долбанул им по бритой-то голове. Только и успел Карашка руку одному казаку порезать. Связали его по рукам и ногам, завалили на ломовушку. Повезли.

Всю дорогу отчаянно бился башкирец, вырывался. Этакая силища в нем! А Смирнов и другие казаки поколачивали его полешком, чтобы успокоить. Чуть тепленького в станицу привезли поздно вечером. Там и добили…

История эта не одного Степку страшила и удивляла. И чему в ней дивиться больше — жестокости казаков или ненасытной алчности Карашки — не разберешь. Нет, не разберешь! Ведь не одна тысяча коней у него, а еще на три десятка польстился да работников своих на грех навел.

А больше всего занимало хуторян лебедевских то, что и на этот раз не обошлось без Кирилла Платоновича. Но об этом говорили несмело, понижая голос и употребляя для объяснения самые выразительные жесты.

Дед Михайла раз по пять за ночь подымался и, накинув на усохшие плечи старенькую дубленую, уже разукрашенную побелевшими разводьями шубу, кряхтя и шаркая пимными опорками, пробирался через горницу, с особой осторожностью тыкал клюкой впереди себя в прихожей избе, где и на полу спали люди. Михайла осторожно и как бы торжественно выплывал на скрипучие невысокие сходцы и шествовал в специально отведенный для него угол двора под сараем.

Здесь его неизменно встречал Курай, спускаемый на ночь с цепи. Здоровенный откормленный пес едва слышно повизгивал, горячим языком взмахивал по жилистым, иссохшим рукам деда, припадая к земле, терся холодной стоячей шерстью о голые цевки дедовых ног, не закрытых короткими холщовыми штанами на целую четверть.

Остановившись, Михайла долго и напряженно вслушивался в чуткую тишину ночи. Незрячие, мутные зрачки то беспокойно сновали в глазницах, то, насторожившись, замирали на месте.

В теплом хлеву, захлебываясь в духоте, натужно закашляла овца, а потом громко заблеяла, словно жалуясь на свою долю. На заднем дворе пыхтели, отдуваясь и жуя вечную жвачку, коровы и рогатый молодняк. Оттуда же вдруг послышалось тягучее, с перехватами, негромкое мычание, будто корова плыла по воде и захлебывалась.

Запамятовав, за чем приходил в этот угол (слушать-то можно было и с крыльца), Михайла скорехонько засеменил в избу. Как лыжами, двигая опорками, собрал гармошкой в горнице половик, подступил к Мироновой кровати и, путаясь в ситцевой занавеске, ткнулся костлявыми пальцами в мягкую и пушистую, как у него самого, бороду Мирона.

— Мироша! Мирош! — теребил за бороду дед. — Вставай! Чернуха, знать, отелилась. Глянь сходи!

Обессиленной, вялой ото сна рукой Мирон толкнул с себя стеганое одеяло, успел еще раз храпнуть сладостно и, как облитый холодной водой, вскинулся. Натягивая на ходу шаровары, прошел в избу, в печурке нащупал спичечный коробок, засветил пятилинейную лампу и глянул на часы.

— У-у, да и вставать уж пора! Буди, батюшка, стряпку.

Стряпали бабы по неделям, так что умение каждой из них, старание и весь обиход снох был доподлинно известен всем членам многочисленной рословской семьи. Все тут на глазах: и каков она хлеб испечет, и какие щи сварит, и как посуду содержит, и как на стол подаст да что скажет.

Дед поднял клюшку и, нащупав ею сонную Марфу, несколько раз ткнул легонько. Та повернулась тяжко, так что кровать, вздрогнув, охнула под ней. Ухватилась сонной рукой за дедов бадик и невнятно застонала.

— Ну, будя, будя тебе спать-то! — настойчиво твердил дед, не отступая от кровати, жарко пахнувшей на него устоявшимся теплом бабьего тела.

После Марфы начали подыматься все. Мужикам — скотину убирать, бабам — за свои бабьи дела приниматься. Ожила изба — застукали, заходили. Бесперечь гремел рукомойник, посвистывала в петлях и хлопала избяная дверь.

Дед Михайла, уже умытый и причесанный на прямой пробор, в наглухо застегнутой холщовой рубахе, опоясанной тканым пояском, топтался тут же и вникал во все. Остановившись против полатей, стукнул по брусу клюкой, громко, с хрипотцой сказал вверх:

— Эй, ребяты, будя вам вылеживаться, вставайтя, вставайтя!

На полатях, однако, стояла безответная тишина.

У жарко растопленной кизяками печи, круто поворачиваясь, управлялась пятипудовая Марфа, не шибко высокая, зато широкая в плечах, полная баба. Красный свет из чела, плескаясь, делал лицо ее багровым, с резкими тенями. Крупный, с изрядной горбинкой нос, оттянутый книзу, желтые, блестящие перед пламенем глаза, маленький платок, завязанный концами назад, голые до локтей полные руки и тряпка, повязанная углом вместо передника, делали ее похожей на морского пирата, воюющего с захлестнувшей стихией. И, словно бы для пущей схожести, темнели у нее на верхней губе мягкие усики с мелкими бисеринками пота на них.

То она, подсадив на ухват двухведерный чугун, двигала его на катке в огненную пасть печи, то бросалась к залавку, выхватывая из квашни тесто, подсыпая из сельницы муку, чтобы раскатывать хлебы.

— Опять бычок! — торжественно, с одышкой возвестил Мирон, влезая в невысокую дверь с новорожденным теленком на руках. Он прижимал это трепещущее всем телом, мокрое и скользкое существо к груди, прикрывая бородой черную, лоснящуюся спинку телка.

— Сызнова бык, чтоб его… — подал с полатей голос Степка.

— Цыц ты, бездельник! — оборвал его дед и поднял вверх костыль, отчего головы ребятишек, до того рядком торчавшие над брусом, моментально исчезли в глубине полатей. А когда дедова клюка опустилась на пол, ребячьи головы тут же вернулись на прежнее место.

— Ведь это животная… Только что рожденная… Бог, стал быть, послал, — продолжал, возмущаясь, разъяснять дед. — Чего она тебе помешала?.. Слазьте, бездельники, с полатей да ступайте пособлять мужикам! Скотину поить гоните на речку.

Когда Мирон осторожно опустил свою ношу у порога, белые, как в носках, ноги теленка раскатились, часто застукали по полу копытца. Дрожащие передние ноги подогнулись, и теленок ткнулся белолобой головой в стенку, поднялся и, снова поскользнувшись, со стуком рухнул. Но он и не думал примириться с судьбой, настойчиво борясь за естественное свое право стоять на ногах. Нечаянно найдя опору в щели между плахами, устоялся, гордо вскинул голову и повел умильным, телячьим взглядом по окружившим его бабам и ребятишкам.

— Ишь, какой герой! — сказал в наступившем всеобщем молчаливом восторге Мирон. И, положив тяжелую руку на плечо сына, добавил:

— А ты, Степа, не боись, ноничка пахать на быках не станем. Лошадей, слава богу, хватает.

Степка, глядя на это новорожденное трепетное существо, совсем было забыл о проклятых быках, которых сейчас предстояло гнать на водопой. Прямо никак не верилось, что вот из этой немощной и милой козявки вырастет такой же рогатый, огромный и упрямый черт, как теперешние быки.

Настасья, жена Тихона, уже восседала за ткацким станом. Челнок, проскочив между натянутыми нитками основы, точно сам падал на полоску холста, и бердо упруго билось в очередную пропущенную в основу нитку.

Сидела Настасья прямо и даже, пожалуй, торжественно, что ли. Стан будто играл в ее руках. Как молодая волшебница, чуток приспустив веки над голубыми глазами, она словно бы только наблюдала, как бегает челнок без ее участия. Высокий лоб с двумя неглубокими изогнутыми складками над разлетными темными бровями, прямой нос застыли в чинном спокойствии. И только красивые мягкие губы едва заметно улыбались. С утра легко работается, весело, и, гоняя челнок и стукая бердом, она думала о чем-то своем.