Иван Акулов - В вечном долгу Страница 5

— Ты хоть бы опнулась чуточку, — заботливо уговаривала Глебовну Настасья, хотя хорошо понимала, что хозяйке никак нельзя сидеть наравне с гостями.

На Алексея Настасья глядела с почтительной завистью и, скромненько попивая чай, ловила каждое его слово.

— Я, Карп Павлович, — говорил Алексей, держа кулак на отлете, — я иду в «Яровой колос» затем, чтобы вернуть на дядловские поля рожь. Вы знаете, Карп Павлович, что в Окладинском музее хранится медаль дядловским мужикам за выращенную рожь? Медаль эта с Парижской выставки тысяча восемьсот девяносто первого года. Где эта рожь теперь? Я понимаю, почему ее вывели. Пшеница понадобилась. Чем больше посевов пшеницы, тем культурнее хозяйство. Верно?

— Не планируют нам рожь, Алексей Анисимович. Не планируют и семян не дают. А то, что земля у нас ржаная, знаем, слава богу.

— Сразу заявляю: все это пересмотрим. Через два-три года, уверяю вас, завалим колхозные амбары зерном.

— Дай бог, Алексей Анисимович. Вот у нас, в Котельничах, Алексей Анисимович, учитель был… Тоже страсть боевой, если поверишь. Стали его избирать в председатели, а он и говорит: «Пройду в председатели, засыплю вас хлебом по самые маковки». Не сумел. Жи́док оказался. Сбежал. Потом колхозники у него и спрашивают: «Отчего же ты, Клим Киевич, — такое имя у него было: Клим Киевич, — отчего же ты, Клим Киевич, зерном-то нас не засыпал?» А он боевой такой, если поверишь, ржет над ними да и говорит: «У вас, говорит, хлеб засыпать некуда. Амбаров-то нету». Хватились, а и в самом деле, амбаров-то нету, сожгли их все заместо дров. Вот и возьми его.

— Это болтун какой-то, Карп Павлович. Меня с ним нечего равнять. Я все-таки участковый агроном и знаю, что от земли надо идти, а не от амбаров. Было бы зерно, а уж куда ссыпать его — найдем.

— Не всегда, Алексей Анисимович, — поигрывая пальцами по столу, возразил Тяпочкин и, чтобы уклониться от спора, качнулся на другой разговор. Спросил: — А Сергея, Луки Дмитриевича сына, не скажешь, куда определили?

— Лузанов в институт собирается. Ему можно — у бати его спина крепкая.

— Вот оно дело-то как, Глебовна, — взметнулся голосом Карп Павлович. — Дядловские ребята — и в институт. Слышишь?

— Все подальше от деревни рвутся.

— Я, Глебовна, не в этом смысле.

— Да хоть в каком и другом. Чуть оперился, то и в город. Вот Алексей мой — нет. Даром что уроженец городской, а напросился в свой колхоз. Агроном он, как ни говори.

— Поживем — увидим, — будто между прочим заметил Тяпочкин и закашлялся.

Но Глебовна уличила его:

— Чтой-то ты, Карп Павлович, намеками все говоришь.

— Агрономов, говорю, у нас перебывало — пруд пруди… Пойду я, Глебовна. А то хозяйка моя как бы в поиски не ударилась. Спасибо за привет, за угощение. До свиданьица.

Тяпочкин попрощался со всеми за руку и, как всегда с улыбкой на губах, вышел. Когда он проходил мимо окон, Алексей толкнул створку и сказал ему, весело смеясь:

— Я, Карп Павлович, наперекор вашим чаяниям, прочно осяду здесь. Вот увидите.

— Не верю, Алексей Анисимович. Хотя — кто знает? Будьте здоровы.

— Сношку теперь, Глебовна, будешь высматривать, — сказала Настасья и, уловив на себе неодобрительный взгляд Алексея, по-девичьи зарделась.

— Нынче сами высматривают, без стариков. А ему рано еще.

Его время не ушло.

— Не ушло. И я говорю, не ушло. Мужик до седого волоса жених, — охотно согласилась Настасья, но ниточку тянула свою, с ужимочками и хихиканьем. — А невесточка есть у меня на примете. Ладная, скажи, да басконькая из себя.

— Чья это? — невольно вырвалось у Глебовны.

— Алексей Анисимович небось знают.

— Душно здесь, тетка Глебовна. Пойду-ка я прогуляюсь.

— И впрямь, — подхватила Глебовна. — Пойди. А какой интерес баб слушать?

Алексей поднялся, взял со спинки своего стула пиджак и, не надевая его, вышел из избы. Постоял на крыльце, потом, насвистывая, спустился во двор.

Довольная Настасья первый раз улыбнулась открыто, обнажив полный набор крупных и крепких зубов.

— Гляди, будто петух его клюнул, хи-хи. Был — и нету. Знает он ее, Клавку-то Дорогину. Такую девку не знать. Ай, Глебовна, не обойтись вам без меня. А я не скрытничаю, для Алексея Анисимовича укажу тропочку. Верную. За ручку приведу.

— Не дело ты судишь, Настасья. Алешка, захоти только, за ним любая пойдет. Он все-таки не какой-ненабудь там Петька Пудов.

— Гляди-ко, Глебовна, Клавдия — девчушечка сильно нотная. С выбором она.

— А чем моего Алешку бог обошел, скажи вот?

— Уж я не знаю, чем его обошли-объехали, а только ведь он простоват у тебя.

— Как это простоват?

— Приглуповат навроде. Будто не знаешь. Все Дядлово знает, а она не знает.

— Вот и не знаю.

— Я баба прямая, Глебовна, прямиком и скажу. Был бы твой Алексей, как все, при уме, неужто он после такой городской учебы возвернулся опять в колхоз? Вот и рассуди-подумай. Возьми того же Сергея, сына Луки Дмитриевича, с головой парень, по отцу, дальше его продвигают. Ты сама слышала. Не в упрек будь сказано, а Алексей твой, должно, с каким-то изъяном. Разве за так турнули бы его в колхоз? А Клавдия, она, говорю, страсть нотная. Но я, Глебовна, ради тебя…

— Нечего за меня радеть, кума, а за Алексея и подавно, — с сердцем обрезала Глебовна и поставила точку: — Он агроном теперь.

— Не обессудь тогда, Глебовна. — Настасья Корытова обидчиво, скобочкой поджала губы, засобиралась домой. Хозяйка не удерживала ее, и расстались холодновато.

«В самом деле, каким-то простоватым вырос Алешка, — маялась потом Глебовна в неусыпных думах. — И хватило же у меня толку присоветовать тогда агрономство. А он, что, рад-радехонек, далась ему эта рожь. Рожь да рожь — несыто живешь. И Тяпочкин, хитроумный мужик, не зря весь вечер ужимочки корчил, наперед видит Алешкину блажь: дескать, помотает агроном в колхозе сопли на кулак и о другом запоет. «Поживем — увидим… Агрономов, говорю, у нас перебывало — пруд пруди». И верно. И агрономы, и агрономши были, и все убёгли. Почему же это так-то? Все Дядлово знает, простоват Алешка. Приглуповат вроде. Он ни при чем, Алешка-то. Он молод. Совсем еще никто. Я виновата во всем, старая…»

Алексей спал в своей комнатушке, а у Глебовны в висках молоточки стучали и стучали… До утра не заспала Глебовна своих нелегких дум. Но утром, когда увидела Алексея, будто камень кто спихнул с сердца. Пока варила картошку и кипятила чай, парень побрился, умылся у колодца, вычистил сапоги и все время пел, насвистывал, по избе ходил гоголем, под тяжелой ногой его погибельно крякали половицы.

«Ах ты, — махнула Глебовна на все свои вчерашние мысли, — нешто такие, как Алешка, где пропадут. Эвон, молодец какой».

— Ты куда? — уже в воротах остановила Глебовна Алексея. — А завтракать?

— Потом, тетка Хлебовна. Первый раз иду на работу, а ты с завтраком.

— Сполошный, право слово…

Но парень широко шагал по берегу Кулима в сторону Дядлово. Солнце только что набирало силу. Над лесом заказника таяла дымка. В кустах у воды исходила белым светом робкая сумеречь. Река на самой стремнине серебрилась, а у берегов на плесах совсем застекленела. Обрыв мелового кряжа на той стороне мягко розовел под солнцем.

— Э-э-э?! — донесся из-за реки чей-то раздольный голос.

Алексей остановился, начал вглядываться в тот лесистый берег и увидел, что по крутому склону, придерживаясь руками за ветки и стволы деревьев, к воде спускался человек. Внизу, куда он торопился, под кустом была причалена лодка с высокой кормовой доской. И по лодке Алексей узнал, что кричал ему Сергей Лузанов.

— Чего тебе? — отозвался Мостовой.

— Подожди!

Но Алексей махнул рукой и пошел дальше. Не сделал он и десятка шагов, как над головой его грозно жикнула пчела. Он не обратил на это никакого внимания. Тут же, обдавая лицо его, гневно закружилась другая, третья, и через секунду вокруг уже гудом гудел весь воздух. Алексей кинулся бежать, отмахиваясь руками, однако вспомнил, что делать этого нельзя, замер. Но было уже поздно: пчелы жгли лицо, голову, шею. В один миг вся кожа у него вспыхнула острой, ядовитой болью, словно ее залили керосином и подожгли. Алексей натянул на голову пиджак, упал в траву бессознательно, боясь шевельнуться. Лежал он долго, пока не услышал хруст галечника под днищем лузановской лодки. Поднялся, откинул пиджак — откуда-то из-под ворота рубашки и из волос вылетели две пчелы, залились круто вверх, а у Алексея во рту загорчило вдруг, и, вспухая, жаркой болью наливались лицо и шея.

По широкой в этом месте отмели шел Сергей Лузанов. Шел неторопливо — он вообще не умел спешить, но легко. Сергей высок, собран, с длинным лицом и тяжелым подбородком, разрезанным надвое глубокой ямкой. Глаза у Сергея круглые и тоже спокойные. Смеется он редко и потому, увидев разукрашенного Алексея, совсем не улыбнулся.