Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 1 Страница 5

Открыв тяжёлую входную дверь, Михаэлис почувствовал, что его покинули последние силы. Пришлось долго стоять на площадке, ожидая, пока уймётся сердце. Потом медленно, ступенька за ступенькой, он стал подниматься по лестнице.

Ничто как будто не изменилось здесь за время его отсутствия. На дверях висели знакомые таблички. По-прежнему блестели кнопки звонков и автоматических выключателей.

Он остановился на верхней площадке и долго не решался взглянуть на дверь своей квартиры. Потом всё же отважился и даже улыбнулся от радости: табличка с его именем висела на своём старом месте. Как и прежде, она была начищена до зеркального блеска. Краска на двери около медных винтов была слегка поцарапана: видно, табличку привинтили совсем недавно.

Он надавил кнопку, но привычного звонка не последовало. Тогда Лекс постучал, и сразу же где-то в глубине квартиры послышались шаги.

— Кто? — спросил женский голос.

У Михаэлиса перехватило дыхание. Он не мог вымолвить ни слова. Дрожащей рукой Лекс снова постучал в дверь. Вопрос повторился:

— Кто?

— Откройте!

Михаэлису казалось, что он кричит, в действительности же только хриплый шёпот слетел с его губ.

Дверь отворилась, Лекс Михаэлис увидел жену. Да, это, конечно, она. Изменившаяся, постаревшая, но это она, Матильда!

В первую минуту она не узнала мужа. Да и трудно было узнать в этом сутулом, грязном, заросшем рыжеватой щетиной оборванце всегда подтянутого, аккуратного, чисто выбритого мастера завода «Мерседес» Лекса Михаэлиса.

— Это я… — сказал он, растерянно улыбаясь.

Ока побледнела, схватилась за косяк, потом всё же овладела собой, и на губах её тоже появилась робкая улыбка.

— Я ждала тебя. Входи, Лекс, — тихо сказала она.

Многое пришлось испытать Матильде Михаэлис за эти шесть лет. После ареста мужа с большим трудом устроилась она сиделкой в городскую больницу. Ночи напролёт дежурила, выполняла тяжкую, изнурительную работу, но не поддавалась отчаянию. В работе проходили дни, месяцы. А потом её всё-таки выгнали из больницы, как жену заключённого, и пришлось жить уже совсем впроголодь, продавая вещи или время от времени прирабатывая стиркой.

Но всё же не угасла в её сердце надежда. Бывало, в скорбном раздумье подходила она к шкафу, где по-прежнему висели костюм и летний плащ мужа, и пыталась вообразить своего Лекса снова таким же красивым и представительным, каким он был прежде.

Сейчас Михаэлис с удивлением рассматривал свой старый костюм.

— Как же ты ухитрилась сохранить всё это? — восхищённый, спросил он.

— Понимаешь, Лекс, мне всегда казалось, что стоит только продать твои вещи, как оборвётся последняя связывающая нас ниточка.

Матильда всё ещё не верила в своё счастье и теперь, поминутно выходя на кухню, старалась как можно скорее снова убедиться в том, что Лекс тут, что он вернулся и что это ей не приснилось.

Отвечая на бесчисленные расспросы мужа и сама рассказывая о своих злоключениях, она ухитрилась вскипятить воду для бритья, почистила костюм, достала бельё. Она суетилась, радостная, возбуждённая, но в голове её непрестанно мелькала мысль: а что будет, когда Лекс сядет к столу? Ведь всё, что у неё есть, — это кусок хлеба, полученный по старой карточке. Ничего больше! Магазины ещё не открылись, да и новых карточек пока не выдали. Чем же она его накормит?

А Лекс помылся, побрился и теперь рассматривал в зеркале своё похудевшее, вытянувшееся лицо с широко открытыми, чуть печальными глазами много перестрадавшего человека. Костюм висел на нём, как на вешалке, но это его не огорчало.

Когда он сел к столу, Матильда поставила перед ним стакан суррогатного кофе и положила на тарелку свой единственный кусок серого, будто из опилок выпеченного хлеба. Она виновато улыбнулась, ставя тарелку на стол, и Лекс сразу всё понял.

Он привлёк к себе жену, крепко поцеловал её и сказал:

— Боже мой, как я тебя люблю!.. Не горюй, Тильди, будем надеяться, что скоро в Германии хлеба будет вдоволь.

С этими словами он отрезал себе кусочек, а остальное отодвинул в сторону.

— Что будет теперь с Германией? Что будет со всеми нами, Лекс? — спросила она.

— Не знаю, Тильда, этого я пока не знаю, — задумчиво ответил Михаэлис.

Что же будет теперь с Германией? — этот вопрос волновал Михаэлиса уже давно, но теперь его надо было решать без промедления.

Долго сидел он, задумавшись, у стола, и Матильда притихла где-то в уголке, ощущая важность этой минуты, боясь нарушить течение мыслей мужа. О чём он думает сейчас? Наверное, о чём-то очень тревожном, но радостном. Вот так всю жизнь с ним — никогда не бывает покоя! Даже в день возвращения из лагеря, в день спасения, не может оставаться спокойным, беззаботным. Завтра будем думать о делах и о будущем! Завтра!

Нет, видимо, не удастся отложить это дело на завтра. Вот он уже встал, прошёлся по комнате. Матильда знает не только выражение его лица, но и каждое движение. Он не усидит ни одной минуты без дела.

— Ты не знаешь, — послышался тихий голос, — Бертольд Грингель в городе?

— Кажется, да.

— Очень хорошо. А Дидермайер?

— Не знаю.

— А Ганс Нушке?

— Нет, он погиб на фронте.

— Ты не хочешь пойти погулять?

Матильда внимательно посмотрела на мужа.

— Может быть, лучше я приглашу их всех сюда? — несмело сказала она.

Лекс рассмеялся:

— Чего ты боишься? Теперь нам бояться нечего. Кажется, пришла именно та минута, когда надо показать всему миру, что в Германии тоже есть честные люди.

— Это не опасно, Лекс?

— Раньше у нас быть честным человеком всегда было опасно, — улыбнулся он, — думаю, что теперь эта опасность миновала. Ты понимаешь, у меня появилось чувство ответственности за всё, что происходит в нашем городе…

— При чём здесь ты?

— Сам не знаю, но чувство это не исчезает. Пойдём.

Они пошли на прогулку, которая очень напоминала путешествие по кладбищу. Они заходили в знакомые дома и очень часто слышали:

— Разве вы не знаете? Погиб на Восточном фронте.

— Даже могила его неизвестна, так спрятали его гестаповцы.

— Ничего не известно, пропал без вести.

Несколько старых друзей всё-таки нашлось. Многие ещё не пришли в себя от происшедших событий, и появление Михаэлиса озадачивало и смущало их. Однако это чувство очень скоро рассеивалось, слишком хорошо знали они Лекса, совершенно точно знали, за что гитлеровцы посадили его в концлагерь. В сердцах уже зарождались смелые и очень радостные мечты, но высказать их ещё не решался никто.

— Завтра пойдём в комендатуру, поговорим с комендантом, — решил Михаэлис.

Это предложение кое-кому показалось очень смелым.

— Может быть, пусть они нас позовут, — предложил Дидермайер.

— Откуда они знают кого звать?

— И это правда, — тихо сказал Грингель. — Мне немножко боязно, но я понимаю — надо идти.

На другой день утром небольшая группа людей появилась перед зданием комендатуры — большим кирпичным домом, над входными дверями которого развевался красный флаг, а сбоку виднелась вывеска на русском и немецком языках: «Комендатура города и района Дорнау». Фасад дома был украшен широкими красными полотнищами и лозунгами.

Немного удивлённый часовой предложил Михаэлису и его друзьям подождать, вызвал дежурного офицера, и через несколько минут немцы уже сидели в кабинете капитана Соколова. Ещё не зная, с чем пришли гости, он присматривался к ним очень внимательно. Нет, это не могли быть спрятавшиеся гитлеровцы, уж очень измученными были их лица. Неуверенность сквозила в каждом их движении, но сквозь эту неуверенность пробивалась радость. С чем они пришли, капитан сразу понять не мог и потому выжидательно молчал.

— Слушаю вас, — сказал он, когда пауза показалась уж слишком долгой.

— Как будет дальше жить наш город? — спросил Дидермайер.

— И вся Германия? — прибавил Михаэлис.

— Давайте сперва познакомимся, товарищи, — улыбнулся Соколов. — Я очень рад, что вы пришли. И давайте поговорим о том, как будет дальше жить город и вся Германия.

Они говорили сперва несмело, а потом стали открыто высказывать всё, что их волновало. Они говорили о маленьких кусочках суррогатного хлеба, который получают далеко не всё. О детях, которым в эти голодные дни приходится очень туго. О мёртвых заводах Дорнау. О том, что в водопроводных кранах нет воды, а под развалинами гниют тысячи трупов. И ещё о том, что они очень хотят, чтобы слово «немец» перестало быть равнозначным слову «фашист», потому что это неправильно.

Вошёл полковник Чайка, присел на стул в углу, прислушался, кивнул Соколову. Капитан понял — следует продолжать разговор.

— Ну, хорошо, товарищи, — сказал капитан, — а кто же всё это будет делать? Кто будет строить новую Германию, о которой вы мечтаете? Комендатура?