Радий Погодин - Река (сборник) Страница 5

— Ра — солнце, и Ра — влага. Две сущности, два энергона, дающие жизнь. Понимаешь — Рарат…

Зойка вышла из комнаты и вернулась в коротком ситцевом халатике. Потом она снова ушла с полотенцем.

А он сидел, вцепившись пальцами в подоконник, от стыда красный, со сведенной шеей — нестерпимые картины подсовывала ему память. Кто ею распоряжается в такие минуты? Не сердце, конечно, и не разум.

Зойка вошла замерзшая. Села на краешек кровати. Поза у нее такая, что нужно ее за плечи обнять, поцеловать в висок и уйти. Не думал Васька, что воли на простое движение — встать и уйти — не хватит.

— Вася, — окликнула его Зойка, и оттого, что позвала его по имени, Васька слез с подоконника, пошел на прямых ногах к двери, твердя про себя: Война, сестричка моя, война…

— Вася, — повторила Зойка.

Он повернулся и упал перед ней на колени. Зойка положила на его коротко стриженный, бугроватый затылок теплые, мягкие руки, прижала его голову к своим коленям. Колени у Зойки нежные, страшно их поцарапать небритой щекой.

Из Васькиных глаз потекли слезы. Он не заплакал. Он никогда не плакал, но иногда выходил из кинотеатра — с кинокартины, к примеру, Чапаев — с белыми руслицами, промытыми по щекам.

Слезы, не замеченные им, как дыхание, освобождали его от недоумений, от злости, от растерянности, от страха и странностей первых дней и недель войны.

Зойкины ласковые пальцы приподняли Васькину голову, окунулись в его глаза, коснулись его губ, снова сошлись на его стриженом темени и царапнули его…

Они стояли опять у окна.

Дымов на той стороне стало больше — город горел. Наталкиваясь на какой-то невидимый глазу предел, дымы ползли по горизонтальной черте, закручивались в спирали, и одна спираль, взбухая багровым цветом, поглощала другую. Сверх черты небо было янтарным, прозрачно и постепенно темнеющим.

Васька чувствовал в этом чистом небе какое-то настойчивое указание для самого себя, но разобраться никак не мог, в стриженой его голове ликовала любовь, губы перебирали прядки Зойкиных волос. И все же слышал Васька Егоров сквозь шум горящего дерева и падающего кровельного железа работу одинокого пулемета, слабый треск ружейной стрельбы, — то последние, со всех сторон зажатые солдаты-красноармейцы наводили свой мост в вечность.

Свиньи по берегу пробежали. Черные на фоне заката, на фоне пожара. Похожие на бесхвостых собак.

Васька задышал какими-то хлебающими длинными вздохами.

— Что с тобой? — спросила Зойка.

Васька ей не ответил, только крепче прижал к себе.

Со всех сторон слышались визг, всхрюкивания, всхлипы.

— Свиней бьют, — объяснила Зойка. — Бабы всю ночь спать не будут. Мужиков нету. Которые остались, негодные для мобилизации, на станцию поехали за тридцать верст, увезли маток — элиту.

Совсем близко, чуть ли не под окном, коротко вскрикнула свинья, потом завизжала, как с горки скатилась.

Васька взял Зойку на руки, отнес в постель и закрыл окно.

Он уснул, сбитый с толку, сморенный, растревоженный и влюбленный.

Сон — явление прерывистое. В короткие паузы, или прорубы, до него доносился визг и ощущение шагов в темноте. Но страха не было. Не было и тревоги, которая подбрасывает солдата при малейшем шорохе. Собственно, и солдата еще тоже не было. Был паренек с винтовкой и кое-каким средним образованием — лодырь, простодушный и милосердный, воспринимающий Родину до сегодняшних событий лишь как понятие литературное.

Но любовь входила в него, меняла состав его крови с мальчишеского на мужской.

Утро стояло в комнате, как вода в стакане. Пахло рекой и пожаром.

Зойка спала раскинувшись. Светлые волосы искрились на подушке, словно покрытые росой.

Васька спустил ноги с кровати, на цыпочках подошел к окну и открыл его. На том берегу было тихо. Черно. И никакого движения.

Показалось Ваське, что по реке плывут угли.

Зойка спала. Губы ее шевелились, в их движении угадывались тревога, горечь и еще что-то, предшествующее слезам.

Васька поспешно натянул свое солдатское обмундирование, высоко и туго, по-уставному, намотал обмотки. Нагнувшись, чтобы поцеловать Зойку на прощание, Васька схватил Зойкину голову и в неистовом обещании смял губами ее непроснувшийся рот.

Зойка глаза открыла.

— Что? — спросила она, отстраняясь. — Уходишь уже?

— Я вернусь, — бормотал он. — Мы вернемся… Зоя, я тебе напишу… Зоя! Я приду. Честное комсомольское

— Что на том берегу?

— Ничего… Пустой берег. По реке угли плывут.

Зойка нашарила простыню за спиной и медленно, углом, потянула ее к подбородку.

Васька схватил винтовку, простоявшую всю ночь в углу за ненадобностью, почти забытую.

Зойка встала, обернулась простыней, подошла и прижалась к нему. Она смотрела ему в глаза снизу вверх.

— Иди, — шептала она ему. — Иди. Береги себя.

Он разволновался от нестерпимой потребности говорить.

— Зачем ты? — спросил едва слышно.

Зойка улыбнулась грустно и ответила просто:

— Для защиты. Я теперь защищенная.

Она проводила его до дверей, погладила по руке. Он хотел уйти резко, как уходят мужчины, но обернулся и посмотрел на нее собачьим виноватым взглядом.

Боль

Васька Егоров демобилизовался в декабре сорок пятого года.

Получил денежное пособие, полпуда муки вместо сахара шесть килограммов жевательной резинки в розовых фантиках. Муку продал в Бресте, жевательную резинку — в Ленинграде, на Андреевском рынке. Потом продал все материно и на то жил — раздумывал, то ли пойти учиться, то ли устроиться на работу.

Соседка Анастасия Ивановна уговаривала:

— Иди к нам, Вася. Тебя возьмут с дорогой душой, только заикнись я, что ты ученик Афонин. Вася, мы Эрмитаж ремонтируем — от желающих отбоя нет. А работаем знаешь как? Слезы к горлу — как чисто и радостно. Секретарь обкома часто к нам приезжает, Вася, и смотрит, и любуется. Наверное, сам мастер. Знает все тонкости. У нас, Вася, все беление на молоке, темпера на курином яйце. Специальная ферма есть для нашего дела, там и коровушки, и курицы. И думать нечего. Давай, Вася. Считай, что сам Афоня тебя просит.

Муж Анастасии Ивановны, отставной кочегар дальнего плавания, маляр-живописец Афанасий Никанорович, погиб под Варшавой. Смерть его была удостоверена похоронным свидетельством и ценной посылкой с двумя орденами Отечественной войны, переданными по статуту семье героя.

Анастасия Ивановна гибели мужа не приняла, ордена привинтила на его выходной костюм цвета кофе с молоком, портрет фронтовой, увеличенный, украсила бантом из гвардейской ленты, купленной в военторге.

Подсовывая Ваське на завтрак винегрет, говорила, улыбаясь сдержанно и затененно:

— Афоню сегодня видела. Чистый такой, светлый. Только глаза печальные. Велел тебе кланяться.

И смотрела на Ваську каждый день с выражением выжидательным — скоро ли он соберется работать в ее замечательной организации, ремонтирующей Эрмитаж.

Но Васька поступил на подготовительные курсы Горного института.

И отощал бы вконец, не потребуйся ему что-то на ноги, — солдатские ботинки, в которых он вернулся с войны, дали течь, а довоенную обувь Анастасия Ивановна сожгла в железной печурке, спасаясь от блокадной стужи.

Васька на барахолку пошел купить американские красно-коричневые башмаки на ранту, тоже солдатские, но хромовые, сшитые, по его понятиям, для асфальта и лета, или английские круглоносые, тяжелые, как гантели, зато с подошвой многослойной, непромокаемой и неизносимой.

Для покупки башмаков Васька определил продать кольцо с бирюзой, единственное материно украшение.

Барахолка жила звучно и нагло — продавала и покупала все: от ворованной платины до ржавых гвоздей.

Цыганки, перебивая и оттесняя друг друга, навязывались с постным маслом в бидонах, где внизу на две трети было воды.

— Молдаванское масло — кричали они. — Из жареных семечек. Вода? Какая вода? Что говоришь — пробуй — Совали в руку длинную щепочку. — Опусти в бидон. До самого дна опускай — где вода? Вода бы замерзла, милый.

Рыночные фокусники-обиралы предлагали сыграть в веревочку и в три листика. Время на барахолке состояло из ощущения риска и близости удачи. Но где-то вдруг прорывались слезы. Барахолка поворачивалась навстречу обиженному, охотно жалела его и корила за ротозейство. И затихала и отворачивалась от вдруг разыгравшейся драки. Начинал драку обманутый бывший солдат. Обманщиком оказывался другой бывший солдат. Драка прекращалась, когда из толпы третий бывший солдат бил обманутого по голове костылем или велосипедной цепью. Обманутый грозил возмездием завтрашнего правосудия, где отводил для себя роль судьи, или кричал, вспоминая свое оружие: Вас бы, мразь, от бедра — не целясь Длинной очередью